– Ах, Арман, вы такой милый… – на глазах у нее епископ с изумлением заметил слезы. – Не желаете ли составить мне партию в триктрак?

Партии в триктрак, бильярд или пикет неизменно завершались одним и тем же, но в разговоре королева блюла приличия.

– А все-таки, – до домика приора, ставшего на время осады резиденцией королевы-матери, было не так уж близко, и Мария запыхалась, – лучше бы осажденные отбились! Хоть гугеноты – еретики, да настигнет их кара Божья, но Люинь стал совершенно невыносим. Да еще эта змея, его жена, воду мутит. Ох, наплачемся мы с ней, помяните мое слово! Мой сын простит Люиню все – кроме поражения на поле брани.

– Может быть, Господь услышит ваши молитвы, и следующий мятеж протестантов будет в Ла-Рошели, – ответил епископ.

– О Арман, какие ужасные вещи вы говорите! – королева хлопнула его веером по руке. – Вы стали совершенно несносны. Я не виновата, что Ла Валетт получил кардинальскую шапку раньше вас, мой дорогой. Люинь солгал моему сыну, сказав, что этого хочу я.

– Ла Валетт заслуживает шапки как никто, – потупился Арман, но в груди вскипела горечь пополам с желчью – опять его обошли! Вельможи! Ла Валетт – сын герцога Эпернона, родовитость опять выше таланта и труда… Хотя Ла Валетт – способный малый… К собственному изумлению, Арман понял, что все его негодование досталось Люиню, Людовику, Папе Римскому – но совершенно миновало Луи Ла Валетта. Обаяние его улыбки не поколебала даже новенькая кардинальская мантия.

Минуя склонившихся в поклоне слуг, они вошли в дом. Яблони, вишни и сливы окружали обиталище приора, и в распахнутые окна проникало мало солнца, зато пол был засыпан белыми и розовыми лепестками. Света прибавлял камин – яблоневые дрова сгорали с тонким, еле уловимым запахом, делая скромную комнату уютной.

Королева отпустила фрейлин. Они остались одни.

– Ла Валетту идет красный цвет, – заметила Мария, словно отвечая на его невысказанную мысль. – Но вам, мой дорогой, он пойдет больше, обещаю. Вы созданы для пурпура, Арман.

– Я создан для того, чтобы любить вас,  – опустившись на колено, он взял ее руку и бережно поцеловал. – Мне не нужно более никакой награды – я вознесен выше всех смертных…

На ее глазах опять блеснули слезы. Грудь бурно вздымалась в чересчур затянутом корсете, ноги подкашивались.

Он перевернул ее руку, прикоснулся губами к месту, где часто бился пульс. Надавил, медленно-медленно повел губами от запястья к локтю…

Всю свою жизнь до встречи с Арманом Мария любила страстную, бурную любовь – яростный поцелуй, дерзкие руки под юбкой, бешеный темп с места в карьер. Стремительное, суетливое утоление страсти. Она знала о своей горячей крови – несмотря на светлые волосы и глаза, темперамент у нее был южный. Она сразу загоралась, быстро вспыхивала и паче всего не терпела слабых любовников.

Арман дал ей ощутить красоту нежности. После их первой встречи – натиска, оглушившего и соединившего их – он почти всегда вел себя в постели неспешно, сдержанно и терпеливо. Не allegro, не presto – adagio, andante…

Его тихая нежность покорила Марию. Оказалось, что удовольствие, подготавливаемое на медленном огне, – слаще, чем то, что за минуту вскипает на костре, раздутом до небес. Его медленные поцелуи, поглаживания, чуткие руки и губы доводили ее до полной потери себя. После поцелуев и ласк он мог делать с ней что угодно. Язык его касался самых потаенных мест ее тела, она текла и таяла, нередко достигая вершины упоения еще до соития. Самым несносным его обыкновением было замирать, доведя ее до пика – казалось, он наслаждается, чувствуя, как необходим ей, как она хнычет, рычит, рыдает, впиваясь ногтями в его ягодицы, побуждая вновь двигаться резко и быстро.

После остановки она сваливалась в экстаз как с крыши замка Блуа – до черной пелены перед глазами, до шума в ушах. Столь сильного наслаждения она не испытывала ни с кем.

Осипшая от криков, с кровью под ногтями, она приходила в себя и видела его потемневшие глаза – он редко срывался с ней вместе.

Он насладился ее покорностью, ее беспомощностью, своею властью над ней – и только теперь отпускал себя. Во время его последних содроганий она нередко еще раз ловила волну сладострастия – что вышвыривала их на берег одновременно – со сбившимся дыханием, в поту и слезах.

С тех пор, как королева прибыла под стены Сен-Жан-д’Анжели, ежемесячные кровотечения у нее прекратились – все-таки сорок шесть лет, почти старость.

Но старой она себя не чувствовала – наоборот, словно помолодела лет на двадцать. Глядя по утрам в зеркало, она видела сияющие глаза, пылающие губы, волосы блестели и завивались, как в юности.

То ли так действовала на нее весна, то ли запах пороха, то ли взгляды солдат – в лагере женщин по пальцам перечесть, и любая становится объектом пристального внимания – хоть старая, хоть кривая-косая. Хоть королева.

Даже Люинь поглядывал на нее, словно залив в глаза по ложке оливкового масла – чем изумлял Людовика.

