Но молодой человек был уже далеко: он летел навстречу своему счастью. Тем, кто плохо знал Кремль, было весьма непросто ориентироваться в его стенах. Кроме ворот, башен, соборов, монастырей, колоколен и дозорных вышек, в нем было множество дворцов, построенных друг напротив друга. Но Флорис слушал голос сердца; он вспомнил, как по дороге в Москву, когда они с Елизаветой мчались в карете, запряженной восьмеркой белых коней, принцесса рассказала ему:

— Торжественные приемы после помазания происходят в Большом дворце и в Грановитой палате, в Теремном дворце официальных приемов не бывает, этот дворец стоит как раз позади первых двух, и именно в нем находятся наши личные покои, где мы раньше останавливались, приезжая в Москву. Надеюсь, что сейчас их успеют привести в порядок, и я смогу отдохнуть там, — небрежно бросила она секретарю, записывающему ее приказания. Флорису тогда показалось, что эти слова были сказаны специально для него.

Он обошел вокруг дворца, на секунду заколебался, затем ступил на тускло освещенную лестницу.

«Вспомним, что там говорила Филиппа? На пятом этаже… надо было бы сказать: на седьмом небе».

Стремительно, словно сумасшедший, он взлетел по лестнице и со всего размаху врезался в грудь великана-преображенца.

— Угодно ли будет вашей милости последовать за мной? — с поклоном произнес солдат, внимательно разглядев лицо юноши при свете факела. Флорис облегченно вздохнул: он был на правильном пути. Они прошли множество узких комнатушек, заставленных мебелью в стиле немецкого барокко; вокруг в беспорядке громоздились сундучки из чеканного серебра, многие были отперты, из них торчали шелка, платья, какие-то бумаги… Флорис улыбнулся: значит, Елизавета уже у себя. В комнатах пахло затхлым воздухом. Какое-то странное чувство нахлынуло на Флориса. В Петербурге все дышало Западом; здесь, в Москве, билось сердце Древней Руси. Он представил себе, как еще двадцать лет назад здесь сидели длиннобородые бояре и ждали царя… Солдат открыл последнюю дверь, и Флорис очутился в уютной комнате с камином, где горел огонь. Он огляделся. На полу лежали медвежьи шкуры, стояла резная деревянная кровать, а два кресла, обитые персидской кожей, занавески из китайского шелка и накрытый столик составляли всю обстановку. В углу было устроено нечто вроде молельни с многочисленными иконами. Флорис открыл окно: составленное из цветных — красных, синих и зеленых — стекол, оно не позволяло видеть, что происходит во дворе. Он вышел на просторную террасу, над которой высилась старая сторожевая башня, давно уже не использовавшаяся по своему назначению. Он был потрясен. Внизу под ним раскинулась Москва, сверкающая тысячью маленьких огоньков: горели уличные фонари, светились окна домов, сыпались искры из каминных труб. Вдали полыхал пожар — обычное явление для этого города с многочисленными деревянными домами. Флорис не знал, как долго он стоял; несмотря на пронизывающий ветер, он был не в силах оторваться от величественного зрелища. Внезапно странное чувство охватило его; он обернулся. Позади него стояла дерзкая красавица с Сенной площади; судя по всему, она уже давно взволнованно наблюдала за ним.

— Вот видишь, — с улыбкой сказала она, протягивая ему руки, — чтобы бедной принцессе, а тем более императрице свободно выйти из дворца и увидеть тебя, ей приходится прибегать к маскараду.

Слова ее звучали нежно и насмешливо. Флорис все понял и был потрясен той деликатностью, с какой принцесса разрушила существующее между ними неравенство. Он подбежал к ней, обнял за талию и поднял:

— Елизавета! Душа моя, жизнь моя!

— Флорис, наконец-то… любовь моя!

Молодая женщина упоенно внимала нежным и страстным поцелуям Флориса. Он заметил, как страстно она прижимается к нему, и догадался, что принцесса счастлива почувствовать себя простой смертной.

— Ты счастлив, Флорис?

— Как никогда, я больше не принадлежу себе. С первого дня, когда я тебя увидел, я только о тебе и думал, о твоей красоте, о твоей улыбке, об опасностях, что тебе угрожали. Когда я узнал, что ты в плену у врагов, я рвался задушить их собственными руками, мой ангел. Но тогда я еще не знал, насколько я люблю тебя, — прошептал он.

Елизавета взволнованно смотрела на него. Никогда никто еще не говорил с ней так уверенно, самозабвенно и влюбленно. Молодой человек мягко опустил ее на кровать. Поцеловав ямку на ее шее, он победоносно вскинул голову:

— Я держу в объятиях императрицу всей России. Любовь моя, как ты прекрасна, хрупка и очаровательна!

Елизавета умирала от желания тотчас же отдаться Флорису, однако женское кокетство одержало верх, и она решила немного продлить сладостную негу ожидания. Она весело тряхнула кудрями:

— Дорогой мой, перед нами целая ночь, поэтому признаюсь тебе в ужасной вещи.

Флорис с беспокойством поглядел на нее.

— Так вот! Я умираю с голоду.

