Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

– Арман, я не могу вас отпустить… – в сотый раз повторила Мария, покрывая поцелуями его лицо. Напоследок она решила выжать из любовника все до капли, отказавшись даже от ужина.

– Я не могу остаться, – в сотый раз ответил он, послав ей мученический взгляд. – Мне нет жизни без вас, но я не могу подвергать риску самого драгоценного для меня человека.

В качестве компенсации за долгую разлуку она не выпустила его из своей спальни до утра, так что на рассвете, едва не прибив дверью спящего на пороге Ручеллаи, Арман торопился, как будто черти палили ему пятки: укладывать свои бумаги он не доверил бы никому, а лошадей уже запрягали. Дебурне сновал по комнате в поисках забытых впопыхах вещей. Не обнаружив ничего, кроме пары охотничьих перчаток, заткнутых за раму большого венецианского зеркала, слуга поглубже натянул шапку и вопросительно уставился на хозяина: пора было уезжать.

Бледный, с распухшими губами и покрасневшими глазами, Арман выглядел неважно, да и чувствовал себя отвратно. Щемило в груди – не как при простуде, а слева – кажется, там находится сердце.

– Арман… – на пороге его комнаты возникла королева – в широчайшем капоте из голубого бомбазина, отделанного у ворота льняным кружевом, она выглядела величественно, и даже опухшее от слез лицо добавляло ей монументальности – у Армана мелькнула мысль, что с его отъездом все только начинается. Мария Медичи, при всех своих пороках, была не из тех людей, что легко мирятся с потерями.

– Моя королева… – в искреннем порыве он стиснул ее в объятиях. С кое-как подколотыми волосами, со вздымающейся грудью, еще покрытой испариной от ночных утех, с красным от слез носом – она вдруг показалась ему самым дорогим и близким человеком на свете – все что угодно становится милее, как только возникает угроза лишиться этого навсегда.

– Я отсижусь в Люсоне, пока все не прояснится. Может быть, уже через неделю вновь буду иметь счастие припасть к вашим ногам, – лживые слова – он решил, что никогда не вернется в Блуа – прозвучали неубедительно даже для него самого.

Запахнув капот на обширной груди, она посмотрела на него исподлобья – этот угрюмый взгляд появлялся у нее в минуты крайнего душевного смятения – но ничего не сказала. В полной тишине он вышел на лестницу и вскоре спустился во двор, провожаемый упорным, пристальным взглядом.

И сам сказочно прекрасный замок, казалось, смотрел на него осуждающе. Белые стены и синие скаты крыш, статуи святых в нишах, коронованные дикобразы, украшающие ажурную лестницу, даже шпили и печные трубы – презирали изменника, вновь бегущего от тех, кто ему верил.

Взявшись за дверь кареты, услужливо распахнутую для него Дебурне, Арман обернулся: так и есть – в окне его комнаты застыл силуэт королевы. Ранний июньский рассвет бил в глаза, но Арман не сомневался: Мария плачет.

С какой отрадой Арман вошел в свою келью в Куссе! На много лье вокруг – ни одного итальянца. Лишь волки, кулики, коростели и прочая болотная и лесная живность. Отправив Анри весть о своем прибытии, Арман написал еще Бутийе и Ларошпозье. Оставалось самое неприятное – объясняться перед Люинем, то есть – перед самим королем.

«От меня хотят, сударь, чтобы я поступился своей честью. Я вверил себя вашей защите, не желая ничего иного, кроме как служить королю, королеве-матери и вам, но единственным выходом для меня, как для человека чести, остается жизнь отшельника, среди книг и служения Церкви, вдали от клеветы», – Арман до сих пор не мог поверить, что вынужден оправдываться перед юношей, которому не исполнилось и семнадцати лет! Как получилось, что один из умнейших людей Европы, блестяще образованный доктор богословия, которому в свое время благоволили Папа Римский и Генрих IV, вдруг оказался захвачен врасплох подростком-заикой, которого все долгое время считали едва ли не слабоумным?

Отбросив перо, Арман откинулся на спинку кресла и рассеянно заскользил взглядом по книгам – на полках, на столе, в стопках прямо на полу – но ни Платон, ни Аристотель, ни Святой Августин, ни Фома Аквинский не могли ему помочь.

Помедлив, Арман выдвинул потайной ящик стола и извлек тонкую книжицу, бережно обернутую в красный сафьян. Открыв титульную страницу, он усмехнулся: трактат Макиавелли был официально запрещен, но все, кто хотел, его прочли.

«IL PRINCIPE DI NICOLO MACHIAVELLI, AL MAGNIFICO LORENZO DI PIERO DE MEDICI*», – Арман в задумчивости перечитал посвящение, а потом нашел седьмую главу.

«Тем, кто становится государем милостью судьбы, а не благодаря доблести, легко приобрести власть, но удержать ее трудно… Удержаться же у власти они не могут и не умеют. Не умеют оттого, что человеку без особых дарований и доблести, прожившему всю жизнь в скромном звании, негде научиться повелевать; не могут оттого, что не имеют союзников и надежной опоры**», – тот, кто написал эти строки, посвятил свой труд предку человека, воплощаюшего высшую земную власть для того, кто их сейчас прочел.

