Салли Кристи - Фаворитки. Соперницы из Версаля

Стенвиля я раньше считала человеком низким – и хотя он в родстве с ним не состоял, но любил называть себя шевалье де Морпа, чтобы продемонстрировать свою поддержку этому ненавистному человеку. Потом он явился ко мне со всеми этими письмами, уверяя – и явно кривя душой, – что обеспокоен честью своей семьи. Он решил, что поставить на меня разумнее, чем на ту низкую шлюху, на которой женился его кузен, и что этот выбор сулит ему больше выгод.

В знак благодарности я пытаюсь добиться для него расположения короля, но его присутствие напоминает Луи обо всей этой грязной истории. Поэтому в знак моей благосклонности я обеспечила ему пост в Риме.

Внешне я остаюсь совершенно спокойной. Я выбираю огромный аметист и несколько часов провожу в размышлениях, пока вырезаю на нем «Р», а потом добавляю «ШБ». В моменты слабости я думаю, что уже по горло сыта этим чудовищем, которое называется Версаль, и даже представляю себе, как удаляюсь в одно из своих имений. Но я должна быть честна; быть может, у меня и есть недостатки, но самообман к ним не относится. Если я покину Версаль – я умру.

Я вспоминаю Полину де Винтимиль, еще одну любовницу Луи, которая умерла больше десяти лет назад. Толпа растерзала ее тело; если я покину Версаль, не постигнет ли меня та же участь? Не верю, что так произойдет, но разъяренная толпа – это зверь, которого нельзя сдержать, как нельзя предсказать его действия.

Но есть много способов умереть, и я знаю, что Людовик для меня как воздух, которым я дышу, как кровь, которая течет по моим венам. Я просто увяну, если нас разлучить. После стольких лет, пока я взращивала его зависимость от себя, я понимаю, что испытываю такую же сильную зависимость от него.

Я заканчиваю вырезать инициалы на камне и бросаю его в аквариум с рыбками. Неожиданно я ощущаю укол жалости к этой юной девушке: каково почувствовать, что тебя изгоняют? Со мной подобного никогда не случится, мрачно решаю я.

Если бы я меньше его любила, то, быть может, и пожелала бы найти какое-то лекарство, чтобы усмирить его аппетит. Но я никогда бы не смогла отказать ему в плотских утехах, и похоть, которая не дает королю покоя, должна еще какое-то время удовлетворяться. Его прадед Людовик XIV, еще один здоровяк из рода Бурбонов, занимался любовью дважды в день, когда ему было уже за семьдесят. Быть может, мне следует занять более активную роль в удовлетворении его аппетита?

Я с осторожностью выбираю себе очередного союзника: Лебель, камердинер короля и сводник, человек, который постоянно выполняет приказ по поиску новых девственниц, который все время поставляет королю юных пташек в комнату на чердаке. Быть может… да, быть может. Я верю, что могу повлиять на устоявшуюся систему.

Домик на улице Сен-Луи невелик, но вполне подходит для моих целей: у него голубая дверь и удобный черный выход на другую улицу. Домик для самых лучших девушек в стране, которых собрали там, как в августе собирают персики в корзину, и все исключительно для его удовольствия. Девушки хорошо спрятаны, они чисты, на каждую есть досье от Беррье. Они не связаны с интригами, у них нет семей, они безобидные, юные и глупые. Их низкое происхождение будет гарантией моей безопасности.

Я в сопровождении Лебеля осматриваю дом. Экономка мадам Бертран, которую Лебель называет самой надежной женщиной, суетливо следует за нами.

Она показывает нам, что уже сделано: выложенная плиткой передняя, на стенах гостиной – картины с обнаженными нимфами, озорными, но пугливыми, их податливость граничит с извращенностью. Я осматриваю кровати, пуховые перины из Сео, обитые мехом оттоманки, подушки, резные каминные полки. И хотя все выполнено согласно моим указаниям, чувствуется, что в этом доме какая-то грязь, и хочется развернуться и бежать. И с цветом стен не угадали, от бледно-горчичного цвета у меня начинает болеть голова.

– Быть может, купить еще игрушек и разных мелочей? – негромко предлагает Лебель, поглаживая мягкий ворс на оттоманке.

– А сколько же лет этим девицам? Наверняка они переросли тот возраст, когда дети играют в куклы или в обручи? – От нетерпения и неуверенности мой голос становится хриплым.

Повисает неловкое молчание, и до меня не сразу доходит. Я резко отворачиваюсь, чтобы не увидели, как я зарделась от стыда.

– Я бы хотела посмотреть кухню, – произношу я и нетвердой походкой спускаюсь по лестнице в заднюю часть дома. Я присаживаюсь на скамью, встревоженно смотрю на повариху и посудомойку. Я хочу закрыть лицо руками и зарыдать, но вместо этого прошу бокал сидра.

Дом производит гнетущее впечатление. Он кажется безжизненным. Дешевый гарем, такой же низменный, как и инстинкты, ради которых он создавался. У посудомойки, которая протягивает мне сидр, огромный шрам через все лицо. Несомненно, досталось в детстве горячей кочергой. Какое уродство. Я вновь возвращаюсь в гостиную к Лебелю и мадам Бертран.

