А ненормальная мать Зоя Петунина молча выключила чайник и, вернувшись в комнату, уныло плюхнулась в лодку. Сил на возмездие не оставалось. Слишком много энергии отняли у неё последние два дня. Обилие впечатлений и потрясений истощило нервную систему. «Лечь, – словно властно командовал кто-то внутри неё, – закрыть глаза. Дремать…» И она послушалась. Слушаться ей всегда было легче.

Дрёма была тёплой и уютной. И такими же тёплыми были воспоминания, которые она принесла с собой… Когда-то Павлик был спокойным, даже флегматичным – такой забавный, не по-детски солидный увалень. Когда-то он спрашивал её тоненьким голоском: «Да, мам?» – и заглядывал снизу вверх в глаза, чисто и преданно… Так куда же всё это исчезло? Куда? Сквозь дрёму вопрос этот не причинял острой боли – только печальное недоумение.

Надо поговорить с Толиком, – пришла новая мысль, точно они с Ирусей продолжали искать решение очередной задачи. Вот это и будет правильный ответ… Отец есть отец. Пашка не говорит о нём никогда, как будто и не вспоминает, но Зоя уверена, что на самом деле… И она и Толик, если они вместе…

– Как дела? – осведомился Пашка, неслышно зайдя в комнату.

Она вздрогнула, открыла глаза и взглянула ему в лицо: бледный, губы поджаты, и в глазах недоброе мерцание…

– Ты про чайник забыл. Ел? – спросила она больше для того, чтобы оттянуть время.

По лицу сына пробежала досадливая гримаса. И вместе со страхом толкнулась в сердце боль: её ребёнку плохо, а она, мать, не может помочь… Что не может – это она уже точно знала. Ещё до того, как он выпалил:

– Есть вариант. Компьютер за сто семьдесят баксов!

После этого воцарилось молчание.

– Баксов… это сколько же рублей? – слабым голосом уточнила она, опять-таки оттягивая время. Оттягивая неизбежное.

– Где-то пять тысяч… Но зато с клавиатурой и монитором! Полный комплект! И даже с мышкой! – в призрачной надежде кинулся объяснять Пашка. – Срочно продают, там один мужик, брат нашего Серёгина… Это один раз так везёт, больше никогда! Он классный, мам, честно, ты увидишь! Интернет подключим. Как все люди!

Что-то она слышала про интернет и про мышку… какой-то анекдот… вертелось в голове, пока губы произносили:

– Сейчас я не могу, сыночек… Вот, может, со временем тётя Ира…

– Всегда со временем! всегда тётя Ира! – перебил он и отвернулся.

Тогда наконец выговорилось и неизбежное:

– Но где же я возьму эти пять тысяч, сынок?

И свершилось…

И грянул гром.

– Где-где! – безобразно заорал Пашка, передразнивая, брызгая слюной. – Где все нормальные люди берут, вот где! Которые не сидят сложа ручки! За своим долбаным пианино! А которые ищут нормальную работу!

– Это какую же… нормальную? – прошептала Зоя, сцепив пальцы. Руки тряслись.

– Не знаю какую! Какую у всех людей… реализатором, блин, на рынке!

Ещё секунда этого крика, отчётливо поняла Зоя, и ей не выжить. У неё лопнет голова, или разорвутся сосуды, или остановится сердце. Почему ты, мама, не научила меня слушать такой крик? Почему вы с папой не ругались, или не ругались при мне, или делали вид, что никогда не ругаетесь?

Хлопнула дверь. Он ушёл к себе, поняла Зоя. Ушёл этот кричащий, визжащий, страдающий большой ребёнок. Мой сын. И я опять не помогла ему. И потому, даже если достигну восьмидесяти лет, я однажды почувствую, что в моей жизни нет смысла. И тогда я пойду… в оперу. И знакомые скажут ему, как про бабу Анфису: «Представляешь, видели твою мать на «Евгении Онегине»! Губы накрасила, а сама еле по ступенькам к двери доковыляла. У неё со здоровьем плохо или с головой?»

Я куплю ему этот компьютер, внезапно решила она. Пусть играется с мышкой, и подключается в интернет, и облучается, и портит зрение монитором! Где-то были эти серёжки…

Золотые серёжки, подаренные Толькой перед самым Пашкиным рождением, – тогда он боялся за неё, боялся родов и не знал, чем её развлечь, – она время от времени перепрятывала: то из серванта в гардероб, то из гардероба в тумбочку. Она мигом перерыла все три тайника. На сей раз они оказались в серванте – бархатная красная коробочка, а в ней массивные золотые квадратики на застёжках, и в каждом квадрате будто вырезанное солнышко из множества расходящихся лучей. Когда-то они казались ей грубоватыми, слишком тяжёлыми… Да, они дождались своего часа. Захлопнув коробочку, она вошла в комнату Пашки.

Он лежал на диване, уткнувшись лицом в спинку. При появлении матери повернул голову и насторожённо покосился на неё.

– Вот эти серёжки, – начала она чуть дрожащим голосом, – отец подарил мне… когда ты…

И вдруг разом будто вспыхнуло в памяти: полутёмный коридор в роддоме, она лежит на железной каталке в этих серёжках и в серой «послеродовой» рубашке, и ей так мягко, так удобно и радостно, как бывает только раз в жизни женщины. И она блаженно улыбается, потому что никогда в жизни не доводилось ей видеть ничего милее этого мрачного коридора с громыхающими туда-сюда каталками. И какая-то незнакомая медсестра, проходя мимо и увидев её лицо, на секунду приостанавливается и ласково треплет её по щеке… Да, незнакомая медсестра в тёмном коридоре роддома потрепала её по щеке.

