Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

«У меня гости», – успел подумать Арман, валясь с коня в руки камердинеру.

– Несем. Святые дары держи, Гийом!

– Заноси. Головой вперед же!

– Да с него течет. Одежда ледяная… Он горит.

– Ваше преосвященство, вы меня слышите? Мсье Арман?

– Арман! Арман! Очнись!

– Он горит!

Ничего Арман не слышал.

Следующим звуком, проникшим в его сознание, стал стук ложки о стекло. Приподнявшись на локтях – он лежал в постели, до носа укутанный в перину – сквозь щель в шерстяном пологе Арман с удовольствием узрел Клода Бутийе. Одной рукой тот что-то размешивал, другой – придерживал страницы незнакомой Арману брошюры.

– Что со мной… – его вопрос был прерван приступом кашля, с которым Арман едва справился без рвоты – казалось, вывернет наизнанку и легкие, и желудок.

– Арман! – Клод гладил его по руке в продолжение приступа, а потом обнял – осторожно, стараясь не пролить ни капли из чашки, которую так и держал в руке. – Дебурне сказал влить в тебя малину.

Взяв питье, Арман сделал несколько глотков и откинулся на подушки.

– Что же все-таки произошло?

– Горячка, – Клод уселся на кровать, отчего она ощутимо скрипнула. – Ты ездил соборовать какую-то старуху в Сен-Симфорьен, промок, простыл и заболел.

– А ты? – тепло разливалось в груди – то ли от малины, то ли от вида Бутылька – ничуть не изменился, такой же круглый, кудрявый и румяный, ни морщинки, ни пятнышка на чулках – а чулки-то шелковые!

– А что я? Отец послал сюда, он имение прикупил… очередное. Я так рад! Увезу тебя к себе, как поправишься, с женой познакомлю, наконец.

– Ты у жены-то был? Или сразу сюда приехал? – усмехнулся Арман.

– Так по дороге же! Все дороги в Шаррон идут через Люсон!

– С каких пор там появились дороги, дорогой Клод? – Арман вспомнил недавнее посещение тех мест – дорога была одна и, по чести сказать, не заслуживала этого звания.

– С тех пор, как грязь застыла. Ты провалялся в жару три дня, – Клод обхватил колено пухлыми пальцами и принял смущенный вид. – Я еще Ларошпозье написал, он тоже тут.

– А что ты читаешь? – Арман кивнул на стол, где топорщила страницы брошюра. – Я сто лет не держал в руках новых книг.

– О, преинтересное чтение, – заметил Клод, вставая с кровати. – Сочинение некоего иезуита Бузенбаума. Я тут отметил избранные места.

Он с выражением продекламировал:

– Если кто-то убил человека при самозащите, то может смело клясться в суде: «Я не убивал», думая про себя: «Не убивал, нападая».

– Что-что? – Арман протянул руку, пытаясь выхватить книжку, но Клод увернулся и продолжил:

– Если муж спросит неверную жену, не изменяла ли она ему, она может говорить, что не изменяла. Потому что измена ее не разрушила брака. Если ей дано отпущение грехов ее духовником, то она может поклясться, что на ней нет греха. Если муж все еще продолжает подозревать измену, она может сказать ему: «Я не совершала прелюбодеяния», думая про себя: «Прелюбодеяния, в котором должна тебе признаться».

– Ловко! – поразился Арман. – Главное, ходить на исповедь к иезуиту.

– Точно. Вот еще: «Если девушка забеременела и позор грозит ей или даже лицу духовного звания, то внебрачного ребенка можно кому-нибудь подбросить. Главное – перед тем окрестить. Прелюбодейка может оставить себе деньги, полученные за сношение… Не совершает смертный грех тот, кто прикасается к грудям монахини»!

– Да уж… – Арман заерзал по постели. – Хватит уже о прелюбодеянии. Этак получается, что все дозволено? Индульгенции на новый лад.

– Я рад, что тебе лучше, – улыбнулся Клод и посерьезнел. – Вот, последнее: «Если слуга находит свое жалованье недостаточным для тех услуг, которые он совершает, если он делает больше, чем обязан, то он может тайно наградить себя, не совершив греха». Да чего мелочиться, тут написано, что слуге дозволяется убить своего господина, если тот обращается с ним дурно!

– Подданный есть не кто иной как слуга своего короля… – Арман сморщился, как от боли. – Не зря казнили не только Шателя, но и его духовника-иезуита…

– Теперь все изменилось, – пожал плечами Клод. – Король сам основал Ла-Флеш – иезуитскую академию, там больше тысячи учеников.

– Да, мы в Люсоне от этого далеки. Наверное, ни одного иезуита не сыщешь во всем диоцезе.

– Я слышал о твоей рождественской проповеди, Арман. Ты сравнил власть короля с властью разума, а власть чувств – с протестантской ересью. Об этом говорили в Париже.

– В самом деле? – жадный, голодный интерес вспыхнул на лице епископа. Клод остро пожалел друга – похудевший, утративший плавность движений, Арман мало напоминал сейчас самого себя после Рима. Ничего не осталось от лощеного, обласканного королевской милостью прелата в этом заезженном коняге.

Ответить Клод не успел – дверь распахнулась, явив Дебурне и Ларошпозье, нагруженных корзинами и свертками.

– Ваше преосвященство! – заорал Поль, спотыкаясь и салютуя бутылкой. – Вам лучше!

