— Даже вашим сыновьям могут прекратить выплачивать содержание — об этом вы подумали?

Горячая кровь сразу застыла в моих жилах, но я еще пыталась отмахнуться от этого.

— Никакие опасности мне не грозят. К тому же у меня есть собственные средства.

— Два бочонка гасконского вина за верную службу королеве[66]? Вряд ли Эдуард очень щедр! — Он безрадостно рассмеялся.

— Но у меня есть земля… — не сдавалась я.

— Ее хватит, чтобы позволить вам жить так, как сейчас? — тут же осадил меня Виндзор.

— У меня есть поместья и городские дома… — Я отчаянно цеплялась за то, что удержит меня (как я надеялась) от сползания к нищете.

— И в тяжкую годину эти поместья и дома смогут отогнать от дверей злобных волков, а? Вы уже привыкли жить в королевской роскоши. И согласитесь на меньшее? Когда ничего нет за душой, зима тянется бесконечно. Мне ли этого не знать? И если вы не прислушаетесь к моим советам…

— Я не сказала, что не прислушаюсь.

— Верно, не сказали. А все-таки подумайте над этим хорошенько.

Я всмотрелась в жесткие складки, залегшие на его лице. Следы трудного опыта, вовсе не привлекательные.

— Зачем вам это нужно? — спросила я. — С чего вам заботиться о моем будущем? Что я могу значить для вас?

Он приподнял мой подбородок, развернул лицо к свету, и я не сопротивлялась, потому что задала ему вопрос. Но как мне расценить ответ?

— Честно говоря, я и сам не знаю, — проговорил он мягко, словно усиленно стараясь отыскать в душе причину, которую ему самому очень не хотелось понять до конца. — Вы своенравны, любите противоречить, вообще вы не в моем вкусе. Но по какой-то непонятной причине мне не хочется, чтобы вы остались ни с чем. Отчего бы это?

Я не пожелала отвечать на этот вопрос. Быть может, мы оба пытались обмануть себя? Все мои чувства отчего-то пришли в смятение. Испугавшись и растерявшись, я собралась было уходить, но он поймал меня за руку, удержал на месте. Я обернулась через плечо.

— Что вам угодно?

— Мы с вами больше не увидимся.

«И я буду вечно благодарить Бога за это», — чуть не сорвалось у меня с языка. И я увидела, как он едва заметно напрягся, весь подобрался в ожидании моего ответа. Пальцы его сильнее сжали мою руку, глаза потемнели, будто ему было небезразлично, что я скажу. Поэтому — он же не зря обвинил меня в том, что я люблю противоречить, — я не сказала ничего. И напряжение покинуло его.

— Вам нечего сказать мне?

— Доброго пути, сэр Вильям.

— По крайней мере, это уместное пожелание. — Губы искривились в подобии усмешки. — А писать мне вы будете?

— Над этим я подумаю.

Его рука скользнула ниже, сжала мои пальцы.

— Здесь люди… — запротестовала я.

— Мне до них нет дела. И вам тоже. Я восхищен вами, мистрис Алиса. Меня восхищают ваша сила духа и преданность королю. Восхищают ваша целеустремленность и нежелание слепо следовать чьим бы то ни было советам, пока вы сами не решите, как лучше поступить. — Наверное, сильное изумление отразилось у меня на лице. Он видит меня такой? — Восхищает ваша уверенность в себе. — Он прижался губами к моей ладони. — Восхищает ваша решимость оставаться такой, какая вы есть. — Виндзор взглянул на меня, слегка сощурившись. — А вы мною восхищаетесь, мистрис Перрерс?

— Нет.

— Что ни в малейшей степени не меняет моих чувств к вам, — рассмеялся он. — Меня восхищает ваша честность, хотя я порой и не верю тому, что вы говорите.

Он легонько потянул меня за руку, привлек к себе и поцеловал еще раз. Теперь уже по-настоящему приник к моим устам своими сильными, прохладными, невероятно соблазнительными губами. Поцелуй продлился всего миг, но в нем были теплота и нежность, которые я ощутила всем своим телом.

— Прощайте, Алиса.

Поклон, взмах украшенной пером шляпы — и он помчался в Ирландию.

«Слава Богу!»


Я не сумела изгнать этого человека из своих мыслей.

Что за чувства я испытывала к Виндзору? В них я могла разобраться не больше, чем он в своих чувствах ко мне. Вот чувства к Эдуарду были мне понятны благодаря нашей долгой близости: восхищение, уважение, сочувствие. Привязанность, порожденная глубокой признательностью. И даже — когда я была склонна признавать это — эротическая притягательность запретного плода.

Но как быть с этим мужчиной, помимо моей воли вторгшимся в мою душу? Куда более грубое чувство овладевало мною, когда я вспоминала, как прижимались его губы к моим, к моей ладони. Мне не хотелось искать точное название этому чувству, но он заставил трепетать все мое тело, и — у меня хватило честности признать это — трепетало оно не от отвращения.

Я жалела, что Виндзору пришлось вернуться в Ирландию.

«А вы мною восхищаетесь, мистрис Перрерс?»

Поди ты прочь!

«Вы могли бы сделать так, чтобы последнюю ночь здесь я не забыл никогда».

Я была страшно рада тому, что он уехал отсюда. Эдуарду я ни за что не изменю. Все мое настоящее и будущее целиком зависели от щедрой руки Эдуарда и от потребности Филиппы в обезболивающих средствах, а вовсе не от крепких объятий отважного и невоспитанного мужчины (только что не деревенщины), у которого было мало друзей, а понятий о нравственности еще меньше. Вильям де Виндзор — не мой суженый. Я почесала ладонь, будто хотела стереть саму память о нем. Вот! Прошло. И незачем больше о нем думать.