– Вот что, Павлик, – услышала Зоя чей-то голос. – Серёжки эти я не продам. Тебе нужны деньги? Так иди и заработай. Летом. Или есть вечерняя школа. А реализатором я не пойду. Потому что я музыкант. Да. Пианистка.

Она не могла произнести эти ужасные слова. Она понятия не имела, каким образом они вырвались из неё. Она застыла в полном изумлении.

Он же, выслушав их, молча поднялся, встал и ушёл, хлопнув дверью.

После этого Зоя стала готовиться к смерти.

Нет, она не доживёт до восьмидесяти семи лет, предсказанных Катериной Ивановной. Потому что жить ей не для кого. Её сын ушёл. Он отказался от неё. И сейчас у неё остановится сердце.

А может быть, она ещё успеет написать завещание? Всё-таки двухкомнатная квартира… Или сын – и так её прямой наследник? А может быть, мама?

Мама! Как могла Зоя забыть про неё? Она всё знает! Она подскажет, научит…

Трясущиеся руки уже набирали номер.

– Да! – отозвался мамин голос. И, помолчав мгновение, спросил недовольно: – Кто это?

И Зоин голос чётко отозвался:

– Мама! Почему ты говорила, что у меня нет голоса, а только слух?

– Что-что? Зоя… Это ты?

– Друзья-а! Вам откры-ы-ты сердца-а и грани-и-цы в стране-е-е небыва-а-лых побе-е-ед!

– Зо…

– От ю-у-ных хозя-а-ев сове-е-тской столи-и-цы прими-и-те горя-а-чий приве-е-ет!

– Зоя!

– Прими-и-те серде-е-чный приве-е-ет! При-ве-е-ет!

После этой вокальной репризы чужой дух, вселившийся в Зоино тело, умолк, чтобы перевести дыхание. За это время она успела пробормотать:

– Мам, извини… что-то на меня нашло…

– Ты пьяная? – помолчав, предположила мама.

– Нет… не то чтобы…

– Так ложись и спи! Завтра поговорим, – отчеканила она.

Машинально положив трубку, Зоя посмотрела на часы. Без четверти десять. И Пашки нет. Самое время умирать.

Однако чужой дух распорядился её телом иначе.

Он подвёл её к нотной тумбочке и заставил, опустившись на колени, перебирать старые, менее старые и совершенно рассыпающиеся в руках сборники нот.

Докопавшись до книги этюдов Листа – зелёной, со старческими ржавыми разводами по краям, – она получила безмолвную команду встать и, подойдя к пианино, открыть крышку и опустить подставку для нот. Сборник услужливо распахнулся на сто пятьдесят второй странице. Это были вариации на тему Паганини ля минор.

Блестящие вариации-прыжки – концертные, виртуозные, для штучного исполнения, а никак не для унылой училищной зубрёжки… И однажды Громова вдруг дала Зое разбирать их – на четвёртом курсе, практически перед самым выпуском. Зачем? С чего вдруг такая щедрость – потенциальной троечнице, махровой посредственности? Что она ИМЕЛА В ВИДУ?

Тогда времени на удивление, правда, не было. Зоя быстренько выучила самое начало, тему: воздушные кружева арпеджио. Как ни странно, восходящие прыжки по клавиатуре получились легко – может, оттого, что в школе хорошо прыгала в высоту, физрук её всегда хвалил (но как догадалась об этом Громова?) К тому же за вариации не приходилось переживать: не программа же, не на оценку… Кстати, и программу удалось сделать вполне прилично, на твёрдую четвёрку, хотя кое-кто в комиссии, беспощадно уточнила Виктория, предлагал тройку…

А вариации она, конечно, потом бросила не доучив.

Зоя выпрямилась и взяла первый аккорд. Должно быть, оттого, что она нащупывала ноты небыстро и осторожно, он прозвучал печально и отрывисто, как лопнувшая струна. А может, это откликнулся тот последний год в училище, когда заболела бабушка Поля и дома нельзя было заниматься требуемые шесть часов. Всё как будто шло по-прежнему, только стало пустынно в кухне и в ванной, и немытый стакан из-под чая, бывало, стоял полдня на краю стола. Но ведь бабушка Поля и всегда была тихой, незаметной… По утрам Зоя всё так же натягивала синий свитер, спеша в училище, пока были свободны маленькие классы для самостоятельных занятий. А в больших классах установили стенды «Остерегайтесь сифилиса!», потому что, шептались девчонки, одна с третьего курса… и преподаватель-духовик… нет, ты представляешь? И только Виктория Громова в своём концертном классе беззастенчиво хохотала, переводя взгляд со сверкающего рояля «Стенвей» на этот серый стенд, стыдливо приткнувшийся на краю торжественного алого паласа. А потом выставила серый стенд вон, и его не посмели вернуть.

…А потом дома стало совсем тихо, и никто не ждал Зою, и в пустой квартире можно было играть сколько угодно. Но вместо этого она, кое-как вызубрив пару технических мест из сонаты или мазурки, тащилась к кому-нибудь из девчонок, якобы вместе писать двухголосные диктанты, или просто валялась с журналом на диване, поставив пластинку с сонатами Баха для флейты и клавесина. Этот проигрыватель ей подарила Марина Львовна в честь окончания музыкальной школы.