Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

Дебурне нашел хозяина стоящим по щиколотку в глине – покинув галерею, он ежился под водопадом, извергаемым горгульей, с таким же, как и у нее, ехидно-мученическим выражением лица.

Слуга не стал ничего говорить, лишь перебросил из руки в руку шерстяной плащ и вздохнул.

Вполне предсказуемо ночное общение с горгульями принесло свои плоды – епископ слег в горячке на несколько недель.

Дождь лил весь июнь, весь июль и с упорством, достойным лучшего применения, продолжал и в августе повышать уровень ординара Люсонского диоцеза. Арман мыкался во дворце затворником, словно брезгуя ступать на раскисшую глину. «Поджимается, точно кошка», – непрошеная мысль мелькнула в голове у Дебурне, идущего с очередным ворохом почты.

– От Люиня, от королевы, от Анри, от Клода… – Арман быстро перетасовал пачку и просиял, вынув козырь. – От отца Жозефа!

Капуцин, к которому воззвал Арман, очень ласково ответил, сочувствуя и ободряя. Читая рассказ о подготовке Крестового похода, о беседах с Папой Римским и Людовиком XIII, Арман чувствовал, как его охватывает отчаяние – большая политика, большая жизнь катилась мимо него, завязшего в пуатевинских болотах.

– Господин Клод приехали, – проинформировал Дебурне, утомившись от созерцания хозяина, на полчаса застывшего с письмом в руке. – И господин Ларошпозье сегодня на обед придет.

– Ах да, Клод… – поник Арман. – Теперь мы его долго не увидим…

– Я переезжаю в Париж, – виновато развел руками Клод, закончив обниматься. – Мари беспокоится за сына, все-таки первый год в коллеже – кто его знает, как пойдет? Леон, поклонись его преосвященству!

Высокий худенький мальчик выскочил из кареты, вскинул голубые глаза – прозрачные, как у матери… Арман почувствовал, как в груди разлилось странное тепло. Благословив мальчика, он на миг задержал руку на его длинных волнистых волосах, разглядывая треугольное личико, ища и не находя сходства с Мари – кроме чуть раскосых, широко расставленных глаз.

– В Наварру? – улыбнулся Арман.

– Конечно, – хмыкнул Клод. – По стопам отца.

– Надеюсь, кормят там все-таки получше, чем двадцать лет назад, – заметил Арман. – Впрочем, сад Рабле все еще на месте. Когда вы отправляетесь?

– Признаться, завтра же. В Ланкруатре ждут двое купцов из Ла-Рошели. Конечно, времена не те, что раньше, но Мари слезно умоляла не ездить в одиночку – боится разбойников.

– Разбойников? – воскликнул Леон. – Это так здорово! Хочу разбойников!

– Тебе десять лет, а ума – как у жеребенка, – вздохнул Клод. – Нашел о чем мечтать. Иди побегай лучше, его преосвященству недосуг слушать твои глупости.

– Да, батюшка, – поклонился Бутийе-младший и поскакал вокруг дворца, через миг скрывшись из виду – звонкое щелканье его подошв породило в клуатре непривычное для этого чинного места эхо.

– Что передать Анри? – добрые карие глаза Клода смотрели с участием и жалостью – которую Арман не простил бы никому другому. – Постараюсь поскорее с ним увидеться.

– Передай, что я жив и здоров, – пожал плечами Арман. – Смиренно принимаю свою участь.

Арман действительно смирился – или думал, что смирился, с головой уйдя в написание очередной книги о мирном сосуществовании с протестантизмом. Свобода совести, свобода вероисповедания – при полном подчинении законам государства, мирное решение против силового – идея Ришелье имела грандиозный успех. То ли французов вымотали семидесятилетние религиозные войны, то ли дело было в блистательном изложении – но в Лувре заскрипели зубами: опальный епископ опять заставил говорить о себе, снискав одобрение своей книге у самого Папы Римского.

Мария Медичи пришла в неистовство. Епископ Бонци, тщившийся занять место Армана, был с позором отвергнут. Королева страдала, послала мадам Гершвиль привезти Армана в Блуа – он не вышел даже поприветствовать фрейлину. Ручеллаи писал многостраничные доносы, тщательно воспроизводя итальянские бранные обороты, используемые Марией Медичи, а также отмечая, что среди ее адресатов появился комендант Бастилии.

Эта неугомонная женщина готовила побег Барбена! Был подкуплен комендант и пятеро офицеров, приготовлена веревочная лестница и назначен день – когда торжествующий Люинь показал Людовику перехваченные письма, после чего заговорщиков арестовали, а против Барбена завели новое дело.

Люинь не щадил красок, расписывая, что заговор не обошелся без епископа Люсонского – и следствием этого стал полученный 7 апреля 1618 года приказ покинуть Францию.

Арман дю Плесси должен был выехать в Авиньон – под юрисдикцию Папы Римского. С ним вместе были высланы его брат Анри дю Плесси и муж его покойной сестры Франсуазы Рене де Понкурлэ.

*Государь. Никколо Макиавелли для Лоренцо Великолепного ди Пьеро де Медичи (итал.).

