Утром Дуремар с подобающим послушанием и смирением принял свое заточение, прекрасно понимая, что все сделанное свободно – освобождает. Искоса, не привлекая к себе внимания излишне пристальным взглядом, он следил, как удаляется от вольера по лесной дороге человек, которому он отдал сердце – свободное сердце дикого зверя, тот, к чьей дикой родной душе он прильнул своей одинокой и вольной душой, к кому прилепился со всей преданностью детеныша, друга, брата. Навеки – а сколько будет длиться этот его волчий век, не знал тогда никто. И сейчас не знает.

Рядом с единственным уходила его самка. Запах спермы, смешанный с ароматом возбужденной суки, разливался вокруг нижней части ее двуногого тела сладкой волной. Он был не слишком свежим, этот одуряющий коктейль, но и не чересчур давним. Волк стоял под ветром и, вытянув вслед длинную, тонко выточенную морду, как можно шире распахнул ноздри. Люди исчезли из виду, и зверь покрутился на месте и свернулся клубком в ложбинке между корнями старой ели, прикрыв хвостом нос.

С тех пор прошло время. Свет начинал сереть. Внезапно волчонок ощутил такой укол в сердце, будто длинная колючка боярышника прошла сквозь ребра. Он вскочил, подпрыгнув на месте, и, замерев, стал нюхать ветер. Тоска, острая, словно клык матерого, рванула горло, и подросток взвыл.

Воздух уже посинел и начал вбирать мрак. Волк заметался вдоль изгороди, разбежался и, цепляясь когтями, легко перенес свое угловатое, но ладное тело через сетку. Опустил узкую еще, не раздавшуюся вширь голову, взял след и сперва мерной рысью, потом на махах полетел над дорогой.


Митя очнулся не сразу. Сознание то прояснялось, то снова ускользало в снежной мути, глаза, чуть открывшись, снова смыкались, одурь забытья не отпускала. Но горячее, влажное, терпкое звериное дыхание обжигало застывшее лицо, а один бок начал наконец чувствовать тепло. Человек пошевелил рукой, и цепенеющие пальцы сквозь дырку в редкой старой вареге ощутили жесткую шерсть, вошли глубоко в мягкий пух подшерстка, приняли жар живого тела.

Митя открыл глаза и увидел звезды. Снег перестал, на черном бархате сверкали и переливались самой чистой воды алмазы – высоко стояла Венера, сиял голубыми иглами Сириус, ярко светили небесные доспехи Ориона.

Он сел, привалившись к теплому зверю, который мгновенно обвил его гибким жарким кольцом и, изогнувшись, лизал, лизал, лизал – в глаза, в нос, в губы.

– Дурик, ты! Ты! Собачка моя дорогая, Волчек! – и Митю затрясло от рыданий. Все горе, накопившееся за жизнь – долгую, нелепую, трудную, безнадежную, сиротскую, – все обиды и муки, все обманы и потери, – все сразу хотело и не поспевало выплеснуться, излиться в этих рыданиях. Митю будто рвало жизнью – и он блевал и блевал ею – мучительней, чем с любого перепоя, больнее, чем от любой отравы.

Но он все же стоял – еще покачиваясь, непрочно, еще на коленях, еще повиснув на остром хребте сухого и сильного волчьего тела, – но стоял. И поднялся наконец на ноги, и сделал шаг, другой, и – пошел. Пошел назад, по занесенной дороге, по одинокому волчьему следу, к еще не успевшей выстудиться избе, к кривому вольеру, в котором неизвестно зачем жили выращенные им сироты, выкупленные крохотными, еще слепыми у убийц их родителей. Выкупленные у смерти.

