Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

Он даже думать старался исключительно в дубль словам, неловко слетавших с его заикающихся уст: ну что вы, матушка. Не уезжайте, матушка. Как вам будет угодно, матушка. Все, что вам будет угодно, матушка. Только не уезжайте. Все восхищены мудростью вашего правления и говорят только подобающие слова. Н-не уезжайте, м-матушка!

На последней фразе он всхлипнул. Попытался унять слезы, но они текли и текли из глаз, из носа – как у маленького мальчика.

Королева издала трубный всхлип и прижала сына к своей груди – впервые за последние шесть лет. Шесть лет и десять дней – он считал.

Если бы при этой сцене присутствовал епископ Люсонский, чей пылающий взгляд по-настоящему пугал Людовика, возможно, он бы усомнился в искренности актера. Но кроме безмолвного и напуганного Люиня, жмущегося к стенке на всем протяжении визита, никто не слышал разговора матери и сына.

– Вот и все, сир, а вы боялись, – после визита королевы Люинь заметно повеселел.

– Ты ничего не понимаешь, – вяло отмахнулся Людовик. – Поедем завтра на тетеревиный ток.

– Ну вот и все, ваше величество, а вы боялись, – облизнулся Барбен. – Можем приступать.

Арман разглядывал круглоголового, как сова, маленького Барбена, потирающего руки жестом человека, чьи заветные мечты наконец сбылись, и раздумывал: не поздно ли получить желанное в пятьдесят лет? Он знал, что Барбен тоже подобрался к королеве через Леонору. Сначала был приказчиком у банкиров Гонди, а после знакомства с Галигаи – страшно представить, каких денег это стоило! – получил право работать по откупам, затем стал армейским поставщиком, потом интендантом королевы… И вот готовится занять пост канцлера Франции.

– Клянусь головой Святого Дени, разгоните этих tutti barboni* ко всем двуглавым ехиднам! – подкрутил усы Кончини. – Давно пора!

– Пусть дю Вер сегодня же приносит присягу. Начнем с юстиции. Потом Жаннин, финансы, – его замените вы сами, Барбен. Потом Клод Манго на место Виллеруа, – королева размашисто расписалась и ласково поглядела на Армана. – А вас, епископ, мы назначаем государственным советником. С жалованьем в шесть тысяч ливров.

Арман возликовал – жалованье, хоть и небольшое, спасет его от финансовой катастрофы: нищий в Лувре ни на что не мог претендовать и надеяться. На платье, обувь, перстни и золотую цепь для наперсного креста ушли все деньги, взятые в долг, и нечем было оплачивать квартиру – любезно найденную для него мадам Бурже. Просто редкая удача, что ей удалось найти приличное и недорогое жилье между Бурдонне и улицей Прачек.

Однако первое жалованье он, к собственному удивлению, потратил не на проценты по долгам и не на квартиру.

*Тutti barboni (итал.) – всех старикашек.

Он не мог не остановиться, услышав:

– В Авиньоне под мостом все танцуют, став кругом!  – тоненький голосок, слегка скрипучий и ни на что не похожий, тем не менее следовал мелодии точно и чисто.

– Кавалеры так танцуют! – Арман двинулся на голос, раздвигая плечом толпу, осаждающую торговцев на Новом мосту. Он быстро отвык от осторожности и почтительности, приличествующих духовному лицу, перестал носить сутану, вернувшись к светскому платью. Тонзуру он тоже запустил, и под пилеолусом, в тех редких случаях, когда он все-таки облачался в скуфейное, теперь тоже вились густые русые волосы.

Арман уступал приличиям лишь в выборе цвета нарядов – носил только черное. Черный шелковый флорентийский бархат, черный дамаст из Венеции, черные лайковые перчатки – только кружева белые да перья на шляпе. Почти всегда.

– Снявши голову, по волосам не плачут, – сообщил он вчера брату, заглянув к нему перед отъездом на маскарад – по сему случаю разряженный в пух и прах в алую с золотом парчу и алые же замшевые ботфорты.

– И кого ты изволишь изображать, брат мой? – хмыкнул Анри невесело – ему предстояло всю ночь проверять караулы, а дома ждала жена. Очередная молодая вдова, Маргарита Гюйо, ответила согласием на ухаживания старшего дю Плесси, и в скором времени он ждал производства в полковники – на покупку патента ушло все приданое.

Вместо ответа Арман выхватил из-под плаща маску венецианского комедианта с огромным носом и приложил к лицу.

– Тебя с твоим ростом никакая маска не спасет, – заключил Анри, обходя его кругом. – Хорош чертовски!

Услышав последнее слово, Арман поморщился – и дело было совсем не в упоминании врага рода человеческого.

На маскараде он имел оглушительный успех. Не будь его дама королевой – не увидела б его до утра: так смотрели на него Коломбины, Изабеллы, пастушки, мавританки, Юдифи, Суламифи, дамы, переодетые пажами, и пажи, переодетые дамами.

Свечи трещали, воздух, густой от благовоний, пота и воска, приходилось, казалось, не вдыхать, а пить – так он был густ, но танцоров ничего не смущало.

Вполне предсказуемо они с королевой были гранд-парой вечера, затмив неловкого короля и негнущуюся Анну Австрийскую, открывших бал обязательной паванной.

