Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

Следующую карту гадалка выбросила рассеянно, словно ее перестал волновать итог. Не дождавшись ни звука, Мария исподлобья глянула на стол.

– Звезда! – улыбка появилась на ее побагровевшим от прилива крови лице. – Дорогая, это звезда!

Она распрямилась, потянулась и улыбнулась шире, показав зубы – удивительно белые и ровные для сорокалетней женщины, выносившей шестерых детей.

– Все сбудется наилучшим образом! Все, что суждено, принесет лучшие из возможных плоды! Высшие силы благоволят нашему… – она осеклась, но, подумав, продолжила: – Нашему союзу. Должна же я на кого-то опереться. Открывай сигнификатор**!

Леонора не спешила открывать лежащую рубашкой вверх карту – последнюю. Закрыв глаза и кусая губы, она еще немного помедлила и наконец перевернула.

Лицо ее было бледным, но спокойным, когда она разомкнула губы и обреченно произнесла:

– Колесница.

– Колесница? – забормотала королева, вновь усаживаясь. Ликование прошло, уступив место замешательству. – Опять высший аркан… Колесница – это Провидение? Никогда еще не выкладывала ты эту карту, Леонора.

– Никогда, – подтвердила та, обозревая завершенный крест. – Все предопределено, ваше величество. Все мы лишь щепки в море Судьбы.

– Щепки? – оживилась Мария. – От кого-то я это уже слышала. От Барбена!

Услышав имя королевского казначея, Леонора отвернулась, поправляя покосившуюся свечу.

– Нет, ты не увиливай! – королева обошла стол и встала перед гадалкой, уперев руки в боки. – Так это Барбен ратует за мсье Люсона? Отвечай!

Гадалка не ответила и начала собирать карты в колоду.

– Сколько он тебе дал, Леонора? – понизив голос, спросила королева. – Я хочу знать, во сколько ценит епископа самый толковый человек в моем правительстве.

Услышав сумму, Мария не по-королевски выругалась и потребовала:

– Давай половину. Благословенна рука дающая, – перекрестилась она.

Мрачно глянув на подругу, Леонора ушла в другой конец комнаты, где в сумраке еле виднелась кровать под черным, расшитым серебряными звездами, пологом. С кряхтением встав на колени, она полезла под кровать, долго там копалась и наконец вынырнула с туго набитым мешочком из коричневого сукна.

– Доля короны.

– Не зубоскаль, Леонора, – Мария взвесила мешок на руке. – Мне еще Конде покупать. А то он опять готов лезть на трон.

За дверью раздалось бряцание шпор, и королева небрежно прикрыла мешок с деньгами краем черной шали.

– Дамы, приветствую! – Кончино Кончини был, как всегда, в превосходном настроении. Подойдя к мрачной жене, он игриво ущипнул ее за мочку уха, а королева еле избегла шлепка по заду – символического, но от этого не менее неуместного. Основания так себя вести окончились больше двух лет назад – отчего, собственно, и возникла необходимость в кандидатуре мсье Люсона. Или кого-то другого с подобными обязанностями.

«Если бы Господь, – смиренно опуская глаза, говорила королева, – хотел, чтобы я вела монашескую жизнь, он и создал бы меня такой – без плотских побуждений».

Отец Коттон, иезуит, духовник юного короля, полностью поддерживал ее в этом мнении. Гибкость и снисходительность к грехам монарших особ была специализацией иезуитов, весьма востребованной при европейских дворах. Только к юной Анне Австрийской, супруге Людовика, снисхождение не требовалось: какие там грехи у благочестивой девочки, выросшей в атмосфере, по сравнению с которой монастырь кажется средоточием разврата, а кладбище – веселья?

– Кончино, я решила дать место духовника Анны Австрийской епископу Люсонскому, – сообщила королева.

– Хороший выбор, – ухмыльнулся тот, подкручивая усы. – Имел с ним беседу – думал, поскользнусь на елее, что с него натек.

Леонора хмыкнула: страсть ее мужа к лести была общеизвестной. Как всякий парвеню, Кончино был падок на восхваления. Впрочем, основания к этому имелись: он был удачливым полководцем, сносным министром, обладал дерзко-красивой внешностью и выносливостью в постельных скачках – до тех пор, пока не сошел с круга из-за грыжи и воспаления седалищного нерва.

Нечего и говорить, что любого человека в свите королевы за это бы возненавидели – его и ненавидели.

И каждый новый титул, каждое новое звание и пожалованный лен увеличивал эту ненависть до крайних пределов – однако Кончини и в ус не дул. Ему в молодости довелось скрываться от властей, переодевшись в женское платье и служа в трактире – он вынес из этого эпизода обостренный нюх на беду и уважение к женскому мнению вообще. «У любой девчонки, отрастившей груди, есть такой опыт избегания опасности, какой мужчине не приобрести и за девять жизней!» – не раз говаривал он. Своей жене Леоноре он доверял слепо и еще ни разу ни словом, ни поступком не пошел ей поперек.

Пока что судьба на редкость щедро вознаграждала его – к сорока годам он вознесся выше потомков королей и старинных дворянских родов.

