Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

Поцеловав ей руку еще раз, он выскакивает наружу, торопясь к королю, пока дурную весть не принес кто-нибудь еще. Но опоздал – Людовик уже у дверей.

Глаза короля – как мушкетные дула.

Людовик один, без Люиня. Увидев распухшее лицо епископа, король пугается – так, что холодеют ладони, а горло сжимается, не пропуская воздух.

– К-к-к-к… – голос его не слушается. – К-к-как…

– Все уже позади, сир, – торопится Люсон. – Ее величеству лучше.

Епископ вдруг шмыгает носом – у этого лощеного прелата течет из носа, как у сопливого мальчишки! Под изумленным взглядом короля Арман торопливо лезет за измочаленным платком и утирается, виновато кланяясь.

– Ее состояние позволит ей пребывание в лагере? – вообще-то Людовик не хочет смущать мать и смущаться сам – мало ли какие у женщин бывают хвори!

– Ваше величество! – еще раз кланяется Люсон. – Ее величество оказали мне честь, приняв мое приглашение посетить замок Куссе – там более спокойная… обстановка.

Кажется, со стены скинули бочонок со смолой. Кажется, попали в кузнеца – таким густым басом может сквернословить только старик Матье.

– Да, Люсон. Увозите ее, и поскорей, – дернув щекой, заявил Людовик и прошествовал внутрь, в почтительно распахнутую Люсоном дверь.

Арман со стыдом почувствовал, как в груди мягкой лапой шевельнула радость – впервые в жизни они с Людовиком поговорили не как враги.

Через две недели, в середине июня, двор гудел от слухов. К вящему прискорбию, ни восшествие на испанский престол юного Филиппа IV, ни успешная осада Людовиком XIII Сен-Жан-д’Анжели не занимали в этом гуле главного места. Больше, чем о деяниях королей, говорили о посещении королевой-матерью замка Куссе – вотчины епископа Люсонского.

– Помилуйте, ее величество неделю гостила в Куссе почти наедине с его преосвященством! – многозначительно поднятые брови мадам Люинь говорили больше, чем уста.

– Он даровал ей духовное утешение, – снисходительно ответил герцог Бельгард.

– Да-да, по три раза на дню!

– Так и грехов у королевы-матери немало, – Бельгард осклабился.

– Мой отец был ранен при нападении Равальяка на Генриха Четвертого! – строптиво вздернула голову его собеседница. – Он сидел рядом с его величеством!

– Все бумаги по этому делу сгорели при пожаре во Дворце юстиции, – пожал плечами Бельгард. – Чтобы нам было о чем посудачить, королева-мать старательно обзаводится новыми грехами.

– А вы читали новый памфлет? – присоединился к разговору епископ Бонци. – «Хронику фаворитов»? Это даже лучше, чем «Жалоба шпаги коннетабля»… О, простите, мадам, я, разумеется, глубоко возмущен этим глумлением над храбрейшим и талантливейшим главнокомандующим за всю историю Франции…

В приоратстве Куссе королева-мать произвела фурор.

– Чего они делают? – пихнула Жака в бок Марианна. – Хоть что-то видать?

– Не… – закряхтел ее спутник и с шумом свалился с ограды, так и не добравшись до верха. – Давай-ка я лучше тебя подсажу, ты полегче, может, чего и углядишь.

– Ну? Чего там? – в нетерпении задрал голову парень. – Идут?

– Никого нет. Да с чего ты взял, что они непременно здесь пройдут?

– Да куда ж тута еще ходить? – вытаращил глаза Жак. – Одна аллея. Не в болото ж им лезть.

– Твоя правда. Ой… Идут, – заслоняя глаза от солнца, заговорила Марианна. – Сутану вижу – ух, и длинный же он! Что майский шест! А она как бочка толстая…

– Красивая? – пропыхтел Жак – он порядком устал, но любопытство было сильнее.

– Глаз не отвести! Каменья так и сверкают! Платье черное, с золотом, жемчуга!

– Чего делают? Правду говорят, что наш епископ ее того-этого?

– Почем мне знать? Идут. Разговаривают.

– А на нем чего? – полюбопытствовал Жак. – Черное или лиловое?

– Лиловое. Сутана. Сапоги. Высокие. Ой, штаны какие – в обтяжку, ровно мокрые, все ноги облепили… Ой.

Воспользоваться случаем и рассмотреть, какие у епископа подштанники и так далее, Марианна, к сожалению, не сумела. Так как от избытка чувств свалилась прямо на своего спутника, который, впрочем, совсем не возражал против такого расклада.

В отличие от епископа Люсонского.

– Мадам, мы не можем. Вы еще не полностью здоровы.

– Не пытайтесь быть святее Папы Римского, Арман, – мэтр Вотье дал добро сегодня утром.

– Проклятые эскулапы… Может быть, все-таки дойдем до кровати? Здесь полно муравьев, между прочим.

– И комаров. Так что не теряйте времени, мой епископ.

Впрочем, что он хотел от женщины, которая бегала по крыше замка Блуа в обнимку с ларцом стоимостью в два миллиона ливров?

Вечером его спас Клод, со всем семейством явившийся в жажде быть представленным королеве. Та милостиво заинтересовалась старыми друзьями ее дорогого епископа, и взволнованный Клод, стащив с кудрей шляпу, мел перьями хорошо знакомые дубовые половицы обеденного зала Куссе. Кто мог предположить, что этот пол когда-то будут попирать усыпанные жемчугом туфли Марии Медичи!

