Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

Ничем не выдав охватившей его бури чувств, Людовик покинул шатер. Его поступь была столь же неспешной, а спина – ровной, что и всегда. Лишь внимательный наблюдатель мог заметить, что глаза короля, прикрытые длинными ресницами, полностью неподвижны, словно монарх не видит ничего вокруг, уйдя в свои мысли.

Но епископ Люсонский и был тем внимательным наблюдателем – в конце концов, именно король отныне стоял между ним и властью! И для того чтобы управлять Людовиком так же, как его матерью, следовало в совершенстве его изучить. Надо сказать, что ни один потомок Адама не вызывал у него доселе такого затруднения: лицо короля было лицом сфинкса. Правильные и даже красивые черты его чрезвычайно редко изменяли выражению сдержанной скуки – понять, о чем думает Людовик и как он к чему-либо относится, было делом нелегким, если вообще возможным.

Но стремиться к этому надо – Арман раз и навсегда зарекся пренебрегать своим королем.

Очень хотелось поверить отцу Арну, бывшему духовнику Людовика, – тот уверял, что следующим премьер-министром и вторым человеком в стране станет Арман дю Плесси. Уж не за эти ли предсказания Люинь выгнал иезуита? Оскорбленный отец Арну пришел искать утешения у епископа Люсонского, а вскоре после этого в Монтобане повесили Соважа – офицера из осажденного гарнизона, который обещал Люиню открыть ворота крепости.

Увидев труп Соважа на зубце городской стены, Люинь сменился с лица, но не стал слушать осторожных советов снять осаду и вернуться в Париж. Единственной реальной надеждой взять Монтобан было предательство, но после казни Соважа других охотников помочь Люиню не находилось. С тех пор лето сменилось осенью, а осень – зимой, но Монтобан был по-прежнему неприступен. А коннетаблю, судя по всему, доведется покинуть Лангедок только в виде тела.

– Зачем меня ты обесславил? Неужто ты забыл о том,

Как мы с покойным Монморанси врагов крушили косяком?

Зачем меня из ножен вынул? Зачем нарушил мой покой?

Теперь мне обнажаться стыдно – меня сочтут веретеном!

О коннетабль, услышь мой голос и жажду крови утоли –

Скорей хоть мышку, хоть ворону могучею рукой срази!

– Не кощунствуйте, Рошфор, – лениво процедил Жюссак, придирчиво вглядываясь в полированный металл – он чистил кирасу. – Вы смеетесь над умирающим.

– Хорошо, друг мой, я сменю репертуар, – покладисто сказал Рошфор и возвел глаза к потолку – там собиралась вода. Если сейчас не слить, внутри опять будет потоп. Словно услышав его мысли, Дебурне проковылял к центру шатра и ткнул шваброй в просевшую ткань. Вода с журчанием потекла по наружной стене. Благодарно кивнув старику, Рошфор сделал постное лицо и заунывно завел:

– Наш час пришел за ратью рать Святую Землю покидать…*

– Хорошо, отец Жозеф вас не слышит! – фыркнул Жюссак.

– Все я слышу, – откинув тяжелый от воды полог, в палатку вошел капуцин. – Вы все шутите… А Испания между тем начала наступление на Нидерланды! Молодой Филипп Четвертый жаждет подвигов, жаждет славы! Мир вновь зашатался…

– Приветствую вас, отец Жозеф! Голландцы умоляют о помощи, – блеснул глазами Арман, продолжая укладывать бумаги в сундук. – Я покидаю Лангедок.

– Мария Медичи опять изволит отбыть на воды? – загорелая физиономия монаха сочилась ехидством. – В Пуг?

– В Париж! – Арман со стуком захлопнул крышку сундука. – В Совет! Королева-мать хочет сформировать у министров мнение о новейших политических событиях – чтоб было чем встретить короля.

– Когда Люинь отдаст концы? – капуцин задумчиво изучал свои грязные сандалии. – Сейчас не время заниматься внутренними проблемами. Стоит вопрос – к кому примкнуть в грядущем конфликте – к Испании или ее противникам.

Арман закатил глаза – очень не вовремя: очередная порция дождевой воды все-таки просочилась сквозь ткань. Утираясь тончайшим батистовым платком с широкой кружевной каймой, Арман воскликнул:

– Сейчас мы не можем сделать ни того, ни другого. Поддержать Нидерланды – быстрое самоубийство, поддержать Испанию – медленное, но еще более верное. Чтобы лавировать между Сциллой и Харибдой, мне нужен покорный Совет и послушные министры. А не эти… – он конвульсивно сжал кулак, страстно желая, чтобы у всего Совета была единая шея, и эту шею он сейчас бы сдавил.

Жюссак крякнул, Рошфор тонко улыбнулся. Отец Жозеф одобрительно усмехнулся и заметил:

– Искусству кормчего непогода не только не вредит, но и помогает быть замеченным…

– В затишье, как говорится, всякий годится в кормчие**, – продолжил Арман цитату из Сенеки, но хмуриться не перестал.

Через три дня после отъезда королевы-матери Люинь скончался. Все искусство мэтра Эроара не помогло. Король, не проронив ни слезинки, велел отослать тело коннетабля на родину, в Прованс.

Только двое лакеев и кучер сопровождали гроб. Второй человек в королевстве, умерев, годился лишь для роли подставки для игры в кости – двое слуг скрашивали дорогу, кидая кубики на крышку гроба…

Узнав об этом, вдова Люиня долго глядела в заплеванное рыхлым ноябрьским снегом окно – потоки воды, лившиеся по мутному стеклу, не заставили ее проронить и слезинки, но складка меж бровей таила в себе чрезвычайно мало любви и почтения к королю.