Что говорить об Армане! Он вновь перестал носить сутану, и при виде его статной фигуры со шпагой на боку Мария чувствовала, как намокают юбки – ей хотелось его постоянно. Он отвечал ей взаимностью – узкие штаны ничего не скрывали, начиная трещать по швам, стоило ей даже не коснуться – просто игриво посмотреть на любовника.

Людовик ходил довольный – осада успешно близилась к концу, Люинь еще больше раздувался от спеси, а королева с Люсоном наслаждались жизнью, стараясь поменьше попадаться на глаза королю и коннетаблю.


– Ваше преосвященство, проснитесь! Мсье Арман! – Дебурне тряс хозяина из всех сил. – Вставайте!

– Что… что случилось? – Арман рывком сел на кровати – камердинер выглядел не на шутку испуганным.

– Пришел врач ее величества… – Дебурне говорил уже в спину хозяина – тот вскочил и запрыгал на одной ноге, натягивая штаны.

Ловя непослушными пальцами петли, Арман выскочил из шатра и обнаружил у входа лекаря королевы, мэтра Вотье. Холод забрался под одежду. Мутный рассветный сумрак не скрывал бледность и испуг доктора.

– Ваше преосвященство, ее величество хотела, чтобы вы пришли… – Арман мог бы прозакладывать свою епархию, если тон врача не был виноватым.

– Что случилось, дьявол вас раздери?! – от тихого рычания Армана доктор втянул голову в плечи – откуда-то вылезли словечки времен военной академии, ну да и чума с ними. – Что с ней?

– Ее величество сама вам скажет… – они почти бежали, песок визжал под их торопливыми шагами. Вот и домик приора.

Внутри – густой запах крови. Господи! Что тут произошло?! Гугеноты совершили ночную вылазку? Взорвался патрон в мушкетном стволе? Что?

– Арман… – стон с кровати. Он торопливо отдергивает полог.

Голова королевы утопает в подушке – слишком маленькая, бледная, без вечного кирпичного румянца. Глаза обведены коричневыми кругами, губы опухшие, бескровные.

– Арман… – ее рука ползет по покрывалу, он накрывает ее своей.

– Что с вами, господи боже мой?.. – он кидается на колени перед кроватью, стискивая ее руку. – Скажет мне кто-нибудь наконец?

Из угла слышен задушенный всхлип – мадам Гершвиль прячет лицо в платок.

– Мой милый… – тихо, но ясно говорит королева. – Это… это был ребенок…

По ее щеке ползет слезинка. Он чувствует, как превратился в соляной столп. Ужас. Облегчение. Постыдная радость. Был, был! Какое счастье! Сводный брат-бастард от епископа Люсонского – последнее, в чем нуждается Людовик. О чем она думала?.. О чем он думал?! О чем они думали?

– Мы с мэтром Вотье думали, что это старость… – шелестит с кровати незнакомый голос. – А это был ребенок…

Он ничего не говорит, только целует ее руку – безвольную, мягкую, словно мертвую.

– Выкидыш. Восемь недель, – виноватый голос лекаря. Арман не может его слышать. Под плетью его взгляда лекарь отскакивает, закрываясь руками.

– Арман… Мне так жаль… – ее голос – словно сухой песок. Он сам словно из песка – нет ни слезинки. Он черствый, сухой, безжизненный. Чтобы скрыть это, он тянется за ее правой рукой. На протянутой руке он с ужасом замечает следы зубов. Что с ней делали? Она зажимала рот, чтобы не кричать? Вся кисть покрыта полукружьями от зубов, костяшки изгрызены в кровь.

Он прижимает ее руку к дрожащим губам, роняет голову на край покрывала и рыдает. Долго, со всхлипами, с невнятным бормотанием. Почему-то ее это радует.

Он рыдает, пока из носа не начинают идти пузыри, в голове крутится какая-то чепуха – утка с утятами, цыганка в пестрых юбках, покойные Анри и Франсуаза, почему-то Леон Бутийе в кружевных пеленках – толстый, как гусеница… Не будет дюжины внуков…

– Арман… – рука тянет его за волосы с прежней силой. – Мэтр Вотье уверяет, что опасность миновала.

Он вскидывает голову, с ресниц разлетаются брызги – этот эскулап уверял, что и беременности не будет!

– У женщин в моем возрасте, к сожалению, нередко случаются такие казусы, – она понимает его без слов. – Это расплата за наши грехи…

– Это мои грехи, – возражает он. – Это я вас совратил.

– Высморкайтесь, совратитель, – улыбка слабая, но это улыбка! – Мне хватает своих соплей.

Он торопливо нашаривает в кармане платок, разворачивает, оттуда выпадает маленькая роза – сорвал вчера и забыл отдать – он трубно сморкается, она подносит бутон к губам.

– Арман, мне уже лучше, – к ней действительно возвращается румянец. – Думаю, завтра я смогу встать.

– О, это место совершенно не приспособлено для… больных, – за стенами слышна обычная утренняя возня: пение сигналов, ржание лошадей, ругань, редкие выстрелы со стен осажденной крепости. – Это немыслимо! Позвольте пригласить вас в мой замок Куссе – он в тридцати лье отсюда. Если ваш медик разрешит поездку.

– Медик разрешит, – она вновь помрачнела. – Я думаю о Людовике.

– Надо сообщить его величеству… – Арман поежился при мысли о том, что было бы, узнай Людовик причину ее недомогания. – Я сам это сделаю. А потом сразу же вернусь. Моя дорогая.