Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

– Обошлось, – растроганный Арман накрыл руку брата своей. – Но жизнь моя никогда уже не станет прежней.

Анри прижал его голову к своему камзолу, царапая щеку жесткой вышивкой:

– Малыш… Храни тебя Господь… Мне жаль, что ты уезжаешь – мы столько лет жили в одном городе, и вот ты покидаешь Париж, чтобы вернуться в болота Пуату.

– Родные болота, хочу заметить! – вывернувшись из его объятий, Арман принялся складывать на столешницу стопки исписанных листов, снимая их с полки. Краем глаза он заметил, как Анри обменялся долгим удрученным взглядом с Дебурне. Обошлось.

– Матушка будет огорчена, – добавил Анри. – Она так радовалась твоим успехам при дворе. Perfetto! Как говорят у Марии Медичи.

– Ты стал совсем итальянцем, как я погляжу, – неодобрительно покачал головой епископ.

– Что плохого в итальянцах? – беспечно улыбнулся придворный. – В своем флорентийском сундуке королева привезла много презанятных игрушек.

– Это ты про Кончино Кончини? – скептически поднял брови Арман.

– А что Кончини? Он моется каждую неделю и душится розовой водой, – ухмыльнулся Анри. – Кстати, он завел моду на узкие брыжи. Говорит, что ему надоело ходить с мельничным жерновом на шее.

– Это диверсия с его стороны, – младший брат замер, прижимая к груди как раз такой кружевной жернов – не из самых широких, но каких жертв стоило епископу его купить! Если благодаря итальянцам его приобретение скоро выйдет из моды – может, и неплохо, что он покидает двор.

Дебурне все-таки удалось уговорить хозяина не ехать сломя голову в ночь, а отложить отъезд на утро, о чем вскоре пожалели и хозяин, и слуга.

Нет, герцог Эпернон не пожаловал в скромную келью епископа Люсонского, чтобы лично пронзить шпагой случайного свидетеля зловещего разговора, и даже не прислал взвод своих солдат. Но епископ подумал, что это был бы не худший исход. От человека со шпагой, даже от нескольких – можно отбиться, но нельзя воевать с эриниями внутри собственной головы.

Удар! Режущая боль в груди. Беспомощность. Жизнь уходит, убегает, утекает из еще живого, думающего, чувствующего тела, глаза впиваются в лица окружающих, пытаясь найти спасение – увы! Они живы, а ты с этого мига – нет. Штаны мокры, будто он обмочился, но это кровь хлещет из раны, впитываясь в бархат дублета и пятная белые чулки, льет на булыжники улицы Медников…

– Ваше величество! Ваше величество!

– Король ранен! Отойдите, король ранен! Кладите его, вот так…

Как больно… Дайте увидеть небо! Разойдитесь… Не хочу, чтобы последним, что я увижу в жизни, были желтые глаза Эпернона…

Епископ Люсонский с криком вскочил на кровати, сбив на пол перину и до боли впиваясь пальцами в простыню.

– Что случилось? – сонный камердинер торопливо чиркает кресалом, зажигая свечу. На щеке краснеет рубец, оставленный грубым швом суконной куртки – свою постель слуга уже уложил в сундук, чтобы утром не терять ни минуты. А постель мсье Армана можно, кажется, выжимать – с хозяина ручьями льет пот, лицо лоснится, глаза безумны.

– Опять кошмары? – Дебурне поднимает одеяло и пытается закутать хозяина, у которого зубы отбивают дробь. От движения слуги Арман отшатывается в угол, едва подавив очередной крик. Слуга застывает на месте, и понемногу епископ Люсонский начинает приходить в себя – из глаз исчезает затравленное выражение, руки разжимаются.

– Да… Опять кошмары, – тихо отвечает Арман. – Дай воды, пожалуйста.

Дебурне осторожно накрывает его колени одеялом и уходит за водой. Арман судорожно закутывается, утирает рукавом мокрое от пота лицо и жадно пьет поднесенную воду.

– Ничего, скоро уж петухи запоют… – попытка Дебурне утешить хозяина приводит к прямо противоположному результату.

– Трижды! Трижды запоют! – выронив глиняную чашку, по счастью, пустую, Арман заливается слезами, падая на подушку и глуша ею рыдания. Вой его столь жуток, сквозит в нем такое отчаяние, что Дебурне не выдерживает и начинает гладить хозяина по спине – сорочка и впрямь мокра насквозь.

Рыдания постепенно стихают, и камердинер, укутав епископа почти по самую маковку – просить сменить сорочку бесполезно – дожидается ровного сонного дыхания, тихонько читает молитву и тоже отправляется на боковую.

Утром Арман отдает рассыльному толстую пачку писем – всем знакомым он повторяет версию своего отъезда, озвученную брату. Отказавшись от завтрака, он пишет, пока Дебурне руководит погрузкой вещей.

Мюси, друг Армана по Наварре, живущий по соседству, увидев Дебурне с сундуками, великодушно предложил свою карету взамен наемной. Да еще и своего кучера! Арман так благодарен за этот великодушный поступок, что Мюси достаются все слезы и объятия, которыми только располагает одаряемый.

