– Но он в какой-то мере утратил… – я тяжело вздыхаю и выдаю правду, погребенную в глубинах души, а теперь всплывшую под влиянием выпитого вина, – мое уважение. – Неделю назад я прочитала написанный против меня памфлет. Там довольно остроумно утверждалось, что я пять лет была шлюхой, а тринадцать лет – сводней.

– Тише, тише, моя милая. Не следует так говорить. Ты же сама знаешь, что утром пожалеешь о сказанном.

– Утром я ничего и не вспомню, – парирую я и наливаю еще бокал из быстро пустеющей бутылки. На донышке покачивается осадок, словно предсказывая дурное. – Знаешь, однажды он мне признался, что утрачивает страх смерти и способен радоваться жизни лишь тогда, когда предается любви. Вот интересно: все мужчины поступали бы, как он, не будь никаких ограничений?

– Наверное, да, – мрачновато говорит Мири, которая прониклась моим настроением. – Скоты.

Я не столь уверена. Ведь если абсолютная власть делает людей такими, то отчего дофин остается человеком искренним и нравственным, в противоположность своему родителю? Думаю, не всякий мужчина способен опуститься так низко, как мой Луи. Не каждый. Сын его строже в своих правилах и не страдает той слабостью характера, которая влечет моего Луи по пути наименьшего сопротивления и наибольших наслаждений.

– Я заметила, что… – Мне трудно подыскать нужные слова, ибо сами мысли об этом я давно старалась подавлять, – ему нравятся незрелые плоды, причем это вовсе не метафора. Ему нравится неспелая земляника, персики, которые хрустят, как морковь. И что бы все это значило? Может это значить хоть что-нибудь? Ответ за это ему предстоит держать на небесах. – Только тут я замечаю, что по моим щекам ручьями текут слезы.

– Если он еще туда попадет, – насмешливо бросает Мири, и мне хочется ее ударить за это. Так я и собираюсь сделать, полушутя, но едва не падаю с дивана.

– Попадет, куда он денется, – возражаю я подруге. – Для чего тогда исповедь? И он ведь никому не причинил настоящего зла… – Вот это не совсем правда. Я вспоминаю о разбитых сердцах и нарушенных обещаниях, об украденном детстве, о лжи.

Огонь в камине понемногу догорает, а мы с Мири замолкаем, погруженные каждая в свои мысли. Вскоре уже Мири вытягивается на диване во весь рост, голова свешивается с подушки – она крепко спит. А я все сижу, хотя голова идет кругом, сижу и смотрю на тлеющие, умирающие угли. Сама удивляюсь, откуда во мне столько энергии. Я уж и забыла, когда в последний раз засиживалась допоздна. Ах, какое чудесное вино! В жизни не пила лучшего. Надо купить себе виноградник. Выращивать свой виноград и делать из него вино самого небывалого на свете оттенка – как рубин, только гуще, темное, но прозрачное. Внезапно я слышу, что говорю это вслух, и сама хихикаю от неожиданности.

– Мадам, ложитесь в постель. – Это Николь подошла и вынимает из моих дрожащих пальцев бокал. – Скоро будет светать.

– Что толку во всех этих красивых вещицах? – требовательно спрашиваю я, позволяя ее умелым рукам поднять меня с дивана. – Вот в этом во всем… – Я широким жестом обвожу комнату и поражаюсь тому, как сильно кренится пол. Надо будет его подремонтировать. – Сафьян, тулузский мрамор, вот эти часы, эта фарфоровая утка – они такие чудесные, такие совершенные, только на что они мне теперь? – «Я поняла, как надо жить, – странные мысли для умирающей», – приходит мне в голову.

Николь не говорит ничего, она просто освобождает меня от платья и укладывает в постель.

– Я вызову портшез герцогини, – слышу я ее спокойный голосок.

Николь задергивает шторы на окнах, и я соскальзываю в глубокий сон. «Я путешествую», – думается мне, прежде чем меня накрывает темнота. Я села верхом на коня и отправилась в путешествие – к своему концу.

Глава шестьдесят восьмая

Новому доктору не нравятся не только мои легкие, но и сердце. «Полный комплект», – грустно думаю я. Я страшно исхудала, остались только кожа да кости, кожа посерела, а глаза глубоко запали. Чахотка съедает меня без остатка. За пару лет я постарела на все двадцать, и когда смотрюсь в зеркало (что делаю теперь очень редко), то не столько горюю, сколько удивляюсь виду смотрящей на меня незнакомки. Кто это? И где та Ренетта, которой я была когда-то, где та женщина, которую любил он, куда она пропала?

В конце прошлого года я уж думала, что настал конец. Многие держались того же мнения, но тогда силы ко мне вернулись. А вот теперь я почти не выхожу из своих апартаментов, в иные дни даже не встаю с кровати. Скрываю от окружающих свои пролежни и частые приступы рвоты, по-прежнему требую приносить свежие цветы, ароматические свечи и сосуды с ароматными смесями, роскошные меха. Наконец-то я могу последовать совету Кенэ: отдых, отдых и еще раз отдых.

В мартовские холода наступает короткая передышка. Легкие очистились, и кашель мучит меня меньше. Шуазель договорился о частном выступлении двух маленьких австрийских музыкантов-вундеркиндов. Детишки очаровательные. Девочка, Мария-Анна, подобна ангелочку и напоминает мне Александрину – нынче мне о ней многое напоминает. Возможно, смерть, приближаясь, желает напомнить о том, что способна предложить.