После чего Людовик весь вечер молчал в обществе Люиня, а Анна – в обществе придворных дам, то и дело упархивающих танцевать.

– Смотрите, вон Маргарита Наваррская, – прошелестел шепоток, и Арман, обернувшись, увидел сестру позапрошлого и жену прошлого короля. Дама в черной маске на все лицо – стройная, с едва тронутыми сединой роскошными темными волосами продефилировала по залу под руку с юнцом, еще не начавшим бриться.

– Каждый новый моложе предыдущего, – донесся тот же укоризненный шепот. – Скоро она перейдет на младенцев…

– Вчера ее любовник, восемнадцати лет, заколол соперника, которому едва исполнилось двадцать, прямо у нее под балконом!

– Ай да пажи! И что теперь с ним будет?

– Сидит под арестом и ждет казни.

– А она быстро утешилась – этому нет и семнадцати. Самой-то давно стукнуло пятьдесят.

– Это совершенно не возраст для женщины, – тоном выше и громче сообщил первый голос – Арман представил, как говорящий изгибается в почтительном поклоне, наконец-то заметив высокорослого слушателя этой чрезвычайно занимательной истории.

– Арман, гальярда… – шепнула королева, тяжело прижимаясь к его плечу грудью, упакованной в жесткий от жемчугов лиф. – Вы же танцуете гальярду?

– Конечно, ваше… – но веер из венецианского кружева лег ему на губы – Марии нравилось считать, что их инкогнито никем не разоблачено. – Я танцую гальярду.

Быстрым аллюром он прошелся вкруг дамы и приготовился ждать прыжков в исполнении королевы. Как ни странно, при всем своем весе – каждый раз в танце он боялся, что Мария упадет на кого-нибудь и раздавит – она была удивительно легка на ногу.

Альты завыли. Флейты взвизгнули. Свечи затрещали.

Он не остался в долгу и даже выполнил salto del fiocco, поддев пяткой кисточку, привязанную к поясу и свисающую до колена, вызвав этим аплодисменты.

Гальярду, как и другие модные танцы, он изучал в Военной академии – и давалось это куда легче, чем состязания с кольцом или защита от «удара двух вдов»!

– Арман… – ну вот, чего и следовало ожидать: грудь вздымается, на щеках багровый румянец, от движения ее пальцев, схвативших его маску за нос, последний, кажется, сейчас изменит свисшее положение на боевое, к вящей радости дамы. – Арман, мне душно.

Он послушно транспортирует ее на галерею, где другие парочки уже вовсю лобызаются, а судя по звукам из темных уголков, уже не заглушаемых альтами и флейтами, – и совокупляются.

– Какое бесстыдство, – произносит королева и Арман внутренне стонет – ханжа проклятая! Сама не прочь задрать юбки и отдаться прямо тут, под окнами, на виду у всего двора и родного сына…

Она не раз говорила, что просто посмотрев на «своего епископа», уже приходит в такой раж, что желает немедленного соития. Пусть это происходит на заседании по поводу бюджета на следующее полугодие или возвращению Сюлли из отставки, на парадной лестнице при встрече послов или в лавке ювелира, куда он несколько раз почтительно ее сопровождает, вместе с остальными свитскими, разумеется. Арман знает, что она ничуть не преувеличивает.

Неизвестно, почему ему дана такая способность внушать страсть королеве-регентше, но он этому рад, тем более что на людях Мария держит себя в руках: любезна с ним и не более. Он тоже давно поднаторел в опускании глаз и придании почтительности собственной физиономии, отчего все продолжают пребывать в уверенности, что вдовствующую королеву продолжает ублажать Кончини. А «епископа Елейского» считают любовником Леоноры Галигаи.

Вот и сейчас у поста гвардейцев она поворачивает в свои покои, а он шагает к Леоноре под аккомпанемент вздохов, стонов и смачного шлепанья кожи о кожу оккупировавших все кусты парочек – так что его боевая готовность ничуть не страдает от отсутствия дамы, и в потайной кабинет он является будучи на взводе.

Королева протягивает ему бокал шамбертена. Он осушает бокал, но вино ничуть не утоляет его жажды.

– Арман, вы знаете о своем новом титуле? – улыбается она. – Вас называют епископ Елейский…

Елейский… Шагает к королеве, улыбка тает на ее лице, когда он, взявшись за края корсажа, рвет их в разные стороны. Треск шелка, стук жемчужин – глухой по ковру, звонкий – по паркету. Корсет куда прочнее – из двойного простеганного полотна, но у Армана сильные руки.

Ее вымена вываливаются наружу, он подставляет ладонь – руки у него сильные и большие – длинные пальцы обхватывают грудь, меж указательным и средним высовывается набухший розовый сосок. Не в силах оторваться, одной рукой он сбивает ей юбки вниз, это не занимает много времени с учетом ее торопливой помощи. Красные чулки – какой сюрприз! Не в силах дальше терпеть, он заваливает ее на кровать.

Какое у нее твердое тело! Художники врут, изображая на картинах этакие мягкие, податливые телеса с нежным жирком – у Марии Медичи тело плотное, упругое, словно под белой кожей не человеческий жир, а кабаний. Секача по осени не пробьешь и пулей – Арману кажется, что если содрать с нее кожу, то не согнешь, помешает жировой доспех.