Теперь свобода подчинила себе время. Свобода писать требовала четкого распорядка. Время было построено, словно солдат-новобранец, и смирилось. Время то раздвигало пределы, то соблюдало предписанные границы и вообще вело себя скромно. Более чем.

Свобода наступала утром, с первым проблеском сознания, а ночью позволяла летать во сне.

Прогулка в утреннем парке, так рано, что с аллей Булонского леса только начинают подметать презервативы, шприцы и прочие атрибуты рабства, – но для свободной работы нужна хорошая физическая форма. Немного упражнений с шестом на детской площадке – она нашлась и здесь. Не только в Текстильщиках, но и в лесу Булонском.

Зеленый чай в кружке с розой. И вот экран ноутбука уже светится, как небо на заре, и соколок Тирселе вылетает на охоту. Солнце – прекрасно. Дождь – замечательно. А еще лучше – ливень. Град. Ветер.

Время измеряется страницами. Страницы – свободой. Наконец, утомленная той сильной, энергичной, прекрасной усталостью, которая зовет идти по улицам, встречаться с друзьями, замирать перед полотнами в музее, сидеть перед киноэкраном в черной пещере синема – вбирать, впивать ощущения, впечатления, образы, наполняя до краев чашу своего мира, – Тирселе сладко потягивается и подходит к картине.

Перед картиной она стоит вытянувшись по струнке, выдвинув вперед правую ступню и вывернув ее перпендикулярно левой, – как полагается в третьей позиции.

Так она стоит неподвижно и смотрит в глаза Лоле де Валанс, танцовщице из Валенсии.

Та улыбается. Чуть заметно, только углом рта, – но все же улыбается. И черные глаза, опаляющие страстью, – теперь Тирселе знает, что это за страсть, – сверкают все так же свысока.

«Да, высоко мастерство, – говорят строгие глаза испанки. – И еще выше – искусство. Поднимайся! Ведь ты свободна!

А сегодня – новое: «Ты – наша девочка». Сегодня это мелькнуло в черных очах впервые. Нет, не показалось – было!


Если бы не сладкая усталость от сделанной работы. Если бы не новая уверенность, не благодарность своему дару. Если бы не высота, на которую удалось сегодня подняться… Если бы не этот новый взгляд испанки. Цыганки?

Она бы не выдержала. Она бы умерла – не заболела на год, прикованная к постели, как в детстве, когда отец ушел от нее, – нет, умерла бы.

Потому что, оглянувшись на шорох за спиной, – к счастью, гордо выпрямленной в работе, как у женщины на картине, – она увидела: отец пришел. Вот он. Здесь, в этой пустой комнате, наполненной апельсиновым светом предвечернего солнца.

Только она-то была уже не Алиса. Не девочка. К той он так и не вернулся. Теперь она была Тирселе – и свободна.

Она спокойно и ясно улыбнулась ему прямо в лицо, и складка на его загорелом лбу разгладилась. Глаза из серых мгновенно стали голубыми, радостными. Расправились напряженные плечи, и она увидела: отцу, как всегда, хорошо. Плохо ему никогда не было. Вряд ли он вообще знал, что такое тоска. Он не ведал страдания, ее отец, – только злился иногда. Недолго, но отчаянно. А потом все быстро проходило. И снова наступало счастье. То самое счастье, которого он лишил ее уходя. Без которого она заболела.

Болезнь состояла в том, что целый год она привыкала жить в темноте своей незрелой души, в мире без солнца, под серым небом Текстильщиков – рынков, станций метро, ларьков и мусора.

А привыкнув, из постели ринулась на свободу – злобно, решительно, как крысенок из живоловки, – в школу – учиться, в стрип-клуб – за деньгами на образование, за пропуском в другую жизнь. В другую среду – нет, не просто к деньгам: она быстро смогла отличить мух от котлет, – а в ту недоступную, ту замкнутую – артистическую, научную, высокомерную, – ту, что теперь осталась для нее где-то далеко внизу, словно туманная долина реки для парящей под солнцем птицы – Тирселе, маленького соколка.

И она, глядя отцу в глаза, молчала. Если бы она не любила так этого свободного и счастливого, веселого человека, – думала дочь, – смогла бы внезапно полюбить того злого длинноногого мальчишку, когда он сбегал от нее по алому ковру высокой лестницы в музее? И что вообще она смогла бы?