Оба расхохотались. Взгляды их встретились. Флорис не мог оторваться от нее. Впервые их губы встретились в долгом и страстном поцелуе. Дыхание их смешалось. Флорис чувствовал, как дрожит под ним ее тело, горячее, податливое, влюбленное; он безумно хотел ее и едва не поступил с ней как со служанкой, задрав юбки и взяв ее по-гусарски. Возможно, она бессознательно желала того же. Какая-то страшная сила притягивала их друг к другу! С побелевшими от желания губами Флорис встал; в знак любви он дарил ей свое терпеливое ожидание.

— Вставай, идем ужинать, моя милая. Я разрешаю тебе отсрочить миг нашего блаженства, чтобы потом еще крепче сжать тебя в своих объятиях, медленно раздеть и всю ночь любить твое трепещущее тело, наслаждаясь и не пресыщаясь им.

Ослепленная страстью Елизавета закрыла глаза. «В нем все прекрасно», — мечтательно подумала она. Однако она отбросила от себя эти мысли и, весело рассмеявшись, сказала:

— Я велела своей старой няне, которая до сих пор живет в этом дворце, приготовить для тебя свои любимые с детства кушанья: щи, блины с икрой и имбирную патоку!

Они сели за стол.

— О, Елизавета, как ты прекрасна в таком наряде. Твои волосы растрепались, щеки порозовели, губы твои влажны и ждут моих поцелуев!

Через столик Флорис погладил ее бархатистую, словно кожица персика, щеку, затем осторожно взял ее руку и, начав от запястья, начал покрывать ее нежными и чувствительными поцелуями, поднявшись таким образом до самой локтевой ямочки. Коснувшись тоненькой голубой жилки, его пылающие губы ощутили, как лихорадочно пульсирует ее кровь.

— В детстве ты наверняка была прехорошенькой проказницей, — произнес он, поднимая на нее свои глаза.

— Знаешь, милый, — ответила Елизавета, подавая ему тарелку, — здесь, в этом древнем Кремле, было не так-то весело. Мы с матерью иногда жили в этих покоях с моей сестрой, пока та не вышла замуж за герцога Голштинского. Потом двор, наконец, окончательно обосновался в Петербурге. Так решил мой отец, потому что он ненавидел Москву и этот Теремной дворец. Он напоминал ему о слишком многих горестных событиях.

Флорис слушал ее с необычайным волнением, понимая, что она еще никогда и никому не рассказывала о себе.

— Но сегодня вечером, дорогой мой, со мною ты, и я рада, что нахожусь в доме моего детства, хотя мне здесь нередко бывало очень плохо. Я не ладила со своей матушкой. Единственный человек, потерю которого я оплакиваю, — это мой отец… Флорис… это был необыкновенный человек, великий царь и при этом он еще умел оставаться мужчиной, как простой смертный. Вместе с ним я потеряла все. Он умер раньше матери, но с той минуты я почувствовала себя одинокой сиротой.

Флорис едва удержался, чтобы не прервать ее и не признаться, как давно, с того вечера в гардеробной, он хотел сказать, что царь, которого они с Адрианом называли Петрушкой, воспитал их, а они с братом любили и уважали его, и на деньги, оставленные царем в наследство, был совершен государственный переворот. Но слова застыли на губах молодого человека: он стеснялся упоминать о золоте.

— Странно, Флорис, — продолжала Елизавета, не подавая виду, что заметила его замешательство, — я вместе с гренадерами в Шлиссельбурге и в Зимнем дворце была поражена твоим сходством с моим отцом. Наверное, это идет от твоего мужества и непринужденности. Мы с тобой из породы неукротимых. Отец был единственным человеком, которого я когда-либо любила, а теперь, Флорис, я люблю тебя…

Флорис оттолкнул свою тарелку. Взволнованные, они смотрели друг на друга, забыв о голоде. Юноша нежно поднял Елизавету со стула и прошептал:

— Иди ко мне, обожаемая Елизавета, ты больше не одинока среди своры придворных, этих хищников, перед которыми самые свирепые волки выглядят кроткими агнцами, теперь у тебя есть защитники. Я навсегда останусь здесь, подле тебя, стану твоим рыцарем и буду охранять тебя, никто не узнает, что мы любим друг друга, я буду оберегать нашу любовь, как берегут драгоценный камень, пряча его в дорогой ларец.

— И ты покинешь свою страну, чтобы быть со мной?

— Да, любовь моя, я сделаю все, что ты прикажешь.

Флорис медленно опустил Елизавету на постель и начал расшнуровывать ее корсаж, одновременно покрывая короткими частыми поцелуями ее грудь. Ногой он осторожно раздвинул ее нежные бедра. Елизавета погрузила пальцы в его черные кудри, щекотавшие ей подбородок при каждом поцелуе.

— Красивый барин, — вздохнула она, — как ты был прекрасен на Сенной площади. Когда я впервые увидела тебя, сердце мое дрогнуло, и я поняла, что это судьба…

— Вот так, — страстно прошептал Флорис, лаская ее губы и побуждая их трепетно прижиматься к его губам.

— Да, вот так, — чуть слышно отвечала Елизавета, переводя дыхание, — я так мало знаю о тебе, любовь моя. Ты никогда не рассказывал мне, почему ты так хорошо говоришь по-русски.

Флорис рассмеялся.

— Да, в самом деле. Видишь ли, любовь моя, я вырос в России, а уехал отсюда, когда мне было восемь лет.