Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

– Что сделано, то сделано, – улыбнулся Арман, отчего мальчишка покраснел. Оклемался.

– Ты что, ушибся? – пока Дебурне оттирал трубочиста от сажи, Арман выяснял причину обморока.

– Нет, не ушибся.

– А в чем же дело?

Прежде чем Дени открыл рот, Дебурне задал вопрос:

– Ты когда ел в последний раз, друг любезный?

– Вчера, – виновато ответил тот.

– А что ты ел? – продолжил допрос камердинер.

– Луковицу съел, – прошептал мальчишка и повесил голову.

– Без хлеба?

Дени не ответил и потянулся за рубашкой – такой же белой, как его лицо.

– И позавчера без хлеба, и третьего дни без хлеба, так? – грустно констатировал Дебурне. – Куда же твой отец жалованье девает, а?

Мальчишка заполыхал ушами и дернул на себя курточку с такой силой, что едва не повалил стул.

– Ишь ты, осмелел… – хмыкнул слуга.

– Он не пьяница! – со слезами закричал Дени.

Дебурне вздрогнул.

– Он не пьяница! Он один раз только в трактир завернул, и у него кошелек срезали! Все думают, что он пьяный, а он шатается от… от… от… – захлебнувшись рыданиями, Дени снова наладился упасть, но Арман успел его подхватить. Весу как в коте. Положил на кровать, плеснул еще вина пополам с водой и взял со стола сковороду. Поднес мальчишке и вручил вилку:

– Рубай.

– А плохо ему не будет с отвычки? – озадачился Дебурне.

– Ему будет хорошо, – усмехнулся Арман, наблюдая, как жадно Дени расправляется с едой. – Я пошел. Этот пусть ест, спит и ждет меня.

В первый раз во время службы Арман не мог восстановить душевное равновесие. Он всматривался в лица прихожан и видел недоедание, нужду, болезни, надсаду – там, где прежде замечал пьянство, блуд, неопрятность и лень. Глядя на певчих, выводящих Agnus Dei, он пытался угадать, все ли они сегодня ели, а при виде латок на юбке прачки, последней подошедшей к причастию, его пронзил стыд – он вспомнил свое негодование при встрече с отцом Флавиньи.

– Дебурне, я принял решение: я пожертвую треть своих средств на восстановление собора, – заявил он с порога.

– То-то каноникам радость, – буркнул тот, на миг отрываясь от штопки его рубашки.

Дени осторожно высунулся из кресла, где читал проповеди Франциска Ассизского.

– Молчи.

– А матушке сколько послать? – вздохнул Дебурне.

– Столько же, – блеснул глазами Арман. – Матушке пошли столько же. Сократим свои расходы.

– Да что же вы делаете, мсье Арман! – всплеснул руками Дебурне, уронив клубок. – Зима близко! Дрова надо покупать! А вы от денег отказываетесь.

– Я исполняю свой долг главы епархии, – отрезал Арман. – Пока разрушен храм – не может быть других устремлений, кроме как направленных на его восстановление.

– Храни вас Господь, – перекрестился Дебурне, вновь принимаясь за штопку.

– Дени, – от сердца отлегло, когда он увидел, как просияло лицо мальчика, – Ты умеешь писать?

– Умею! И по-латыни тоже, – ответил тот. Арман не удивился – дети протестантов посещали школу с восьми лет – и девочки, и мальчики, без различия сословий. Губернатор не жалел средств на школы для своих единоверцев.

– Приходи по вторникам и четвергам – будешь переписывать бумаги. Большого жалованья не обещаю, но харчи за мной.

*Секулярный – не принадлежащий к монашескому ордену.

**Кустод – в капитуле должность сродни начальнику службы безопасности.

Как же хочется есть! Да пропади она пропадом, эта крыша! И эта колокольня! Арман и сам не понимал теперь, что заставило его дать столь необдуманный обет. Стояла сорок лет эта церковь без шпиля – и еще сорок лет простоит. Куда он полез? Есть хотелось неимоверно. В желудке поселилась грызущая боль, и утихомирить ее Арман не мог ни молитвами, ни размышлениями о будущем епархии.

Особенно язвило недавнее поражение на выборах в Генеральную ассамблею духовенства – как он мечтал представлять там свою провинцию!

Думал, что его красноречие, бесконечные вояжи по епархии, самоотречение, неукоснительное соблюдение обетов, практически полный отказ от пребенды, жертвуемой на восстановление храма в Люсоне, – делают его лучшим кандидатом.

Какая наивность! Как ни старался Ларошпозье, как ни расписывал перед архиепископом его, Армана, достоинства – все тщетно. Только вызвал раздражение этими панегириками. Своей бурной деятельностью он нарушал устоявшийся порядок вещей и не понимал этого. Все епископы почувствовали себя уязвленными, и вполне предсказуемо кандидатом был выбран сам архиепископ Сурди. Кто бы сомневался. И вторым кандидатом – епископ Ор, жирный старик, десять лет носу не казавший из своего дворца и занимавшийся, как болтали злые языки, исключительно полировкой рубинов в наперсном кресте такой величины, что впору ставить на могилу.

Какими надеждами он был полон совсем недавно, когда читал рождественскую проповедь!