Потомок Лоренцо Великолепного. Внук императора Священной Римской империи. Арман вдруг вспомнил, как Мария Медичи усмирила бунт в Бретани – всего лишь привезла в мятежную провинцию двенадцатилетнего короля и показала его дворянам и народу.

Он сын своей матери… За ним поколения венценосных предков… Арман чувствовал себя так, словно шел по болоту – осторожно нащупывая ногой опору. В голове раздался гул – словно разом загомонили все колокола Ситэ – басил Сен-Шапель, звучно вторил Нотр-Дам, смешливо заливался Сен-Дени-де-ля-Шартр. Каждый выпевал свою мелодию, нимало не сообразуясь с общей гармонией, Арман обхватил голову руками, пытаясь унять дикие звуки. В висках стучало: он понял, что близится припадок.

В последний миг перед погружением во тьму перед его взором возникла сияющая фигура – контур ее дрожал, двоился и трепетал. Колебания неведомо как пришли в согласие с колокольным звоном, сложились в невероятной красоты гимн – под его звуки фигура оделась в золото, ярким сгустком загорелась корона. Перед Арманом во весь рост встал монарх во всем блеске могущества и величия. Это было так прекрасно, что стало невыносимо – Арман свалился со стула, лишившись чувств.

Когда он очнулся, в комнате стоял светлый сумрак июньской ночи. Осторожно поднимаясь и потирая шишку на голове, Арман огляделся – к нему никто не заходил. Видимо, Дебурне решил не напоминать ни об ужине, ни о сне. Спрятав в стол книгу в красном сафьяне, он попытался вспомнить что-то важное, что настигло его перед припадком – но тщетно.

Через два дня он получил издевательское письмо от Людовика. Поздравив его с желанием исполнять свой долг епископа, король запретил ему покидать Люсон, наложив вето даже на Куссе и Ришелье.

Пришла весточка и от брата – тот извинялся за неверные сведения и сожалел, что Арман не увидится с Маргаритой, женой Анри, которая скучала в замке Ришелье в отсутствие мужа, тем более что за три с половиной года брака им так и не удалось обзавестись детьми.

Значит, все при дворе знают, что ему ограничили свободу передвижения! Арман швырнул письмо в огонь, хотя обычно сохранял все письма брата.

Едва распакованные вещи вновь уложили в сундуки, и под проливным дождем епископ отправился в свой диоцез – куда надеялся никогда не вернуться, покидая его три года назад.

На полдороге его карету настиг забрызганный грязью гонец, протянув письмо с сильным запахом розового масла – перебившим на мгновение сырое дыхание болота. Мария Медичи упрекала его за поспешный отъезд, писала о невыносимой тяжести разлуки – и недели не прошло! – и выражала надежду на скорейшее возвращение Армана «к своему лучшему другу». Разглядывая ее сильно кренящиеся вправо узкие буквы, он порадовался, что бумага молчит – не переходит на визг, ни на йоту не теряя при этом отчетливости произносимых слов упрека, не вздымает грудь, набирая побольше воздуха для очередной тирады… Сидеть вдруг стало неудобно, поскорее убрав письмо поглубже в карман, он заерзал на сиденье – скорее бы Люсон – и выглянул в окно, не обращая внимания на морось.

Вот и колокольня – отец Флавиньи писал, что собор восстановили, и башня, впервые за сорок лет вернувшая прежний рост, виднелась теперь уже от Фонтене. Вскоре карета подкатила к Люсону, минуя последние островки дубравы – прошлогодние желуди толстым слоем устилали землю, выкатывались под колеса, хрустя гнилыми скорлупками.

Его удел отныне – болота, и никто не будет сожалеть, если Арман дю Плесси сгинет в трясине.

На сей раз он не удостоил прихожан проповеди, лишь наскоро благословил детей, выставленных вперед на тесной площади перед епископским дворцом. Нетерпеливо выслушал доклады каноников: семинария готовится к первому выпуску, ежегодный синод, как обычно, соберет всех окрестных священников в день Святого Луки, больница капуцинов требует новое помещение, число новообращенных гугенотов упало до ничтожных значений, а место умершего на Крещение отца Шелю занял Поль Ларошпозье.

Только последнее сообщение вызвало у епископа проблеск интереса. Отдав распоряжение заниматься своими делами и не беспокоить, он сделал исключение лишь для Ларошпозье, а сам поскорей выпроводил каноников и улегся спать.

Ночью Арман проснулся от невыносимого неудобства. Откуда в стылой сырой спальне этот совершенно неуместный густой розовый аромат? Ах да – отказавшись от помощи Дебурне, он швырнул сутану на стул близ изголовья, и письмо королевы отравило его сны.

Нашарив комнатные туфли, он встал с постели и вышел наружу, в клуатр. Дождь стучал по камню – отчетливо, словно забивая гвозди в крышку гроба. Неудобство не проходило, наоборот – в ночи, напоенной запахами цветущего дягиля, камыша и прочей болотной флоры, рокотом лягушек и жаб, криками ночных птиц – он не находил себе места, изводясь напрасным желанием.

Он даже заскулил от стыда – не торчать же ему до утра на галерее? Горгулья ехидно подмигнула со стены и плюнула в него струйкой дождевой воды.