Поспешно загрузившись в превосходный экипаж, Арман жалуется на головную боль из-за беспокойной ночи. Но из ночного кошмара помнит лишь желтые глаза Эпернона.

Арман пытается писать, но после того как экипаж через ворота Отей минует пределы Парижа, трясет так, что в животе «кишка кишке колотит по башке», по выражению Дебурне. Чтение по той же причине затруднено, к тому Арман чувствует, как головная боль усиливается. Сознание неумолимо соскальзывает из реальности сегодняшнего дня – в воспоминания.

Пятнадцать лет назад, через эти же ворота, он въезжал в Париж – ребенком, полным надежд и страхов. А началось все тоже с подслушанного разговора в донжоне. Видно, судьба испытывает его, вновь и вновь заставляя узнавать чужие тайны.

Сотня лье от Парижа до Люсона показалась Арману крайне утомительной, но никогда еще он так не жаждал покинуть столицу. Хорошо хоть осень стояла сухая и дороги не успело вконец развезти.

Наконец, через две недели Дебурне возвестил, что в полдень они должны прибыть в Фонтене-ле-Конт – городок, в котором прихожане намеревались устроить торжественную встречу.

– Капитул соберется там же. Каноники, будь они неладны! – заметил Арман, с нетерпением выглядывая в окно кареты – ему поднадоели болота, редкие осинники и разбитая дорога с неровными рядами коровьих лепешек вдоль обочин. Хотелось увидеть город, выспаться не среди суеты постоялого двора, а в доме. Молиться в храме – тем более что церковь Богородицы в Фонтене-ле-Конт славилась на всю округу. Ее зазубренный шпиль уже виднелся над коричневыми черепичными крышами и редкими деревьями, почти голыми в преддверии зимы.

– Зададите им жару? – полюбопытствовал Дебурне, ерзая на сиденье и тоже впиваясь взглядом в колокольню. – На предмет присвоения пребенды за последние шесть лет?

– Не будем омрачать торжество и портить аппетит, – отмахнулся Арман.

Карета парижской работы, гладкие лошади, кучер в шляпе с пером – уже вызвали глубочайшее почтение у собравшихся перед ратушей жителей Фонтене-ле-Конт. О новом епископе ходили слухи, что он птица высокого полета. Крайняя молодость, досрочное вступление в сан, слухи о проповедях перед самим королем, – все это не могло не возбуждать в будущих прихожанах восторженного любопытства. Кроме того, епископа окружала таинственность – никто не знал причин, побудивших столь блистательное лицо покинуть столицу. Тем большую разнузданность приобретали версии.

Прибытие кареты встретили одобрительным гулом. Когда слуги распахнули дверь и показался сначала носок щегольского ботфорта, потом – узкое большеглазое лицо с лихо закрученными усами, а затем и вся длинная фигура епископа Люсонского в лиловом шелку – гул усилился. Лица осветились улыбками, особенно радостными – у женской половины паствы.

Мы не имеем ни малейшего сомнения, что энтузиазм этот относился исключительно к перспективам получать духовное утешение и ни в коей мере не основывался на более приземленных мотивах и мечтаниях.

Даже лица компактной группы в черном – протестантов, не только местных, но и прибывших из соседних городков и даже из Ла-Рошели, за десять лье, – изобразили некое подобие радости.

– Братья и сестры! – звучный голос епископа легко заполнил все пространство маленькой площади. Он мог бы говорить шепотом – люди замолчали и даже дышать старались потише. Арман чувствовал всем своим существом словно щекотку от сотен взоров. Он впервые обращался к людям не с места ментора в Сорбонне и не с кафедры священника в парижской церкви – а стоя в трех шагах, под открытым небом – и как никогда сильно ощущал, что внимание толпы имеет вполне реальное физическое воплощение.

Удивительно легко было говорить. Свое приветственную речь он написал еще две недели назад, но слова казались рожденными прямо сейчас.

– Я прибыл сюда, чтобы жить вместе с вами. И ничто не может быть приятнее, чем читать на ваших лицах и узнавать из ваших слов, что вы этому рады. Я благодарю вас за все свидетельства вашей благосклонности и постараюсь оправдать ее всеми возможными добрыми делами.

Я знаю, – епископ перевел взгляд на группу в черном, – что в этом краю есть те, кто отделился от нас в вере… Я желаю, чтобы мы, несмотря на это, были едины в сердечной привязанности…

Пауза и многозначительный взгляд вызвали трепет не в одном сердце.

– Едины в сердечной привязанности к королю, которому мы все должны угождать и выказывать самую искреннюю преданность. Я сделаю все возможное, чтобы помочь осуществить это во всей возможной полноте, что будет полезно и благотворно как для нас, так и для короля.

Дождь пошел через неделю, в день, назначенный для отъезда в Люсон. Начался еще ночью и не выказывал никакого желания закончиться.

Капли стучали по крышке сундука, который, то и дело оскальзываясь, тащили по двору слуги, предводительствуемые Дебурне, отъевшимся и повеселевшим от недели всеобщего почтения, струились по кожаному верху возка – карета вместе с кучером отправилась в Париж, к Мюси, и отправляться в Люсон предстояло в неуклюжем экипаже городского головы.