– Лебель, нужно перекрасить стены. Только не в этот ужасный горчично-серый цвет. И избавьтесь от посудомойки со шрамом – невыносимо видеть такое уродство, тем более на изъеденном оспой лице.

Выйдя на улицу, я кутаюсь в плащ, полагая, что останусь неузнанной, когда шагаю назад. С трудом поднимаюсь по лестнице в оранжерею, солнце клонится к закату, окрашивая стены возвышающегося замка в нежно-медовый цвет. Правильно ли я поступаю? Обезопасит ли это меня… и моего Луи?

Достаточно ли того?

Хватит ли этого всего?

Комната большая, стены, потолок и даже пол выкрашены в белый цвет. На окнах нет занавесок, поэтому через окна вместе с зимним солнцем проникает и холод. Свет, по словам художника Буше, так же важен для живописи, как воздух для человека. Я лежу на животе на резном диване, накрытом нежным синим бархатом. Буше экспериментирует, когда делает наброски к картинам; на прошлой неделе простыни были шелковыми, алого цвета, и сейчас я вижу по его надутому виду, что синим бархатом он недоволен.

Двери открываются, и я слышу, как входят посетители.

– Месье герцог де Ришелье! Месье Лебель! – радостно восклицает Буше. – Какая честь видеть вас в моей скромной студии.

– Буше, мой добрый друг, я должен был сам удостовериться. В том, как вы воспеваете и передаете на полотне ее очарование. – Шаги приближаются, останавливаются рядом со мной. – И вы ничуть не преувеличиваете.

– Я рад, что вы одобряете, сир, – удовлетворенно произносит Буше. – Она редкое сокровище.

– Верно. Только взгляните на эти гладенькие щечки, – произносит голос, и рука в перчатке, невесомая и деликатная, словно волосок, проводит по моей голой спине.

Я оборачиваюсь и улыбаюсь мужчине постарше, в безупречном белом парике и мягком сюртуке мышиного цвета. Его серебристые туфли на высокой подошве и еще более высоких каблуках расшиты жемчугом.

– Значит, это и есть та маленькая нимфа, о которой мы так много слышали, – улыбается он мне. – И сколько это стоит? Дороже золота, – размышляет он. Сейчас его рука сжимает и массирует мой зад.

– Я заявляю, что быть не может, чтобы природа создала такую красоту. Она словно из другого мира, – соглашается Буше. – Я называю ее Морфиза – от греческого слова «красивая».

– Действительно «Morphos». Какое божественное личико, а посмотрите на ее тело. Такое маленькое, но уже совершенное.

– Герцог, когда она стоит, то не выше пони.

– Очаровательна, так очаровательна.

Я прячу голову под простыню, как будто испытывая стеснение от их комплиментов.

– Сколько ей лет? – спрашивает второй посетитель, оставаясь в тени.

– Мать ее говорит, что двенадцать, но мне кажется, что четырнадцать, быть может, пятнадцать.

– Лебель, что скажете? – спрашивает первый. – Повернись, дитя. Взгляните на эти бутоны; просто восхитительно. А какие идеальные соски.

– Я называю их «мои яблочки Венеры», – говорит художник, – которые венчают божественные ягодки винограда… ах, истинный мед! – Мне нравится месье Буше: у него добрый голос, к тому же он хорошо платит матушке за время, которое я провожу у него. – А теперь, прошу меня извинить, она должна занять правильную позу.

Я послушно ложусь опять на живот и свешиваю одну ногу с дивана. Зарываюсь лицом в мягкий бархат и начинаю дремать, а мужчины продолжают меня обсуждать.

– Самая младшая, говорите?

– Да, из множества сестер. Я уверен, что вы знаете Золотую Туфельку – так они зовут старшую.

– Конечно же! Как я полагаю, эта уже утратила невинность?

– Да, давным-давно. Не сомневаюсь, что мать ее получила неплохие деньги за это. Но пока они молоды, соитие все еще превосходно, если вы понимаете, о чем я, неважно, насколько ими до этого пользовались.

Диван мягкий, и на полу стоят большой бокал с вином и блюдо с вареными улитками, которые прячутся в листьях. Весь вечер я потягиваю вино и высасываю улиток из раковин. Я люблю позировать художникам. Позировать значительно легче, чем развлекать мужчин, которые часто настаивают на том, чтобы обсудить то, что их тревожит, поделиться своими мелкими неприятностями. Которые постоянно экспериментируют, пытаясь исследовать новые части тела. И уж точно позировать легче, чем играть. В прошлом году мама водила меня в оперу на прослушивания, но в конце директор уныло погладил меня по голове и сказал, что это во времена моей бабушки красивого личика было достаточно, но сейчас актер должен обладать хотя бы искоркой таланта, хотя бы капелькой, чайной ложечкой, но даже этого у меня не было.

Потом мама научила меня опускать голову и чертовски очаровательно прятать лицо в тех ситуациях, когда моего актерского таланта будет недостаточно.

Я дремлю, наевшись улиток и напившись вина, чувствуя сонливость от согревающего меня пламени. Сейчас я проваливаюсь в сон, и снится мне огромное море бархата, которое окутывает меня, баюкает, как ребенка. Когда я просыпаюсь, солнце уже село, в комнате темно и холодно. Я чувствую, как кто-то стоит надо мной.