«В городах царит мир, когда частные лица держатся скромно и испытывают уважение к законам и предписаниям тех, кто осуществляет власть. Мир царит в домах, когда все домочадцы живут без зависти, ссор и неприязни одних к другим. Мир царит в наших сердцах, когда разум правит как король и хозяин…»*

В церкви было яблоку негде упасть, люди приехали даже из Пуатье, крышу наконец починили, было тепло, красиво и хорошо от общей молитвы людей, соединенных великим праздником.

Теперь Арман мрачно подсчитывал, сколько раз можно было поужинать на те деньги, что он дал на ремонт крыши. Пришлось урезать расходы на еду, вино, свечи и платье – Дебурне все чаще приходилось браться за штопку. Но отказаться от дров было выше его сил – поэтому экономия выходила ничтожная.

Конь опять споткнулся – дорога до протестантской деревни была сносной, но начался дождь, копыта скользили по глине. «Только не потеряй подкову! – взмолился про себя Арман. – На новые денег нет». И коня под седло удалось купить только расставшись с изумрудом, подаренным когда-то Инес. Дебурне ни слова не сказал, только вздохнул, когда хозяин достал из укладки перстень и вручил с указанием продать в Пуатье. На эти деньги епископ приобрел высокого гнедого мерина и запас дров на зиму.

Инес… Сейчас, под мелким моросящим дождем, поминутно понукая коня, зажав поводья одной рукой – другой он прижимал к груди ларец со Святыми дарами – Арман мог подумать о Инес, не опасаясь впасть в искушение похоти.

Как она рыдала, когда он сообщил ей весть о том, что собирается стать епископом! Как он рыдал, твердо решив блюсти все положенные обеты! Их рыдания завершились поцелуями и тем, к чему обычно приводят поцелуи – но и он, и она понимали, что это их последняя встреча. Инес написала ему в Люсон – письмо не содержало никаких нежных слов и намеков, лишь заключало в себе предложение дружбы. Он ответил, и с тех пор они обменивались поздравлениями на все главные праздники.

Каштан снова споткнулся. Арман с тоской поглядел на его худую шею, спутанную гриву и подумал, что обратно придется возвращаться в кромешной тьме. Дебурне никогда еще так не бушевал, возражая против того, что епископ самолично поедет в какие-то болотные топи, в глухую гугенотскую деревушку, чтобы причастить старуху-служанку. Девушка из протестантской семьи, где служила старуха, несколько часов пробиралась через болота, чтобы донести последнюю просьбу умирающей. Глядя на ее покрытый толстым слоем глины подол и бесформенные от грязи башмаки, Дебурне сдался – если юная девица не пренебрегла просьбой служанки-католички, то священнику негоже отказывать в последнем утешении.

– Кто ж виноват, что отец Моле свалится с лихорадкой? – пожал плечами епископ, седлая Каштана. – Бедняжка всю жизнь жила среди еретиков, пусть хоть умрет в обществе брата по вере…

О том, чтобы пешком идти через болота, не могло быть и речи. Девушку отправили обсыхать к соседям, а Арман, выспросив дорогу, двинулся в путь верхом. Дороги были такие, что о повозке следовало забыть, пока землю не скует морозом. Но зима была дряблой, пару раз выпавший снег тут же стаивал, сменяясь бесконечной мелкой моросью. Покупка верхового коня была необходимостью, если не только не запереться до лета в Люсоне – о чем Арман не мог и помыслить без ужаса.

Старушка почила с миром.

Дождь усиливался всю обратную дорогу и под Бремодьером полил как из ведра.

Арман чувствовал, как намокает сначала капюшон плаща, потом пилеолус, потом намокла и тонзура, ледяные струйки потекли за шиворот, вода набралась в ботфорты, сутана пропиталась водой и липла к крупу коня. Почти ничего не видя сквозь пелену дождя, Арман слышал лишь чавканье, с каким копыта Каштана месили глину на дороге. Чавканье становилось все реже, конь замедлял и замедлял шаг, пока не остановился, понурив голову.

– П-п-п-пошел! – зубы у Армана вдруг застучали. Он поежился, попытался одной рукой поплотнее закутаться в плащ – но озноб усиливался.

Капли у земли превращались в снежинки – становилось все холоднее. Представив, что станет с дорогой в ближайший час, Арман пришел в ужас и дал Каштану шенкелей. Измученный конь едва-едва тронулся с места, и тут над лесом повис заунывный звук, переливчатый и тоскливый. Кончик мелодии свился в ниточку, связавшую небо и землю. Она звенела все тоньше и тоньше и наконец истаяла и растворилась во тьме.

Волки…

На коня волчий вой возымел самое благотворное действие – Каштан бодро зарысил по дороге, самостоятельно ускорившись – подгонять его у всадника не осталось никаких сил, Арман был занят тем, чтобы не уронить Святые дары.

Стискивающая ларец рука совсем онемела, когда конь наконец-то остановился перед воротами епископской резиденции. Арман понял, что не может и издать и писка – только стучать зубами, но вряд ли Дебурне расслышит этот звук. Выручил его Каштан. Он всхрапнул и коротко заржал, на что со двора раздалось ответное ржание чьей-то лошади.