Он накрыл своей ладонью мою и крепче прижал ее ко лбу. К глазам. Теперь они были закрыты. Я не шевельнулась. Так и сидела неподвижно, пока он говорил.

– Я так много хотел тебе рассказать… Но сейчас только это… Я не смогу жить, если не выговорюсь. Если ты меня не услышишь.

Я пошевелила пальцами, перебирая жесткие пряди волос на его влажном лбу.

– Я расскажу тебе, как это бывает, когда… Когда без любви. Что чувствует мужчина, когда – без любви… Когда все происходит без любви. Что это такое для меня. Как это было. Как это… Как это сейчас со мной… Ну, я не знаю, почему мне так нужно это сказать. Тебе сказать…

Под моей ладонью, в углах его глаз, появилась теплая влага.

– Вот как. Сначала ты весь напряжен, и чем дальше, тем больше. Наконец это уже невыносимо. И ты начинаешь. Не смотришь на нее, говоришь одно и то же – одни и те же слова, всегда одни и те же… Будто ее и нет, а ты делаешь это сам с собой, понимаешь? Я все время думаю: скольких не случилось бы несчастий – со мной, с другими, – если бы я мог, как многие, обходиться своим телом. Если бы я не был вечно в каком-то рабстве, в постоянном напряжении, в унизительной зависимости от своего тела и от той, которую сейчас так хочу. Хочу невыносимо.

Но мне этого не дано. Не знаю, почему. Даже с женщиной – но без любви – для меня это кошмар. Постоянный, непреходящий кошмар моей жизни. Ну, так слушай.

Итак, ты начинаешь. Шепчешь эти слова не думая, механически делаешь все, что нужно, – и вот, вот оно… Но тут-то и наступает самое мучительное. Именно тогда, когда ты должен испытывать то, что нам дано – природой, Богом – не знаю. То, ради чего мужчине стоит жить.

Вместо этого ты чувствуешь, что тебя тащат вверх, как на дыбу. Задирают, растягивают, вытягивают, с силой упрямо поднимают – выше, выше… Пойми: не ты сам поднимаешься, а тебя волокут, распинают. И наконец – ломают. Дух трещит, словно кости, рвется, словно сухожилия, словно мышцы, даже кожа будто лопается…

И – все. Тебя отпускают, ты падаешь. И лежишь без сил – сломленный. Невидящий. Ненавидящий.

Он смолк, и через некоторое время я убрала руку. Он по-прежнему лежал неподвижно. Волосы, почти черные от испарины, влажными прядями лежали на белом лбу.

Наконец он взглянул на меня. Лучистыми, голубыми от слез, чистыми детскими глазами. И улыбнулся – как улыбаются те, кто старается больше не плакать. И снова взял мою руку.

– Знакомая рука, – он говорил будто про себя, сам с собой. – Знакомая рука… Магические кольца… Да ты ведьма, Лиза. Настоящая, не как все. Самая настоящая ведьма. Женщина-лисица. Лисица-ведьма. Невероятно!

– Не выдумывай, – сказала я. – Просто я тебя люблю.

– Но ведь этого не может быть. Разве это может быть? Как? А ведь есть. Я знаю. Знаю, и все. Откуда? Почему? Как это могло случиться, и отчего именно с нами? Двадцать лет… Не понимаю…

Я вдруг оглянулась. За стеклом, за тонкими стенами неслись облака мелкого снега. Жесткая крупа, как песок, то била в окна, то шелестела по гладкому стеклу. Захотелось задернуть шторы. Но тут же я поняла: нет, мне нравится все как есть. Я не могу ничего изменить. Это мгновение останется со мной навсегда. Метель за темными окнами. Февраль. Счастье.

Он не отпускал мою руку. Ему хотелось говорить. А мне – слушать.

– А сейчас, – сказал он, уже прямо глядя мне в глаза и улыбаясь, – я тебе расскажу, что ты сделала со мной. Нет, это будет не так банально, как ты сейчас думаешь. Хотя действительно… может так показаться… Но вряд ли ты знаешь. Нет, знаешь, конечно, ты ведь ведьма. Знаешь, но, может быть, и не все…

Это рассказ в прошедшем времени. О настоящем я молчу – из суеверия, Лиза. Но о том, давнем, я могу судить без ошибки. Мне не кажется – я уверен. Тут как раз все просто. Ну, насколько вообще такие вещи могут быть простыми. Знаешь, что ты со мной тогда сделала? Догадалась, а? Тогда или теперь? Нет? Да?

Ты дала мне главное, что может дать мужчине его женщина. Тайное знание, которое всегда потом с ним – всю оставшуюся жизнь. Дала первой. Потому именно ты моя первая женщина. Хотя я был тогда уже… достаточно сведущ. Но – не знал. А ведь первая – значит, единственная… Если действительно первая, вот как ты для меня тогда, понимаешь? Та, кто дает это знание, без которого мужчина не мужчина, – это и есть Она. Первая. Единственная. Я и тогда это как-то чувствовал, но не понял смысла. Рокового смысла этого события. Потом оно оказалось главным в моей жизни. Но вот что оно главное – это я узнал совсем недавно. Может быть, сегодня. Сейчас.

А тогда я и не думал об этом. Просто стал другим. Вот и все. И мне казалось: все впереди… Одна женщина, другая… Их было так много – вокруг… А уж впереди…

Ну, ты, конечно, все теперь угадала. Да? Ну, скажи?

