Вскоре Николь возвращается ко мне с известием, что Анна сегодня пребывает под стенами Лонгшанского аббатства. Я старательно закрываю лицо вуалью, и мы спешим по дорожке к монастырю. А вот и мадемуазель де Роман, в которую так влюблен мой Луи, – сидит на травке, окруженная толпой зевак.

Женщина в центре толпы действительно прекрасна, она прямо излучает безмятежное спокойствие. По зеленой весенней траве озером растеклось ее голубое платье, а единственным украшением служит крестик на шейной ленточке. Грудь женщины и младенец целомудренно прикрыты большой кружевной косынкой. Хотя ее легендарные черные волосы аккуратно уложены в прическу, один густой локон, действительно черный как вороново крыло, стекает по спине, чуть-чуть не дотягиваясь до травы.

– Ох! Вылитая мадонна! – восхищенно шепчет Николь, и она совершенно права: эта женщина воистину прекрасна. Белизна ее кожи не уступит моему севрскому фарфору, а черные волосы выгодно смотрятся на этом фоне. И такая молодая – говорят, ей не больше двадцати. Вдвое моложе меня.

– Расступитесь, расступитесь! – повелительно выкрикивает Николь и отталкивает с дороги какого-то человека с сумкой, полной кудахтающих кур. – Дорогу принцессе де Понти!

Мадемуазель де Роман поднимает взор. Хотя Николь объявила о прибытии знатной дамы, она не пытается приподняться и не суетится при нашем приближении. Слишком самоуверенна для дочери мелкого чиновника, с неудовольствием отмечаю я и послушно иду вслед за Николь, стараясь не подходить близко к сопернице.

– С вашего позволения, мадам, – говорит Николь, склоняясь над Анной, и приподнимает кружевную косынку, позволяя увидеть младенца и кусочек снежно-белой груди. – Мы много слышали о красоте вашего сынишки и захотели увидеть своими глазами. Говорят, что это самый красивый малыш во всей Франции.

– Не могу с вами не согласиться, – улыбается Анна. – Но ведь я мать. – Говорит она медленно, голос красивый и хорошо поставленный. Она отнимает младенца от груди и подает его Николь.

– Как его зовут? – самым невинным голоском спрашивает Николь.

– Его имя – Луи-Эме де Бурбон, – отвечает женщина спокойно, но очень твердо. Да и без этого оглушительного имени, подчеркивающего происхождение младенца, сразу видно, что это сын моего Луи. Те же глаза, та же линия подбородка.

Я резко отворачиваюсь: мне невольно вспомнилась Александрина, моя ненаглядная Фанфан, умершая шесть лет тому назад.

Де Роман протягивает руки, чтобы забрать младенца.

– Могу ли я удостоиться представления вашей госпоже? Я слышала, что вы назвали ее принцессой де Понти, для меня будет большой честью познакомиться с такой знатной дамой. – Опять же, речь льется гладко, она сохраняет полное самообладание. Просто королева на зеленом травяном ковре в окружении своих верноподданных.

– К сожалению, у моей госпожи болят зубы, ей трудно говорить, – не задумываясь отвечает Николь.

Де Роман улыбается, несколько иронично, и у меня возникает неприятное ощущение, что она поняла, кто пришел на нее посмотреть. Ах нет, только не это!

Николь догадывается, что я огорчена, и неторопливо ведет меня сквозь толпу к карете. Мы возвращаемся в Версаль, и я, чтобы отвлечься от печальных мыслей, разворачиваю купленный кофейный сервиз. Пробую пальцем тоненькие блюдца, приподнимаю хрупкую фарфоровую чашечку, но белый цвет напоминает мне о коже Анны, а изящные голубые тени ивовых ветвей похожи на жилки на ее шее. Чем, интересно, она добилась такой белизны кожи? Франни, должно быть, остро завидует ей, да и не одна Франни… Я крепко держу чашку в руке, пальцы смыкаются на тонком фарфоре – и вдруг чашка ломается, а острые осколки царапают мою ладонь.

– Ох, мадам! – горестно восклицает Николь. – Ох, мадам… – Она, кажется, хочет добавить еще что-то, но не находит слов. На меня обрушивается горечь этого мира, горечь моей жизни.

На следующий день, когда в мои апартаменты приходит он, я показываю свой новый сервиз. В новом восхитительном платье под цвет весенней листвы я отлично выгляжу, я улыбаюсь, но пронзительная печаль готова, я чувствую, вот-вот раздавить меня.

– Милый, я вчера сама ездила в Севр и отобрала самые лучшие образцы.

Сервиз стоит на светло-голубой скатерти, которая хорошо сочетается с нежными линиями ивовых ветвей. Может быть, надо было и комнату обить по-иному, чтобы гармонировала с сервизом? Покоем дышит эта палитра голубого и белого.

– А что, чашек только семь? – удивляется Луи, берет одну из них и вертит в руках. – И правда, само совершенство. И ручки удобные. Да, так что ты думаешь по поводу предложений Бертена? Как нам на них реагировать? – Он имеет в виду министра финансов и предложение о введении очередного нового налога.

– У одной чашки был крошечный дефект, но я уже заказала вместо нее другую. – Руки у меня в перчатках, которые надежно скрывают перевязку на порезанной ладони. – Я сама заберу ее в следующем месяце. – И снова увижу Анну? Внимательно наблюдаю за Луи. Узнаю привычную упругую походку, частое облизывание губ, проснувшийся интерес к жизни.

