Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

– Опять я кричал?

– Да, сударь. Я никак вас разбудить не мог: и звал, и тряс…

– Благодарю, – Арман потянулся, обтер подолом сорочки мокрое лицо и глотнул вина, поданного камердинером. – Сколько уже пробило?

– Шесть. Изволите одеваться?

Арман кивнул: после кошмаров хотелось к людям, в класс, за книги, в седло – что угодно, лишь бы отвлечься. Но попасть в этот день в манеж маркизу было не суждено – за завтраком Дебурне принял от посыльного письмо. Печать матушки. Прочитав письмо, Арман обменялся с камердинером тревожным взглядом.

– Матушка просит приехать. К вечеру вернусь.

Арман застал мать в совершенной растерянности – она металась по гостиной, вытирая глаза промокшим насквозь платочком.

Поцеловав ее в лоб – седина пощадила ее густые светлые волосы, красиво оттеняемые белым чепцом и траурным платьем – Арман заметил у окна полускрытого портьерой Альфонса. Брат, худой, с ног до головы в черном, кинул на Армана мрачный взгляд исподлобья и вернулся к прерванному занятию – водить указательным пальцем по лезвию алебарды, украшающей простенок.

– Альфонс сошел с ума! – заявила мадам дю Плесси, обессиленно опускаясь на стул. – Он не хочет быть епископом!

– Альфонс? – Арман попытался заглянуть ему в глаза, но брат тряхнул головой – так, что темные волнистые волосы совсем закрыли лицо, заложил руки за спину и уставился за окно – в сад, где тщедушный садовник возился вокруг своих любимых белых роз, укутывая их еще одним слоем мешковины в преддверии крещенских холодов.

– Он хочет уйти в монастырь! – опять расплакалась мать. – Лишить нас последнего источника дохода. Арман, поговорите с ним, прошу! Меня и дядю Амадора он игнорирует. Может, послушает хоть вас.

Арман оглядел давно знакомую комнату – затянутые выцветшим дамастом стены, оловянные кубки в буфете – серебро давным-давно забрали кредиторы… Алебарда прадеда и кираса отца. Портрет Жанны Д’Арк – в доспехах, с мечом и стягом с золотыми лилиями… Как неизменна была обстановка – так же неизменна была мысль о призвании второго сына дю Плесси. Епископская митра была назначена ему еще до того, как он родился. И теперь Альфонс готов от нее отказаться ради монашеского клобука.

– В какой монастырь ты собрался?

Альфонс шевельнул портьерой, перевел взгляд на Орлеанскую деву и все-таки ответил:

– К-к-картезианский.

– В тиши уединения искать Бога? Жить в келье? Не есть мяса, не пить молока, умерщвлять плоть? Годами не видеть людей, не слышать ни одного живого человеческого слова? – сжал кулаки Арман.

– Я буду разговаривать с Богом, – спокойно, ясно и холодно ответил Альфонс. Он вышел из-за портьеры и облокотился на каминную полку. Огонь разрумянил его впалые щеки, добавил блеска в глаза. Арман подумал, что Альфонс давно уже постится – так сильно он похудел со дня их последней встречи. Тогда они собрались у Клода, выпили бочонок гипокраса*, Альфонс декламировал Рабле – от вина его заикание проходило – а теперь собирается отрешиться от мира. Разубеждать в чем-то Альфонса в семье считалось делом бессмысленным, но Арман не мог не попытаться.

– А как же твой долг перед семьей? Ты лишаешь нас будущего. Я переживу, Анри тоже – но что плохого тебе сделали сестры? Матушка? За что ты лишаешь ее спокойной старости?

– М-меня заботит только мой долг перед Господом, – Альфонс опять опустил голову. – Он призывает меня, и я иду.

– Альфонс, – Арман подошел к брату, не решаясь его обнять. – Хочешь мученический венец примерить? Как брат Гринвуд? Которого морили голодом, заставляя признать англиканскую церковь, а потом выпотрошили и четвертовали? – он все-таки взял брата за руку, привлек к себе и обнял, тут же вспомнив сегодняшний сон. Альфонс часто-часто заморгал, и Арман понял, что воспоминание о Манон посетило их обоих.

Теперь Арман был выше брата на голову и шире в плечах – и заслонять меньших придется ему.

– Т-тебе пойдет митра, – Альфонс высвободился из его объятий. – Господь каждому посылает ношу по силам.

Его большие серо-зеленые глаза глядели словно сквозь Армана. Альфонс утер слезы, медленно сложил платок и повторил:

– М-митра тебе пойдет. Ты ведь в-всегда этого хотел, н-не так ли?

Арман не ответил и уселся в кресло, вытянув ноги в запыленных ботфортах. Хотел ли он епископской митры? Вспомнилась сказка кормилицы про кота в красных сапожках: первому сыну досталась мельница, второму – конь, а третьему – кот. В воображении Армана кот был пушистой, как черный одуванчик, продувной бестией с острыми белыми клыками.

А теперь кот в красных сапожках забрал наследство второго сына. Оседлал коня, оставив брату белый капюшон картезианца-отшельника.

– Мсье Арман приехал? – раздался глубокий низкий женский голос, и в комнату вторглась Бернадетта Лоран – кормилица всех детей дю Плесси, больше всего напоминающая крытый бурой попоной стог сена.