Хорошо, молчи. Скажу сам. Я хотел это сказать – и хочу. Лиза, как я счастлив, что могу наконец сказать это тебе. Наконец нам никто не мешает…

Его мобильник, оставленный где-то в сумке за дверью, в коридоре, временами издавал свист и щебет. Вот и сейчас он залился тихой трелькой, словно проснувшаяся птичка. Но не был замечен. Это пришла очередная эсэмэска – опустилась из вселенского эфира…

– Ну вот что. Ты вела себя со мной так – я имею в виду постель, Лиза, только постель, в остальном ты была странно холодна, настолько холодна, так горда, что этим меня и запутала, спутала, с толку сбила совершенно, – так вот, в постели ты преображалась так, что я узнал: своим телом я могу доставлять удовольствие… нет, неверно, это слабо… слабо сказано… я понял, что своим телом могу делать счастливым близкого мне человека. И обрадовался. И стал жить. И сначала – когда мы с тобой расстались – я думал, что все остальное не важно, что теперь, с этим своим даром, я обойдусь и без тебя.

Только я не знал тогда главного, Лиза. И ради того, чтобы сказать это, я тебя сюда и привел. Теперь, когда я это знаю. Хочу сказать. И скажу.

В коридоре снова раздался щебет. Но я тихо слушала, завороженная и счастливая, погруженная в транс немыслимым исполнением несбыточного.

– Так вот. Теперь я знаю главное. Да, я получил от тебя этот дар. Я могу сделать счастливой женщину – любую. У меня опыт, Лиза. Не стоит тебе говорить об этом, но иначе – как ты поверишь? Как поймешь?

А теперь самое главное. Самое. То, что я двадцать лет назад не понял, а только сейчас. Чтобы самому получить полное счастье, физическое, плотское счастье – я только об этом говорю пока, – мне нужна только одна женщина. Только одна. Одна-единственная. Не другие, сколько бы их ни было, к скольким бы я ни вожделел, сколько бы их ни перепробовал.

Ну, ты поняла наконец? Видишь, что случилось со мной? С нами?

Он снова прижал мою руку к глазам. Лоб был сухим и горячим. Веки жгли мою ладонь.

– И что теперь делать, Лиза? Не знаешь? Ты, рыжая ведьма, знаешь – и не скажешь. Вот она, ты. Вся в этом. А сейчас убери руку с моих глаз. Я хочу смотреть на тебя.

Он молчал, но недолго.

– Представь, какое это мученье, вообрази, если можешь. Не можешь! Вот в чем ирония. Вот оно, наказание, – ты этого даже представить не можешь! Ты, причина всего! Нет, я ошибся. Ты можешь все. Так вот тебе моя жизнь: постоянная жажда. Кажется, напился – и жаждешь еще сильнее. Время идет, идут годы – и все лучше понимаешь: полноты нет и не будет. И просишь, молишь об избавлении… А его все нет. Желание жжет, и жалит мысль: ну когда же? Когда это кончится? Когда порвется наконец эта зависимость от вожделения? От похоти, грубой похоти? А конца нет… И зачем ты так изменила мою жизнь? Зачем мне этот мучительный дар? Зачем одарила, отняв все? Так наказать… И за что? За ту ночь, которую ты провела в слезах у меня на груди? За то, что я тебя… отверг? Предал тогда?

Если б я знал то, что понял двадцать лет спустя – двадцать лет, подумай, Лиза! Если б я только знал…

– Но ведь я не просто плакала тогда. У меня сердце разрывалось. Предательство, опять предательство… Легкое, легковесное, легкомысленное – как всякая жестокость. Почему ты так легко от меня отказался? Так легко…

– А ты вела себя странно… Запутала меня совершенно. Я думал: она такая опытная женщина. Так все умеет… И знаешь, я все разгадывал одну твою фразу: «Один из десяти».

– Что?

– Это ты сказала, когда мы однажды лежали рядом, уже после всего, в совершенной такой нирване… «Да, – говоришь, – ты – один из десяти». И я не стал спрашивать, что это значит, а сам все думал. И знаешь, придумал.

– Да? Что же?

– Глупость ужасную, теперь я вижу. Сейчас я знаю наверное: не было у тебя никаких любовников, был этот твой полоумный первый муж, потом Митька, и все. А тогда… Тогда я решил: «один из десяти» – это значит, ты считаешь, что из десяти твоих мужчин я оказался лучшим. И обрадовался. Дурак!

– Но я вообще не помню этой фразы. А если б я сказала «один из тысячи»? Наверное, я просто думала, что лучше тебя никого! Один – и никого… Так конники говорят, когда лошадь идет впереди всех с большим отрывом. Я ведь тогда ездила…

– Ох, – подхватил он и радостно засмеялся. – Какой же я был идиот! Я лежал и считал: в восемнадцать она вышла замуж, прошло почти три года… В год по три мужика… Вполне реально, а что?

Я кивнула.

– Вот как, – сказал он и протянул ко мне обе руки. – Вот как все получилось. Я думал, ты такая опытная, тебе все нипочем. И я для тебя – десятый, хоть, может, и удачный. А я так хотел… Лиза…

Я почему-то встала и отошла к окну. Задернула штору – просто так, чтобы что-то сделать. И осталась у окна.

– Лиза. – Он снова откинулся на зеленый жесткий плед и заложил руки за голову. – Я ведь хотел только одного – чтобы меня любили. Так, как могла, оказывается, любить только ты. Так, чтобы «один – и никого». Понимаешь? Я ошибся. Думал, вся эта немыслимая страсть, все это пламя, мой новый дар – все это от твоей опытности. От женской искушенности в постельных делах. Техника, мастерство, искусство. Я принимал тебя за гейшу. А ты была любящая женщина. Без опыта, без цинизма. Вся – любовь. Боже мой, если б я понял тогда, что не может женщина так плакать, если не любит… И не может писать такие письма…