**Н. Макиавелли. «Государь». Пер. В. Курочкина.

Звенит бубенчик. Маленький золотой бубенчик, что украшает ошейник белого хорька Белло. Филиппо – или Филиппино, как называют его все во дворце, – со всех ног несется на звук. Белло опять сбежал от хозяйки – выскочив на балкон, Филиппино видит зверька, занятого охотой на стрижей. Мальчик торопливо хватает хорька на руки – еще не хватало, чтобы Белло тоже упал и убился. Камни внизу так и ждут!

Филиппино исподлобья смотрит на брусчатку перед палаццо, хочет погрозить кулаком, но боится выпустить хорька. Снизу раздается звонкий смех – какая-то конопатая девчонка глядит на него и смеется, пока ее тянет за руку красивая синьора – присев в реверансе перед сыном герцога, они торопятся на Понте Веккьо и смешиваются с толпой, спешащей на другой берег. Облепленный строениями, как медовые соты – осами, мост того и гляди рухнет под тяжестью домов и людей. Прямо в Арно!

– Малыш, где ты? – доносится сзади томный голос. Бьянка. Конечно же, обращение «малыш» адресовано хорьку, а не Филиппино – мачеха отродясь не сказала пасынку доброго слова. Большие темные глаза мальчика ищут сестру – Мария строго-настрого наказывала не подходить к Бьянке в ее отсутствие. Но мачеха уже рядом.

– Вот вы где, – миролюбиво произносит она и склоняется к любимцу, чуть не задевая корсажем лицо мальчика. Розовые жемчужины на ее шее спутались с рыжими кудрями, выбившимися из-под сетки, и служат хорьку приманкой – Белло сам запрыгивает ей на согнутую в локте руку, щелкнув зубами в дюйме от ожерелья.

В другой руке у нее персик. Она кусает пушистую щечку, сок течет по подбородку, запах, кажется, сейчас соберет ос со всей Тосканы.

Филиппино сглатывает слюну.

– Хочешь? – мачеха обращается к нему – неслыханное дело! Филиппино обрадованно кивает, получает липкий надкушенный персик и вгрызается в него мелкими молочными зубками.

– Филиппино! – в комнату влетает Мария и застывает на пороге, завидев мачеху. – Вот ты где прячешься.

Мальчик мычит что-то отрицательное, торопясь доесть, но не успевает.

– Дай откусить! – протягивает руку сестра.

Бах!

Удар!

Бьянка, отвесив Марии пощечину, ждет, пока Филиппино доест, выбросит косточку в окно – и величественно удаляется, так и не услышав от падчерицы ни одного всхлипа.

– Гадина! – шепотом выкрикивает Мария вслед мачехе. На щеке пламенеет след от удара.

– Мария, прости, пожалуйста! – ластится к ней мальчик. – Я больше не буду.

– Чего не будешь – есть персики? – потирая щеку, хмыкает Мария. – Или убегать от меня к Бьянке?

Филиппино больше не будет есть персики. И бегать. Вечером он жалуется на боль в животе, его рвет кровью, бледный и мокрый от пота мальчик впадает в беспамятство – и утром герцог Тосканский остается без единственного наследника.

Семилетняя Мария не знает, можно ли отравить только половину персика. Учителя не удивляются ее страсти к химии – это считается фамильной чертой всех Медичи. В отличие от геометрии и физики – несмотря на успехи девочки, занятия этими науками не поощряются, поскольку считаются не женскими. К пятнадцати годам Мария знает, что такой фокус возможен, но мстить уже некому – отец и Бьянка умерли, на престоле герцогов Тосканских ныне восседает ее дядя Фердинандо – толстый весельчак, обожающий племянницу.

Пощечина, спасшая ей жизнь, всегда снится перед важными событиями. Приснилась, когда дядя сладил ее брак с французским королем. Перед первыми родами, когда она принесла Франции долгожданного дофина. Перед смертью Генриха. Перед смертью Кончино.

И вот приснилась снова – уже не ожидая ничего хорошего, Мария приступила к чтению утренней порции писем. Люинь сообщал, что епископ Люсонский выслан из страны в Авиньон под Папскую юрисдикцию.

Аббат Ручеллаи, подслушивающий у двери, упал едва не замертво, оглушенный криком королевы, который он потом назвал в ежедневном отчете Люиню «рыком раненой львицы».

– Нет! – в дверь полетела чашка, блюдце и розетка с медом. Ваза с цветами. Наконец, едва не снеся дверь с петель, об нее разбился туалетный столик.

Ручеллаи перекрестился и торопливо прошептал молитву – не он один. Слуги, епископ Бонци, фрейлина мадам Гершвиль – увядшая сухопарая женщина, знаменитая тем, что когда-то отказала самому Генриху IV, – все напуганы бурей в спальне королевы.

– Это пощечина мне, и от кого – от сына! Как… как он осмелился?! – королева багровеет так, что, кажется, недалеко до удара. Но корсет в отсутствие епископа Люсонского затянут не слишком туго, и Марии удается быстро отдышаться. Еще не хватало – пусть удар хватит тех, кто отнял у нее Армана, заточив в Авиньоне.

Джакомо Ручеллаи обладал немалыми талантами – уродившись хрупким, мелким и носатым, человек вынужден как-то крутиться, чтобы не быть затоптанным более крупными и привлекательными. В числе его талантов – знание нескольких языков, умение разбираться в людях, читая по лицам тщательно скрываемые чувства, а еще – незаурядный артистический дар.