Ее младший братишка Вольфганг – истинный дар Божий. Его маленькие, изящные руки извлекают из инструмента звуки, которые могут родиться только на небесах. Ничто не может так, как музыка, захватить нас целиком, унести на своих крыльях и разбить те цепи, о наличии которых мы раньше и не подозревали.

Покинув музыкальный салон, я чувствую внезапный упадок сил и еле бреду к своему креслу, поддерживаемая сильными руками. Меня охватывает ужасное предчувствие того, что в этом мире я уже ничего прекраснее не услышу. Похоже на то, что музыка маленького мальчика была ниспослана мне ангелами, дабы сопровождать меня в жилище вечности.

А на следующий день что-то во мне ломается, и я ложусь в постель, встать с которой мне более не суждено. Дни идут, и Кенэ печально, но твердо повторяет: конец уже не за горами. Оказывается, я лежу на смертном одре, и та часть меня, которую еще не пожрала болезнь, бурно протестует.

Нет! Умирать в сорок два еще слишком рано! Изо всех оставшихся сил я восстаю против того, что надвигается на меня. Я хочу жить, ощущать ветерок у себя на лице, прикосновение любимого, хочу радоваться улыбке Луи. Мне хочется знать, как в будущем сложатся судьбы тех, кого я люблю.

Невыразимая печаль охватывает меня при мысли о том, что мир будет все так же жить и без меня, мне становится жаль всего, чего я уже не увижу. Когда я уйду, мир не замрет ни на мгновение. И Версаль, этот величественный дворец, в стенах которого я теперь пребываю, будет долго жить без меня – ко всему безразличный, бесчувственный эпицентр Франции и вседозволенности. Станет ли он когда-нибудь иным?

И после меня не останется ничего, кроме вещей. Ни одного ребенка – ни Александрины, ни младенца, так и не рожденного, того дитяти, которое должно было бы стать плодом нашей с Луи любви. И больше ничего, никогда… Я не оставила после себя ребенка, и это больше всего тяготит меня, когда я готовлюсь покинуть этот мир.

Потом усталость затягивает меня подобно зыбучим пескам и все земные тревоги отходят далеко-далеко. Я погружаюсь в дремоту, то проваливаясь в сон, то снова выплывая из него. Перед моими глазами встает Александрина, сотканная из любви и света. Она улыбается, протягивает ко мне ручонки и зовет меня к себе – туда, где нет ни боли, ни горестей, я слышу ее голос: «Мама!»

Моя спальня наполняется людьми, которые пришли проститься и отдать мне дань уважения. Приходит Шуазель. Нам с ним слова не нужны. Он уже достаточно отблагодарил меня, и я рада тому, что он останется с Луи. Нужно лишь молиться, чтобы король по-прежнему ценил его таланты.

Приходит Мири, не скрывая своих горьких слез. Проскальзывает в комнату Франни, смотрит на меня с такой нежностью, что мою слабую грудь начинают сотрясать конвульсивные рыдания. Милые Гонто, Субиз, Эйен – все верные и стойкие друзья, с которыми прожито столько лет. «Они упустили свой шанс предать меня», – думаю я и сама себя обрываю. Они – мои друзья. Если они и лелеяли какие-нибудь коварные замыслы, то ведь никто и никогда этого не обнаружил.

Приходит даже королева – она знает, что этот знак внимания для меня дорогого стоит. Помню, словно это было вчера, как меня представляли ко двору. Она была ко мне милостива, и меня тогда охватил восторг, я решила, что получила ее одобрение. Быть может, теперь и получила.

– Моя дорогая маркиза, – ласково обращается она ко мне. С годами ее произношение стало безукоризненным, ни следа не осталось от гортанных звуков, над которыми любили потешаться ее фрейлины. Одета она во все черное, седеющие волосы покрыты шапочкой. Взор слезящихся глаз кажется отсутствующим. Она ведь тоже стареет, ей-то уже стукнуло шестьдесят. – Я хочу выразить вам признательность за многие годы службы. – В ее взгляде теперь светится доброта.

– Служить вам, мадам, было моим единственным желанием.

– Вы и послужили, маркиза, хорошо послужили.

Даже Ришелье пришел проститься и принес один-единственный нарцисс. К несчастью или как символ жизни вечной? Никакого притворства, за которым сквозит откровенная неприязнь, – он лишь высказывает довольно искренние пожелания выздоровления. Мы оба выжили после многих лет борьбы и серьезных передряг, грустно думаю я, только он меня переживет. Перед уходом маршал бросает взгляд на аквариум, стоящий на камине, и высоко поднимает бровь, как будто ему кое-что известно, потом отвешивает мне изысканный поклон и удаляется.

За долгие дни тьмы и забытья мне являются немногие демоны, безукоризненно одетые, наполненные злобой и завистью. Они говорят комплименты и стараются побольнее уязвить меня. Им тоже предстоит в свое время совершить такое же путешествие, ибо никакое злорадство не в силах предотвратить неизбежный исход.

– Милочка, как вы бледны! И цвет лица совершенно неотразимый – можно было бы сказать, что болезнь вам к лицу.