Наталия Романова - Фенёк

И они говорили, накрывали стол, наряжались и выглядели почти нормальной семьёй… если не ради себя, то ради друг друга.

На улице, когда Сергей запускал фейерверки под радостные крики Юляши и подружки Ильи Марины, стало попускать. Немного. Словно онемение стала спадать, наверное, так возвращается чувствительность органам — лёгкой болью.

Он смотрел на Марину, совсем юную девушку, и своего сына, который немного смущённо улыбался, глядя то на отца, то на внимательный взгляд бабушки, а то на Марину.

Каждый раз, когда кто-то произносил её имя, все вздрагивали…

Сергей видел, как в свете фейерверка Илья обнял Марину и что-то шептал ей на ухо, она тянулась к нему, но не для того, чтобы лучше слышать, а скорей интуитивно, открыто, как возможно только в юности.

При входе в подъезд Сергей остановился, почувствовав это — аромат «Май Нейм», где-то рядом. Отмахнулся. Парфюм не самый популярный, но всё же достаточно доступный, мало ли…

— Сергей Павлович? — обратился консьерж тихо, когда все уже прошли в просторный холл с лифтами. — Вам тут девушка передала, — он протянул конверт, обыкновенный, без марок и надписей. — Хотела в почтовый ящик, но я не пустил.

— Какая девушка?

— Не знаю, обыкновенная такая, в шубе, худенькая.

— Понятно, спасибо, — он взял письмо… даже не запечатанное. Написанное явно в неудобном положении, спеша, неровными буквами, почерком, который он бы узнал… всегда.

Быстро смяв листы бумаги, он подошёл к дверям лифта.

— Что это? — Илья.

— С работы передали.

— В новогоднюю ночь?

— Допросы не устраивай… да, в новогоднюю ночь.

— Конечно, — нервно дёрнул ногой.

— Илюша, — одёрнула Мария Антоновна, — у нас Новый год, — с улыбкой и укоризной покачала головой, косясь на Марину.

— Ладно, — фыркнул.

Маловероятно, что Илье было доподлинно известно, где находился его отец, когда с его матерью случилось то, что случилось. Кажется, следователям хватило такта увести парня из комнаты, где они беседовали с отцом, спрашивая, где он был и с кем… но точно Сергей сказать не мог, а спрашивать не решался.

Юля выказала желание спать в бабушкиной комнате, Марине выделили комнату для гостей, дополнительным плюсом было то, что комната находилась далеко от комнаты Ильи. Павел Александрович устроился в комнате Юляшки, на надувном матрасе, а Сергей ушёл в спальню… ту, самую.

Больше часа он смотрел на смятые листы бумаги. Больше часа, в итоге откинул их в сторону. Он не мог… не мог прочитать, не мог даже думать о Ксюше…

Хотел бы он сказать, что простил женщину с россыпью полупрозрачных веснушек, хотел бы он забыть её… хотел бы, но не мог.

Он лёг на подушку, и в тишине смотрел на такую же пустую, соседнюю. Для чего-то на этой широкой кровати так и было три подушки, как при Маришке.

— Мариша, — зашептал, — Мариш, где ты? — перевернулся на спину. — Лучше тебе там, скажи мне, лучше? Я ленты тебе привёз и сок яблочный, ты любила. Марина, господи, ну ответь же хоть что-нибудь. Как мне теперь жить, что Юльке говорить, как Илье в глаза смотреть, матери твоей?.. Ушёл бы вслед за тобой… да сил нет. И наши пропадут.

Он встал и зашёл на лоджию, плюнув на всё, закурил, смотря на чёрное небо и вспыхивающие огни салюта. Дёрнул фрамугу на себя, поддалась, окутав ледяным воздухом.

— Ох, Марина…

Выкурив сигарет пять, а то и больше, давя рвотные позывы, он взял смятые листы в руки, они пахли зимой, знакомыми духами и Ксюшей — его Фенеком.

Он не узнал ничего нового, но за ночь прочитал его бессчётное количество раз, то приближая к глазам, то отодвигая, не признаваясь даже себе, что читать мешают слёзы.

Она писала, что любила его, что любит, что будет любить, может быть, всегда. Она просила прощения и каялась. Она говорила, что жалеет, а через строчку, что не жалеет. Она клялась в своей невиновности, а потом снова просила прощения. И он видел её, видел так, словно она сидела рядом. Видел её красный от слёз нос и глаза, и пятна на шее и лице… Она сказала, что избавилась от ребёнка, ещё до того, как узнала о смерти Марины. Сначала она всё ждала, что Сергей придёт, остановит, потом ждала, что он пожалеет о том, что так обошёлся с ней, а потом стало неожиданно тихо… она поняла, что некоторые вещи нельзя вернуть, за них нельзя оправдаться или их искупить. И что никто не нуждается в искуплении.

И снова говорила, что жалеет, а потом клялась, что не жалеет… и так столько раз, сколько прочитал это письмо Сергей.