На Людовика было страшно смотреть. Он лично поднес факел к пороховой дорожке, которой суждено было спалить местечко Манер – в память о друге. Но ни пепелище Манера, ни тяготы, испытываемые королем на марше наравне с простыми солдатами, не могли отвлечь его от тягостных раздумий и ощущения пустоты, возникшей со смертью Люиня.

Прибыв в Париж, он попытался найти утешение у супруги – но Анна Австрийская оказалась прискорбно неспособной поддержать разговор о проникающих ранениях в живот, о тактике осадного боя и даже об охоте с гончими.

Шутить, играть на лютне и танцевать не хотел, в свою очередь, Людовик. Выполнив супружеский долг, король обосновался в покоях Марии Медичи. Королева-мать, сначала польщенная его расположением, в конце концов вспылила: сидящий с утра до вечера в гостиной сын ее стеснял – хотя король и ее дорогой епископ начали привыкать друг к другу, ей не хватало интимности, ставшей к тому времени необходимой спутницей их с Арманом совместного времяпровождения.

– Арман, я приняла решение: я покидаю Лувр!

– Что случилось? – он едва не схватился за сердце, решив, что Мария хочет опять на воды или в Куссе – в то время как решается судьба союза с Испанией! – Куда вы хотите уехать?

– На улицу Турнон, – успокоила его королева. – Я купила землю у герцога Люксембургского. Хочу свой уголок, Арман, – только для вас и меня!

– Улица Турнон? – переваривал известие Арман. – Но там же жил Кончини…

– О да, – кивнула королева. – Близко, удобно.

Именно Люксембургский дворец Марии Медичи позволил Арману прийти к соглашению с Испанией.

Архитектор Соломон де Бросс, лысый старик с могучими бровями, склонился над чертежом:

– Ваше величество, вы хотите украсить сад фонтаном?

– Да, мне хочется придать этому уголку как можно больше итальянского колорита… – Мария Медичи подняла глаза к серому парижскому небу. – Что-нибудь изящное… Но с галльским акцентом! – она мрачно почесала нос карандашом. – Для патриотизма.

Архитектор задумчиво склонил голову. Он питал к заказчице громадное уважение: помимо размаха и щедрости, королева обладала тонким вкусом – в отличие от большинства его клиентов. Люксембургский дворец быстро рос, и строители уже начали отделывать фасад рустованным камнем – очень по-итальянски.

– Я хочу, чтобы это место при всей красоте носило интимный, уединенный характер… – тихо сказала королева. – Может быть, грот?

– Грот? Вполне возможно. Вот тут будет фасад с тосканскими колоннами и гербом Медичи. Тут бассейн, заслоняемый фасадом. Подача воды, как и во дворец, – через акведук.

– И фигуры нимф. Пусть вода льется из кувшинов, которые они держат!

– Нимф. А как же французский акцент? – вспомнил архитектор.

– О mamma mia! Ну пусть это будут не нимфы! Назовите их Сена и Рона – две главные реки Франции! – королева повернулась к Арману, сдвигая очки на кончик носа. – Как вы думаете, ваше преосвященство, это будет достаточно патриотично?

– О да, ваше величество! – поклонился Арман. – Чрезвычайно.

– А эскизы фигур пусть набросает Рубенс, – взгляд королевы стал мечтательным, а у епископа отчего-то задергался ус.

*Слова трубадура XIII в. Рикьера посвящены изгнанию крестоносцев из завоеванных ими земель.

**Сенека. Нравственные письма к Луцилию.

Как красиво блестит навощенный паркет! Так и манит разбежаться и проехаться по анфиладе – от начала до конца! Мари, вдова коннетабля Люиня, вдруг развеселилась.

– Анна, побежали! – расхохотавшись, она схватила королеву за локоть.

– О нет, нет, – заупиралась Анна Австрийская. – Мари, не надо!..

Но унимать Мари, когда она впала в раж, – безнадежное дело. С хохотом она тянула Анну вперед – словно вернулись хорошие дни, когда Луи с Люинем охотились, а подруги целыми днями резвились, не думая о печальном.

– Анна, скорей! Анна, вы разучились бегать? Будете ходить, как ваша свекровь – переваливаясь с боку на бок? – и Анна, подобрав повыше юбки, гонится за Мари – вот сейчас, сейчас, она задаст насмешнице! Но паркет, с утра натертый воском,  – ненадежная опора, Анна с размаху падает. На живот.

… Известие о том, что его жена скинула трехмесячный плод, Людовик получил будучи на полпути между Парижем и Монпелье – очередной взбунтовавшейся крепостью протестантов. Еще один удар! Словно вернулись самые плохие времена после гибели отца – но тогда с ним был Люинь.

«Тварь… Дьявол… – шептал он, глядя перед собой остановившимся взглядом. – Ноги этой женщины больше не будет возле Анны, не будет в Лувре!» Но даже в этой мести ему было отказано – через месяц после несчастного случая, лишившего страну дофина, вдова герцога Люиня стала герцогиней Шеврёз. Клод Лотарингский – герцог Шеврёз – предложил ей брачный союз. Сын Генриха Гиза и сестры Генриха IV, пэр Франции, он – фигура, которой не запретишь доступ во дворец. Равно как и его жене.