Мари Бутийе присела в глубоком реверансе. Арман взирал на нее с тщательно маскируемой нежностью – она совсем не изменилась.

Королеву больше всего заинтересовал Леон – похожий на борзого щенка, длинношеий, длиннорукий, длинноногий – он уже перерос отца, но несуразность движений была совсем еще детской, как и взгляд раскосых голубых глаз.

– Леон учится в Наварре, ваше величество, – ответила Мари на вопрос королевы. – Мы забрали его после крупа, может быть, придется год пропустить.

– Я вот в Наварре ничем не болел, – развел руками Клод, на что Мари закатила глаза. Королева встретила это мимическое движение снисходительной полуулыбкой и еле заметно кивнула головой.

Арману показалось, что они с Клодом стали свидетелями какого-то заговора двух женщин – неясно чем вызванного, но совершенно точно навеки сокрытого от всего мужского мира.

– Конечно, мальчика надо поберечь, – сердечно сказала королева. – Когда мой Гастон переболел крупом, он забросил книги и чернильницу на полгода. Сколько его наставник потом перевел розог, чтобы ввести его в колею! Но главное – это здоровье. Ваш мальчик уже перенес оспу?..

Предмет их разговора не выдержал и переступил с ноги на ногу, умоляюще глядя на мать. Что-то знакомое почудилось Арману в этом движении и в этом взгляде…

– Я слышал, ты продаешь должность епископа? – вопрос Клода вернул его к разговору. – Ведь ваша семья владела Люсоном столько лет!

– В нашей семье не осталось наследников. Анри погиб, на нас с Альфонсом надежды, как ты понимаешь, нет.

– О, прости, Арман! – Клод умоляюще сложил руки на груди. – Я думал, что твои племянники…

– Пока единственные сыновья у своих родителей… – развел руками Арман. – Так что в Люсон вскоре прибудет другой епископ.

– А мы решили окончательно перебраться в столицу, – Клод взглянул на жену, увлеченно беседующую с королевой. – С замком как-то не задалось – видно, не по рылу кружева. Да и Леону надо учиться. Сорбонна, то да се… Мать всегда готова из ничего сделать сыр, если речь идет о единственном ребенке.

Арман продавал не только епископство – еще и должность духовника Анны Австрийской. Жизнь требовала огромных денег – он учел совет отца Жозефа. Заметив перемену в настроении любовника, Мария Медичи с восторгом задаривала его драгоценностями. Но аббатства и крупные должности оставались в руках короля, которому было кого осыпать дарами – семейство Люинь не жаловалось на количество сыновей.

Вместо погибшего Анри губернатором Анжера стал Амадор де Ла Порт – дядя Армана по матери. Клода Бутийе Мария Медичи произвела в государственные советники и пожаловала ему должность секретаря – знакомство принесло богатые плоды.

Черная лангедокская грязь чавкала, словно пытаясь съесть королевские ботфорты, а с ними – и самого Людовика. Пока он, спешившись, дошел до палатки Люиня, на каждом сапоге налипло по громадному кому. Жестом отстранив слугу, Людовик долго обтирал ботфорты о скребок у входа.

Он не хотел заходить внутрь. Видеть Люиня умирающим было больно. Видеть его землисто-бледным, с ввалившимися глазами, с трещинами на синих губах – было невыносимо. Хоть бы причиной смерти была рана, полученная в бою!

Но единственная удача за всю кампанию – взятие местечка Манер – нельзя было назвать боем. Так, несколько выстрелов, короткая рукопашная схватка на земляном валу, по недоразумению именовавшимся укреплением. Именно там Люинь подхватил заразу, которая теперь выворачивала ему кишки. Медики чопорно назвали болезнь пурпурной лихорадкой. Солдаты выражались грубее – «кровавый понос». От него полегло куда больше, чем от ран.

Невыносимое зловоние стояло над лагерем.

В палатке коннетабля оно было густым, как гороховая похлебка. Ничем не выдав желания зажать нос, Людовик прошествовал к одру скорби. Люинь за последнюю неделю словно стал меньше ростом, и узкая походная койка теперь была ему велика. Слуги уже не успевали менять простыни – на белом полотне расплывалось очередное кровавое пятно, добавляя зловония в итак перенасыщенную миазмами атмосферу.

– Его светлость принял опий… – полушепотом сообщил мэтр Эроар – личный врач короля. Они давно научились понимать друг друга с полуслова. Опий – значит, конец уже близок. Может быть, завтра. Может быть, сегодня.

Людовик не глядя протянул руку и врач так же молча подал мокрую тряпицу. Король осторожно обтер лицо друга – потемневший лоб, впалые щеки, отросшие за время болезни усы. Черты больного разгладились, но в сознание он не пришел. Вернув тряпицу доктору, Людовик мимолетно приложил руку к щеке Люиня и с горечью отметил, что вчерашний жар сменился влажным предсмертным холодом – за четыре месяца осады король успел изучить течение болезни, что унесла половину войска.

Так бездарно погубить несколько тысяч солдат! Людовик не щадил себя – питался хлебом и сыром, проводил в седле по двенадцать часов, спал иной раз на земле, не кланялся выстрелам, даже после того как ему чуть не оторвало голову ядром – но это ни на миг не приближало его к победе. Тысячи самых лучших солдат без правильного руководства могут только покорно лечь в могилы, мало чем отличающиеся от выгребных ям – настолько загажена земля вокруг Монтобана…