В конце прошлого года, так и не уезжая из Версаля, его старшая дочь мадам инфанта подхватила оспу и умерла. Ей было всего тридцать три года, и ее смерть потрясла Луи и погрузила в глубокую депрессию.

Но теперь он, кажется, снова счастлив. Благодаря ей. «Р», – думаю я. Нужно как можно скорее написать на камешке букву Р и опустить его в мой аквариум. На простой гальке – в этой де Роман нет ничего особенного.

Луи ставит чашку на место.

– Наверное, мне надо будет заказать такой же сервиз для моей Аделаиды. Ученый наставник недавно познакомил ее с трудами одного китайского философа – кажется, Конфузия, – и эти книги ее просто захватили. Быть может, ты возьмешь это на себя?

– Разумеется, – пробормотала я.

– Теперь, моя драгоценная, реши, как быть с идеей Бертена, и скажи Шуазелю. Я сегодня вечером отправляюсь в Ла-Мюэтт и проведу там всю ночь в узком мужском кругу. Рошшуар сказал, что там видели кабана-альбиноса, я должен его заполучить.

– Конечно, любовь моя, – снова пробормотала я.

Ла-Мюэтт – там, где живет она. Он уходит, а во мне просыпаются старые страхи. Положение у меня шаткое, в любой момент я могу рухнуть и развалиться на кусочки.

От Жоакена де Берни, кардинала Суассонского

Вик-сюр-Эн, Суассон, Франция

11 сентября 1760 года


Моя дорогая маркиза!

Приношу тысячу благодарностей за Ваше письмо и добрые пожелания. Хотя и невозможно сравнивать Суассон с блеском чудес Версаля, мне он понравился, а готовят здесь на удивление вкусно. Когда стареешь, привыкаешь довольствоваться тем, что не слишком ярко блестит: «К чему земные наслажденья, довольно радостей простых».

Меня беспокоит то, что я слышал о Шуазеле. Уверяю, беспокойство это проистекает не из ревности, я пишу Вам как кардинал, получивший благословение самого Папы Римского. Этот священный долг побуждает меня предупредить Вас о его безбожных мероприятиях. Его усилия по изгнанию иезуитов грозят нанести тяжкий удар по Церкви, и это не может не вселять тревогу. Несомненно, некие реформы необходимы. Здесь, в провинциальной глуши, видишь истинное положение Франции. Но не такими же грубыми методами их проводить! Ему – и Вам тоже – придется очень трудно, если Вы лишитесь поддержки Церкви и станете слишком уж стараться достичь на этой почве договоренностей с парламентом.

Но давайте поговорим о более приятном! Вы должны передавать мне все придворные сплетни. Помирились ли Мири и Франни после того, как крольчиха Мири принесла крольчат прямо на турецком ковре Франни? Я знаю, как они Вам дороги (не крольчата, я хочу сказать, а Мири и Франни), поэтому надеюсь, что они уже позабыли о своей размолвке. И будьте любезны написать мне, отчего герцогиня де Флери так и не была возведена в ранг герцогини Орлеанской. Это же скандал!

С нижайшим поклоном,

кардинал Суассонский

Глава шестьдесят пятая

– Я прямо заявляю, что не знаю, которую из них мне любить, – говорит герцог д’Эйен. – Мы все согласились, что нынче стало модным любить свою сестру, однако которую же мне выбрать? Из четырех, оставшихся у меня, одна – сущий дьявол, другая – пьяница, третья – зануда, а четвертая наполовину безумна. Что вы мне посоветуете, Ваше Величество?

Луи хохочет во все горло, а остальные гости хихикают, отдавая должное его чувству юмора. Мы ужинаем в апартаментах Шуазеля. Хозяин наш равно умеет и работать, и веселиться, и вечера у него всегда пользуются большим успехом, а кухня заслуживает наивысших похвал. В тот день мы ели телячьи горлышки и голубей со сливочным маслом, и я не могла не восхититься изящным обеденным сервизом из фарфора и помещенным в центре стола искусно сделанным сахарным лебедем, выкрашенным в алый цвет.

Сам Шуазель, его супруга Онорина и сестра Беатриса быстро оказались при дворе в центре внимания. Благодаря тому обожанию, с которым Шуазель относится к Беатрисе, сестры знатных особ неожиданно вошли в моду. Франни сообщила мне вчера, что она стала звать герцога Птолемеем, – в честь династии фараонов, которые женились на своих сестрах.

– Я не совсем уверен, что сумею дать вам верный совет, – говорит наконец король. – Я бы, пожалуй, выбрал сущую дьяволицу – с нею интереснее всего. А как другие посоветуют Эйену решить столь важную для него проблему?

– Пьяницу! По крайней мере, вы всегда можете пить вместе и получать от этого удовольствие. И снова повторю: это вино – отличное! – Шуазель – великий знаток вин. Он сказал, что самыми тяжелыми в его жизни были годы, проведенные в Вене, где он принужден был пить отвратительные австрийские вина.

– Остановитесь на простушке – с нею же интересно играть, прямо как с ребенком. И не настолько уж они теряют разум, можно любить их, как вам только вздумается, – вставляет принц де Субиз.

– Ну, я бы на вашем месте, – говорит маркиз де Гонто, – выбрал зануду. Например, я научился, общаясь со своей сестрой, притворяться внимательно слушающим, тогда как на самом деле не улавливал ни словечка.