В день Маришиных похорон он сказал Марго, что не хочет видеть Ксюшу, что увольняет её любым числом, на любых условиях, но чтобы в конторе её не было. Тогда уже было ясно, что в том, что случилось, нет вины Фенека. Она так и не позвонила. Юля была дома, и звука домашнего телефона не слышала, а сотовым Марина пользовалась редко, и уж точно, он не был известен Ксюше. Последний разговор Марины был с Юлей, она позвонила из комнаты и попросила дочку принести в спальню стул, хотела открыть фрамугу, защёлка была высоко. Юля принесла первое, что попалось ей — старый табурет, на который привставал Сергей, когда развешивал гирлянды по стенам с высокими потолками в элитном доме.

Из-за образования в головном мозгу, у Марины были нарушены не только рецепторы обоняния, но и координация. Как случилось, что ёлка стала невыносимо пахнуть для Маришки, никто не ответит. Встав на табурет, она открыла на себя фрамугу, но покачнувшись, упала. Вниз. С седьмого этажа.

Делопроизводство было прекращено за отсутствием состава преступления, и смерть Марины была признана несчастным случаем. Для всех, кроме Сергея.

Он не должен был оставлять Марину одну.

Он должен был вынести ту ёлку, выкинуть табурет, открутить защёлку на фрамуге… предотвратить, каким угодно способом.

Но он уехал к любовнице и там разбирался с незапланированной беременностью последней.

По его вине, потому что позволил себе поверить, позволил не задумываться, позволил окунуться, как ему казалось, в любовь…

Но ужас состоял в том, что он, вопреки всему и вся — всё ещё любил свою Фенек. Её острое личико и веснушки, пряди волос и аромат духов.

Любил.

А себя — ненавидел.

После сорокового дня, он сидел в темноте пустующей бухгалтерии, на месте Ксюши, и мечтал умереть. Сей момент.

— Как ты? — спросила Марго, имевшая привычку оказываться не в том месте и не в то время.

— Всё вери гуд, май дарлинг.

— Ты пьян?

— Я не пью, — ухмыльнулся, — к несчастью. Хотел бы я сейчас нажраться и не думать, хотя бы час, — ногти помимо воли царапали собственную кожу головы.

— Хватит, это ничего не изменит, — Марго придержала руки Сергея, не давая ему причинить себе вред, хоть и номинальный. — Серёжа, ложись в больницу, добром тебя прошу.

— Не мели ерунду, — отмахнулся.

— Серьёзно! — она глянула на синеватые ногти мужчины. — Это ненормально, посмотри. Сейчас ты загнёшься, кому легче станет?

— Марго, не лезь, а.

— Я этого не слышала. Слушай, я была в нашей больнице, ну, по своим делам… и зашла к кардиологу, вот, — она протянула визитку. — Сходи, не смотри, что там по-простому всё, не как ты привык, если нужны будут дополнительные обследования, он направит, но врач от бога. Сходи, очень тебя прошу, ты чёрный весь…

— Негром стал? — ухмыльнулся, зло.

— Не ёрничай, Серёж, пообещай, что сходишь.

— Вот пристала, хорошо, мамочка, схожу, вот тёщу в санаторий пристрою, а то она совсем сдала, с Юляшкой разберусь, проект ещё, — он зажмурил глаза, борясь с колющей болью под веками и тоской, что буквально сжирала его, наряду с чувством вины.

— Раньше! А то некому будет тёщу в санаторий сдавать.

— Всё, я понял, понял, схожу. Не зря тебя мужики бросали, кол ты в заднице, а не баба.

— Кол — так кол, но ты сходи, — открывая дверь. — Ксюшу видела в больнице, — смотря, словно что-то пытаясь найти в лице Сергея, у которого, казалось, застыли клетки, не то что мимика.

— Я рад, — вставая, — привет не передавай, если ещё раз увидишь.

— Прерывание она сделала, — продолжая смотреть. — Это я так говорю, мало ли, ты не в курсе.

— Сделала и молодец. Хоть, что-то по уму сделала.

— Срок уже поздний был, осложнения у неё серьёзные, кровопотеря… зелёная вся…

— Вовремя надо делать, — обходя Марго.

— Я, Серёжа, не пойму тебя, ты вроде любил её, или я ошибаюсь? Что у вас случилось? Тебе вообще дела нет, что она чуть богу душу не отдала?

— Посмотри на меня, — он говорил рвано, сухо и зло. — Ты первый год меня знаешь? Я о каждой лярве должен думать, которая от меня в абортарий сходила? О каждой твари, что врала мне в глаза? Что случилось, говоришь… жена у меня умерла, прикинь! Не знала? Маришка, помнишь, может? А так больше ничего. Жизнь прекрасна!

Он ещё орал что-то в лицо Марго и, кажется, кинул стул на металлических ножках через коридор, пока не прибежала охрана, а бледная Марго не вызвала скорую помощь.

Из приёмного покоя Сергей ушёл, но через неделю покорно пошёл в сопровождении Маргариты Павловны к кардиологу.

Цветение садов было каким-то пышным, Сергей давно не помнил такого. Ранняя, на редкость тёплая весна, шапки цветущих деревьев, и аромат по всему городу.

Он давно уже ездил на работу этим маршрутом, добавляя два квартала. Не должен был, но ездил, каждый раз автоматически поднимая глаза на окна типовой девятиэтажки.

Он знал, где работает Ксюша, знал, когда она приезжает, когда уезжает, он видел её худенькую фигурку, идущую через сквер к парковке, видел открывающую всё ту же смешную Пежо 107. Ему не хватало духа или отсутствия здравого смысла подойти к ней.