– Как вы, мсье Арман? – подошел Дебурне. – Выпили малину?

– Выпил. Есть хочу, – успокоил старика Арман.

Вскоре обед был готов: превосходное рагу из баранины с репой, голова сыра, ветчина, пирог с яблоками и четыре бутылки бордо – всему этому изобилию они были обязаны Бутийе, также приказавшему не жалеть дров. После еды Армана потянуло в сон так, что он едва донес голову до подушки. Поэтому все разговоры решили оставить назавтра.

– В карете наговоримся, – посулил Клод.

– В какой такой карете? – всплеснул руками Дебурне. – Мсье Арман едва в себя пришел, куда вы хотите его везти?

– До Шаррона всего шесть лье, – возразил Клод. – Дорога схватилась – мигом домчим. В карете теплее, чем тут!

Он обвел рукой зал – черные потолочные балки, теряющиеся в полумраке, стрельчатые окна, в которые выдувало все тепло, даруемое драгоценными дровами, холодный плиточный пол… Не самое подходящее место для больного.

– Карета большая, устроимся все.

После плотного завтрака трое друзей и Дебурне – из уважения к его преклонным летам – загрузились в карету. Новенький щегольской экипаж выглядел достаточно прочным, чтобы не окончить бесславно свою службу где-нибудь на ухабе между Люсоном и Пюираво, а пара вороных – упитанными, как бочки. Словом, выезд у Бутийе был выше всяких похвал.

На козлах Арман увидел Гийома – еще более раздавшегося вширь и не утратившего ни толики самодовольства, так и сочащегося из его косых глазок.

Завидев епископа, Гийом слетел с козел и с видимым удовольствием получил благословение, встав на колени и смачно приложившись к перстню. Арман украдкой подышал на аметист и вытер о сутану, досадуя, что приходится ехать в черной шерстяной. Убедить Дебурне, что в шелковой он не замерзнет насмерть, не смог бы и пророк Даниил. Расправив подол, Арман раскинулся в мягких подушках и вздохнул от удовольствия – они словно внутри ларца, где знатная дама хранит изюм вперемешку с сабзой и финиками. Зная Клода, Арман ничуть не сомневался, что в карете сыщется и то, и другое, и третье.

Запнувшись о порог, на сиденье рядом свалился Ларошпозье, а напротив устроились Клод и Дебурне, не выпускающий из рук укладку с бумагами хозяина – кое-что из писем и черновиков Арман решил взять с собой.

Дорога действительно подмерзла, и ехать было одно удовольствие – Арман отметил, что из окна кареты даже безумные люсонские ландшафты не оказывают обычного угнетающего воздействия.

Равнина, расстилающаяся по обеим сторонам дороги, сейчас напоминала епископу волосатое стекло – бочажки покрылись льдом, в желто-серых островках камыша свистит ветер – трудно найти картину непригляднее.

– Интересно, замерзла ли Триезская топь? – спросил Арман, благословляя через окно кареты двух крестьянок с корзинами торфа за плечами.

– Куда там! – откликнулся Ларошпозье. – Таких морозов, к счастью, уже лет пять не было.

Дебурне перекрестился.

– И как тут люди живут… – пробормотал Клод, провожая глазами земляную хижину без окон, чью тростниковую крышу яростно чесал пронзительный северный ветер.

– Ужасно живут, – с негодованием сообщил епископ. – К причастию не ходят. Церковную десятину не платят, талью собрать – целое дело.

Ларошпозье кивал, соглашаясь:

– Платить не с чего – земля скудная, овес да рожь, неурожаи каждый второй год… Где дубравы есть, там хоть желудевой мукой народ спасается. Осенью ни одного желудя на земле не останется – все подчистую соберут. А на болоте… – он махнул рукой.

– А клир! Половина во грехе живет – ух, доберусь я до всех этих экономок да племянниц… – продолжал епископ. – Детей с ними приживают… Хотя половина всех окрещенных и месяца не живут. Да и вообще мрут как мухи – голод.

– Крестьяне мрут, а господа что же? – нахмурился Клод.

– Господа все в Париже, – ответил Ларошпозье. – На земельную ренту не прожить, все служат. Я, например, существую на то, что мне присылает брат-лейтенант, потому что всех доходов от земли еле хватает матушке на прожитье. А приходских денег – кот наплакал.

– Голод, грязь, глупость! – припечатал епископ и задернул суконную шторку.

После Пюираво ветер переменился – пахнуло трясиной. Задолго до моста через Севр-Ньортез знаменитая Триезская топь уже заявляла о себе запахом тухлой рыбы. Представив себе арпаны и арпаны болотной жижи, сквозь которые еле ползет речка, чтобы добраться до моря – Арман едва не передумал туда ехать.

– Почему ты поселился именно у залива? – поинтересовался Ларошпозье. – На севере хоть лес есть.

– Отцу удалось купить землю именно тут, – пояснил Клод. – Ему принципиально стать землевладельцем именно в той провинции, где родился.

Однако по прибытии все оказалось не так плохо. К двухэтажному каменному дому с двумя боковыми крыльями, словно обнимающими пологий холм, вела обсаженная боярышником подъездная аллея. Яркие заросли украшали и внутренний двор, с замерзшим прудом и белой беседкой, от которой в обе стороны отходили шпалеры, увитые виноградной лозой.