В первый миг при появлении кормилицы Арман, как всегда, оробел. Бернадетта стянула с головы шаль, обнаружив батистовый чепец, весьма кокетливо украшенный розовыми лентами, и ощущение чего-то слишком большого, непонятного и опасного пропало. Перед ним была его кормилица – тучная немолодая женщина с мягкими щеками, маслянистыми глазами в темных веках и бородавкой на среднем из подбородков.

– Дайте-ка я вас поцелую, мсье, – Арман послушно нагнулся, подставляя щеку. – Совсем взрослый вы стали, хоть жени…

– Бернадетта! – простонала мадам Сюзанна, входя следом. – О чем вы говорите? Без приданого девочки никогда не выйдут замуж. Анри придется оставить двор и запереться в фамильном замке! Арман не сможет составить хорошую партию, дай Бог хоть старшего женить на дворянке – пусть вдове…

– А Марию-то мы просватали! – словно не услышав, провозгласила кормилица. – Жан-Батист Шаплен, сын торговца уксусом, лавка на улице Могильщиков. Единственный сын!

– Передайте Марии мои поздравления, – поклонился Арман. Вот и еще одна мечта сбылась – он улыбнулся, вспомнив курносую девочку с любовью к шелкам и бархату. – Платье уже сшили?

– Шьем, мсье Арман. Тафта пунцовая, разрезы на рукавах – бледно-винный шармез, с четырьмя перехватами! – кормилица расплылась в улыбке, потирая руки.

Альфонс вновь повернулся к окну. Арман глядел на горбоносый профиль брата, так похожий на его собственный, и думал, что Альфонс больше никогда не встретится ни с девушкой, ни с дамой, ни с родными, ни с чужими – устав картезианцев один из самых строгих, монахи хоронят себя заживо в одиночных камерах-кельях. Так не должно быть! Гнев закипел в сердце Армана, но внезапно стих – словно в бушующее море вылили бочку масла.

– Я сам стану епископом Люсонским, матушка, – он поднялся и склонил голову – покоряясь судьбе.

– О Арман, – мать бросилась ему на шею, вновь разрыдавшись. – Какая жертва с вашей стороны! Вы же всю жизнь мечтали об армии!

– Следуя вашему примеру, я ставлю долг выше своих желаний, – Арман обнял ее в ответ, желая защитить от всего – от безденежья, судебных тяжб, болезней Альфонса и Николь, надвигающейся старости, неизбежных потерь и разочарований…

– Служат все… И ты служи, – еле слышно прогудела кормилица – под эту песенку она в детстве укладывала их спать.

– Вам придется вернуться в Наваррский коллеж, Арман, – мать еще утирала слезы, но тон ее изменился на более деловитый. – Потом в Сорбонну. Святая Мадонна, ведь Альфонсу осталось учиться всего три года! А вам только семнадцать. Я не знаю, как мы будем жить еще шесть лет. Успеете ли вы за это время получить весь объем знаний, необходимых для того, чтобы возглавить епархию?

– Я сделаю все от меня зависящее, – поклонился Арман.

Сюзанна дю Плесси хорошо знала своих детей и готовилась попрощаться с источником дохода от Люсонского епископства. Согласие Армана отказаться от воинских подвигов, чинов и славы, отказаться от брака, вернуться на несколько лет за парту – хотя ее сын, казалось, был создан для служения Марсу – окрылило ее и наполнило гордостью.

– Не всякий сын пожертвует призванием! Будущей славой, радостями законного супружества, отцовством, наконец! – дав волю слезам, говорила она вечером Бернадетте, пока та медленно ворошила угли в камине. – Ради семьи. Ради сестер и старой матери.

– Мадам, эти жертвы во благо, – возразила та, вглядываясь в огонь. – Он обретет все. Если только…

– Что? – вскинулась Сюзанна. – Что ты там увидела?

– Ничего, – Бернадетта бросила кочергу и отвернулась от огня. – Ничего.

*Гипокрас – вино с пряностями.

Бакалавр богословия Арман дю Плесси развернул свиток из слегка пожелтевшей бумаги и положил на середину стола, придавив по углам Святым Августином, материалами Тридентского собора, «Риторикой» Аристотеля и сборником Папских булл за 1606 год от Р.Х.

Полюбовавшись на витиеватый почерк, гласящий, что Арман Жан дю Плесси де Ришелье принял Святое Крещение 5 мая 1586 года в церкви Святого Евстахия в Париже, он подошел к двери и еще раз проверил засов.

Затем достал стилет, потрогал острие и начал скрести по листу кончиком клинка.

Он превращал шестерку в пятерку. Убрав с бумаги лишнюю линию, он отошел и полюбовался на дело рук своих – пятерка получилась слегка вялая, с приплюснутым верхним росчерком – но это была именно пятерка и никакая другая цифра. Подумав, он мазнул указательным пальцем по подоконнику и осторожно втер немного пыли в отредактированное место.

Стало совсем хорошо.

Теперь ему не двадцать второй, а двадцать третий год – возраст более не является препятствием для рукоположения в сан епископа.

Свернув свидетельство, Арман перевязал его лиловой шелковой ленточкой и убрал в сундук. Смахнув стилет в ящик стола и сложив книги стопкой, бакалавр богословия подошел к окну и уставился на Вечный город, тонущий в огненной пучине заката. Из окна не виден был ни Колизей, ни замок Святого Ангела, ни фонтаны. Даже купол собора Святого Петра – самый большой в мире – нельзя было узреть из этой каморки. Но Арман был благодарен за это пристанище своему соотечественнику и покровителю – кардиналу Жуайезу.