* * *

Наутро на факультете я сидела за своим рабочим столом. На экране компьютера буквы не складывались в слова, а в начертания цифр я вглядывалась с напряжением первоклассницы. Наконец я нашла занятие себе по силам. Одна пуговка – маленькая пуговка, обтянутая лайкой, – давно уже собиралась покинуть законное место в ряду других таких же у края перчатки. Но стоило мне найти нитки, налить себе чашку чаю и вдеть нитку в овальное ушко иголки, как рядом с чашкой засветился экран мобильника. Звук я заранее выключила, чтобы не мешать коллегам. Ведь я ждала. И схватила телефон жадно и резко, как лиса едва шелохнувшуюся мышь.

«Где ты и что делаешь?»

«Пришиваю пуговку к перчатке», – я так надеялась, что получу в ответ что-нибудь о встрече – вот немедля, сейчас…

«Пуговку! Нет, не нужно о пуговках! Это так волнует!»

«Боже, – подумала я. – Неужели! Неужели он думает о чем-то большем, чем поцелуи? Но ведь мне уже не двадцать лет… И не тридцать… И не сорок, Господи! Невозможно… Вчера мы были вдвоем в пустой квартире – и ничего… Одни разговоры, и какие печальные… Конечно, он одинок. Конечно, ему нужен кто-то, чтобы выплеснуть все, что накопилось за столько лет. Конечно, придумал, что влюблен. Но ведь это смешно. Влюбляются в молоденьких девочек, студенток… Лаборанток… Аспиранток… Все только говорят, что в моем возрасте «баба ягодка опять». У меня это присловье всегда вызывало брезгливость. Потому что это ложь. Ее произносят вслух, так принято, а сами влюбляются в юных девочек. Только в них. Но зачем он так шутит?»

И вот следующая мышь – новая эсэмэска:

«А любимая пишет глупо. Какие пуговки в такой день! Я не могу провести его без тебя»

Сейчас я понимала только одно слово. И читала его вновь и вновь. Прежде чужое. То, что всегда предназначалось не мне. Любимая… Впервые в моей жизни мужчина назвал так – меня! Меня, живую, невыдуманную, не героиню романа, не другую женщину – меня, меня! Любимая – это я! Назвал! Дождалась-таки! Это случилось! Состоялось! Произошло!

* * *

Александр Мергень смотрел то на экран своего мобильника, то во двор Литературного института. Он стоял у окна высокой старинной комнаты, той комнаты, где, по преданию, появился на свет Александр Иванович Герцен, чьи бронзовые плечи и неподвижную спину покрывал сейчас быстро тающий снег. Сквозь кованую решетку институтского дворика Герцен видел бульвар, троллейбус, неторопливо, словно время, проплывающий мимо, двух белых в черном крапе английских сеттеров, скачущих друг за другом по дорожке бульвара… От дома, где родился, писатель почему-то отвернулся. Чувствовалось, что он помнит лишь о том, что перебудил всех своим «Колоколом», а о декабристах, которые разбудили его самого, и думать забыл. Больше будить было некого, и плечи Герцена поникли. На голове у него сидел голубь.

Вот она, жизнь! – улыбался Мергень своему телефону, спине классика, голубю… – Вернулась! – и он жмурился, подставляя лицо предвесеннему солнцу. – Вернулась наконец! И не буду думать – зачем, почему… Она здесь, – точнее, они. Лиза. Жизнь. Я снова живу. Этого достаточно. Совершенно, совершенно достаточно. Нет, не буду ни о чем думать. К чему думать, когда можно наконец жить?

Голубь на голове у памятника нахохлился, встряхнулся и слетел к голубой луже, налитой солнечным сиянием. Степенно переступая розовыми лапами, птица вошла в лужу и, присев, зачерпнула крыльями воду. Во все стороны полетел алмазный дождь капель.