Все равно думала. Он оставил мне подарок в память о своем внимании и печальных, хотя и непрошенных предостережениях против тех, у кого не было ни малейших оснований относиться ко мне с симпатией. На следующий день после его отъезда рано утром в мою дверь постучал слуга — один из множества конюхов, судя по крепкому запаху сена и лошадиного пота. Он с поклоном протянул мне кожаный поводок, привязанный к ошейнику щенка волкодава. И тут же удалился, не дав мне возможности ни о чем расспросить.

Ах!

Он — вернее, она — послушно сидела, глядя на меня. К этому существу, жадно смотревшему на меня, как на мозговую кость, не прилагалось никакого рекомендательного письма. Сперва была лошадка, теперь вот пес. Не имея ни малейшего пристрастия к животным, я вдруг почувствовала, что у меня их уже в избытке.

— Должна тебя предупредить, — сообщила я щенку, — что ни капельки не люблю собак, пусть даже с самой благородной на свете родословной.

Псина по-прежнему не сводила с меня глаз.

— Почему я уверена, что тебя прислал Виндзор? И что мне с тобой делать?

Собака часто задышала, высунув язык.

— Отправить назад, на конюшню? Таким, как ты, не место в покоях леди.

Волкодавчик вздохнул.

— Пожалуй, ты права! Поскольку я не леди, тебе можно остаться, наверное. А Виндзор считает, что мне необходим сторожевой пес? От кого же, интересно, ты должна меня защищать?

Значит, он полагает, что мне может грозить опасность. Ладно, об этом еще будет время подумать.

— Как же тебя назвать? — спросила я, не без опаски обходя псину. Она улеглась на живот и закрыла глаза, нежась в лучах солнышка. — Может, Виндзор?

Это был каприз. У них обоих было такое выражение в глазах, будто они все знают и все понимают, а еще — несомненная воля и беспощадность, заметные, даже когда зверюга дремала. Стоило мне немного отойти, она подняла голову и стала наблюдать за каждым моим движением глазами, сверкавшими из-под большого лба.

— Наверное, будет лучше, если ты останешься у меня. И если уж на то пошло, я не могу назвать тебя Виндзором. Давай назовем тебя Отважной.

Я села, а Отважная положила огромную голову на передние лапы и уснула. Я решила разобраться в предостережениях, исходивших от Виндзора, — это куда полезнее, подумалось мне, нежели вспоминать о его поцелуях. А предостережения нельзя было отмести как досужие выдумки.

Пора снова писать письмо в «Кафтан», что в Саутуорке.

Гризли по-прежнему неустанно заботился о моей и своей выгоде, даже стал понемногу давать деньги в рост. Я не утруждала себя прямыми расспросами о подробностях сделок такого рода, предоставив своему поверенному следовать собственными извилистыми путями, а о своей причастности к его делам узнала только из судебного дела, документы которого были мне присланы вследствие моего отсутствия в судебном заседании. Это был иск Гризли против некоего Ричарда де Кента, лондонского торговца рыбой, не возвратившего две сотни марок[67], которые я ссудила ему при посредничестве Гризли. Что еще важнее — на доходы с дома по улице Грейсчерч мой поверенный приобрел для меня пожизненные права на поместье Рэдстоун в Нортгемптоншире. И еще у меня был, конечно же, Ардингтон…

Но я мечтала о новых приобретениях. Мне ужасно хотелось прикупить несколько акров[68] земли в одном месте, помещичью усадьбу с садом и пристройками в другом, да еще иметь побольше домов в Лондоне и сдавать в аренду замок на севере Англии. Это открывало передо мной перспективы, сияющие, как Полярная звезда, а раз деньги у меня были — как можно противиться подобному искушению? С разрешения Эдуарда я позаимствовала деньги в королевской казне и написала Гризли свои указания. Он приобрел для меня поместье Меонсток. Будущее вдруг стало выглядеть не таким шатким, как прежде.

«А на это что вы скажете, сэр Вильям?»

Думаю, он сумел бы отозваться об этом достаточно пренебрежительно. Если только пути наши еще когда-нибудь, к несчастью, пересекутся.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Сказочное место — королевский замок Виндзор, окруженный мощными стенами с могучими башнями. Залы и покои увешаны зеркалами, которые усиливают свет и отражают росписи, рожденные прихотливым воображением Уикхема: от пола до самого потолка все увито розами — синими, голубыми, зелеными, ярко-алыми. Мне эти слишком яркие цвета резали глаз, но все очень восхищались росписью, а уж позолоты хватило бы, чтобы покрыть ею любимый боевой корабль Эдуарда «Кристофер» — целиком, от носа до самой кормы. Лето ярко освещало и согревало этот роскошный памятник королевскому величию, но вот королева Англии была прикована к постели. Стоило ей чуть шевельнуть головой или рукой — и все ее тело пронизывала острая боль. Я уже ничем не могла ей помочь. Болезнь зашла так далеко, что от ивовой коры теперь не было никакого проку: она не помогала уже много месяцев, и я замучилась готовить все новые порции лекарства. Когда Филиппе становилось не под силу терпеть, она просила дать ей кубок горького вина и забывалась благодатным сном. Я сидела с нею, когда она то бредила, то снова приходила в ясное сознание, требуя говорить ей только правду и не допускать ни малейшей лжи. Фрейлины быстро и охотно уступили мне все обязанности по уходу за больной.