– Заходил сейчас к его величеству, предлагал заплатить его карточный долг, – оглядывая в зеркале свои стройные ноги в чулках цвета запекшейся крови, сообщил Кончини. – Он начал было утвердительно заикаться, но вошел Люинь и все испортил.

– Пусть их, – отмахнулась королева. – Нет денег – нет карт. Отправятся на охоту.

– Но этот Люинь много мнит о себе в последнее время, – Кончино уселся на кушетку и охнул, потирая поясницу.

– Он близкий друг короля – простим ему самомнение, – сказала Мария с иронией, впрочем, незамеченной собеседником. – Не рыжий – и на том спасибо.

*Сarina (итал.) – дорогая.

**Сигнификатор – специальная карта, определяющая суть вопроса при гадании Таро.

Ничего из этих разговоров не было известно их предмету – епископ Люсонский испытывал приступ жесточайшей тоски, вызванной полным, как он думал, крахом его надежд.

Став депутатом Генеральных Штатов, он учел свои прошлые ошибки и помалкивал, покорно слушая почтенных пожилых священников, не отказывая во внимании и депутатам из других сословий, желающих поделиться с епископом Люсонским своим мнением по тому или иному вопросу. Собеседник Ришелье мог радоваться испанским бракам, устроенным Марией Медичи, одобрять политику ее министров и осуждать мятежного принца Конде. Мог считать Конде единственной надеждой Франции и осуждать нынешнюю политику за отход от принципов, завещанных Генрихом IV, который и погиб, собственно, за день до начала войны с Испанией. Мог одобрять старика-канцлера Виллеруа, осторожного и гибкого. Мог на чем свет стоит ругать за нерешительность в простейших вопросах – епископ Люсонский каждого выслушивал со всем почтением, оставляя собеседника в уверенности, что прелат всецело разделяет его точку зрения.

Сам же Ришелье устал от говорильни. Хоть галликанцы, хоть ультрамонтанцы, депутаты ничего не решали на этой помпезно обставленной сцене – вся настоящая игра шла за кулисами. Мария Медичи громадным шмелем носилась меж грандов, как среди цветов, но, в отличие от насекомого, не забирала, а даровала. Узнав, какой куш получил тот или иной и без того безумно богатый Конде или Буйон, Майен, Бельгард, епископ Люсонский только крутил головой в бессильной зависти.

Почтительность и скромность епископа Люсонского принесли свои плоды: именно к нему пришли депутаты с просьбой примирить противоборствующие группировки, что он с успехом сделал раз, а потом продолжал все время, пока шли заседания. Его заключительная речь была гимном лояльности и преданности короне и королеве в особенности.

– Ваше величество, вся Франция чувствует себя обязанной отдать вам почести, которые издревле полагались хранителям мира, покоя и стабильности! – ему показалось, или при этих словах в глазах королевы промелькнул неподдельный интерес к оратору?

Он чувствовал, что решается его судьба – словно высшая сила говорила его устами. Раньше это ощущение приходило к нему лишь на богослужении. Депутаты утирали слезы, гранды притихли, даже Бельгарда проняло, лишь Эпернон, как всегда, глядел отстраненно и чуть брезгливо. Королева была тронута – ее лицо, обычно выражавшее упорную, деятельную озабоченность, на миг расслабилось и прояснилось.

И никаких последствий! Ни должности при дворе, ни аббатства, ни денег, ни даже перстня с королевской руки.

Страшно разочарованный, он вернулся в Пуату и даже не поехал в Люсон, в свою резиденцию, а затворился в Куссе – старом замке, принадлежавшем его семье с незапамятных времен. Он был намного меньше, чем замок Ришелье, но напоминал его обликом – четыре башни и донжон, широкий ров со стоячей зеленой водой. В донжоне, на самой вершине, он и обосновался.

Письменный стол, полки с книгами, сундук с рукописями, узкая кушетка – что еще надо мыслящему человеку? Епархия управлялась по заведенному им порядку, Ларошпозье и Клод навещали его, но куда реже – преодолеть тридцать лье труднее, чем шесть.

С полей, окружающих замок, донесся стук копыт. Арман глянул сквозь мутное пузырчатое стекло – так и есть, по южной дороге катит парижский экипаж, запряженный четверкой лошадей. Клод легок на помине.

К тому моменту, как карета прогрохотала по подъемному мосту, епископ уже ждал у ворот.

– Не стой на ветру, простынешь! – обнял его Клод. – Ноябрь на дворе.

За ужином говорил в основном Клод – о делах семейных:

– Благодарение Богу, все здоровы. Леон уже оправился от оспы – к счастью, лицо почти не задето, а то Мари очень убивалась этому поводу.

– За единственного ребенка мать всегда волнуется больше, – заметил Арман.

– Это верно. Но над ним не больно-то потрясешься – носится как угорелый, везде лезет, на прошлой неделе чуть в пруд не свалился.

– В пруд? В ноябре?

– Так притащил из кузницы молот и пробил лед. Молот утопил, сам весь вымок. Я думал, Мари его убьет, и меня заодно. А ведь ему в январе только пять исполнилось! Крапива, а не ребенок.