«Вот только одно, – напрягся Мергень, нажимая клавиши мобильника, – только одно… Это мучительное желание… Вот уже второй месяц оно сосредоточено на одной Лизе, притягательной, словно север для стрелки компаса. Как это странно… Просто немыслимо. Ведь она уже не молоденькая девушка. Откуда это наваждение? И что теперь делать? Как у нас это будет? А если я содрогнусь, увидев ее обнаженной? Морщины, складки – ведь это неизбежно в ее возрасте. А этого мне не преодолеть. Это не Деготь, с которой проблем эрекции не возникает. Правда, куда-то она быстро девается. Эрекция, не Деготь… Вот если бы наоборот… Ах, если бы наоборот… Но тогда я не нашел бы Лизу. У меня не было бы жизни. Так как же быть? Решиться? Попробовать? Рискнуть? Нет, отчего же все так странно? С ней невозможно просто гулять и болтать в кафе: все напрягается до боли при первом взгляде на эту чудесную, прекрасную, восхитительную женщину… И ты готов. Ты мучаешься, как в юности, настолько это сильно.

А, знаю. Просто я отождествляю ее с той девушкой, которую знал когда-то. С той рыжей белокожей ведьмой, которая по-настоящему пробудила мою плоть. Пробудила – и бросила. Нет, это я ее бросил. Ну, да что теперь. Теперь остается одно – рискнуть. Все равно ведь выхода нет. Деваться от нее уже некуда. Лиза… А вдруг… Нет, это невозможно, но все же… Вдруг она и впрямь все изменит? Вдруг это такая судьба? Она – моя судьба и с беспощадностью рока вернулась. Вернулась вот…»

Голубь разглядывал свое отражение в луже, а Александр Мергень набирал текст:

«Через полчаса у Парка. Любимая. Моя любимая».

* * *

Луна светила так, что стволы берез и темные фигуры елей в остроконечных черных капюшонах отбрасывали на снег яркие тени. «Странно, – думал на ходу Митя, – что сам косой полукруг луны желтый, а свет от него голубовато-белый…» Больше он ничего не думал, а только смотрел, как легко рысит Волчек – то обок, то впереди.

И на фосфорическом снегу виделись ему отчетливые картины, будто две недели жизни с Алисой в черной избе брошенной деревни, у вольера с дикими детьми Луны, кто-то показывал ему на серебристом экране компьютера – мгновение за мгновением, день за днем и ночь за ночью. Вереница бесчисленных цветных кадров, и только последний, конец его жизни, черно-белый: мутное метельное небо, и в нем высокие кресты елей. Что это за кладбище там, среди туч? И где я? На снегу? В вышине? Тут компьютер выключили. Сознание угасло. Но он шел и шел.

А когда он по-настоящему открыл глаза и увидел переливы звезд на бархатном небосводе, это был уже первый кадр новой жизни. Первая ее фотка, как сказали бы его студенты. Как сказала бы Алиса.

Да, Алиса… Он видел, слышал, обонял и желал ее слишком долго и много. Невыносимо много и чересчур сильно. В смертельных для него дозах. Она вообще была для него вся – чересчур. Громкая, подвижная, верткая. Напряженная, гибкая, словно вольтова дуга, она создавала вокруг себя такое электрическое поле, словно в одну женщину вселилась тысяча черных кошек. Приблизишься – искрит, как кошачья шерсть в ночи, миг – и сожжет. Испепелит. Нет, если серьезно, временами ему и впрямь так казалось.

Сперва это было напряжение восторга. Струящиеся волосы – белые и золотые пряди словно языки пламени в печи – перевиваются, сплетаются и расплетаются, играют, и желтые поленья превращаются в дым, в уголь, в пепел. И стихи. Как же без стихов! Но не какой-нибудь Серебряный век. Нет, «Фауст», вот как. Но оказалось: есть и впрямь такая штука, что посильнее Фауста Гёте. «Девушка и смерть» называется. Девушка и смерть, без кавычек. Кавычки были сняты сегодня. Если б не Дуремар… Волчек, любимый… Вон светанули мне его зеленые огни впереди. Родная дорога. Родные мои звери.