– Ну что ж, и ты теперь здесь? – сказал он. – Как хорошо. Я сразу поверил. Смотрю – в витрине постер: на стопке книжек какая-то черная киска. Или птичка. И знаешь – сердце так трепыхнулось… Узнал, сразу узнал. Из машины даже не вышел присмотреться. Зачем? И так все ясно. Да?

– Конечно, – сказала она. – Все ясно. Куда уж яснее!

– Ну, поехали? – Он сделал широкий жест к двери. Будто фея, волшебной палочкой подгоняющая к подъезду карету из тыквы.

Слегка наклонив голову, держа спину, она танцующим шагом направилась вперед. Он шел за ней. Вот и пришел мой праздник, – думала она. – А я-то боялась этой встречи больше всего в жизни. Знала: это смертельно. Собственно, больше ничего и не боялась. А вот случилось, и знаю: счастье.

Джим Деготь, он же Димон и Дмитрий, жил в Париже – пока в Париже, – как когда-то в Москве: легко, весело и привольно. Счастливо. Только безнадежный «жигуль» в виде древнего жестяного чемодана уступил теперь место алому «Порше».

Внутри пахло кожей, сигарами и духами. «Запах роскоши, – подумала Алиса. – Вот он каков. Надо запомнить». – И она украдкой втянула в себя воздух салона. Задержала дыхание. Тихонько выдохнула.

Не было смысла ни о чем спрашивать. Алиса знала: промолчит или весело соврет. Так, чтобы она поняла: вопросы задают только дураки. И дуры. Это их первый признак. Особая привилегия, так сказать, – быть обманутыми. Одураченными. Эту часть своего воспитания она не забыла. И разумно молчала. Только улыбалась и улыбалась – то отцу, то сама себе. Ведь началась сказка.

И еще одно она знала – твердо, как в детстве: эта сказка не кончится, пока он рядом. Пока не исчезнет. Что ж, к этому она готова. Подготовлена надежно – с детства.

Теперь у нее свои крылья – сильные острые крылья одинокой, всегда одинокой птицы.

И своя сказка. Бесконечная сказка, которую нужно рассказать – сначала себе самой, записывая на синей, мерцающей, словно небо, странице ноутбука, чертя острыми крыльями по небесным скрижалям, – а потом и другим – всем, кто захочет прочесть.

И своя любовь. Сбудется ли – кто ее знает? Но цветет же боярышник…

Слишком она теперь высоко, чтобы упасть. Чтобы разбиться. Вот и счастье. Что бы ни случилось – счастье.

Алиса смотрела в лобовое зеркальце алого «Порше», прямо в синие, яркие, как прежде, глаза отца и не думала больше ни о чем. А о чем думать? Все сбылось, почти все. А что не сбылось – сбудется. Впереди – счастье.

Так у них все совпало. Она по вечерам свободна, у нее много милых молодых подруг – ну, не подруг – приятельниц. Азартное подрагивание колеса рулетки; напряженная, как тетива, рука бильярдиста со стрелою кия… И карты, карты, карты! «В то время дамы играли в фараон»… Немногое с тех пор переменилось! Venus moscovite – московская Венера… Московская Лолита…

Парижские бульвары пахли шоколадом, как в Москве. Цвели каштаны. Светило солнце. Шел крупный теплый дождь. И небо – низкое небо Парижа – летело, стремилось, неслось… И она вместе с ним.

Вместе с ним и с отцом.


В этом кафе смеялись еще отчаянней.

– Что за люди! – сказала она отцу. – А в других городах тоже так? Или только у нас в Москве солнца не хватает? Пока я жила там, мне попалась одна книжка – русское фэнтэзи. Никакого фэнтэзи там нет: все как в жизни. Одна баба написала. Классно, между прочим. Со страстью. Особенно первые серии – ну, это ведь серии и есть. Но одна фраза: «Тучи сгустились над городом…» – не помню название – Изенгард или что-то вроде. В общем, солнце к нам не пробивалось. А здесь в первые дни я входила в кафе и думала: что это они все радуются, улыбаются, как блаженные, – обкурились, что ли?

– Ma petite[18], – ответил Джим и обнял ее за плечи. – Сколько же ты вынесла. Вытерпела. Ну, ничего… Вот пойдем вместе на новой яхте – проект, то есть строительство яхты, заканчивается, я, как всегда, перегоняю ее в Калифорнию, еще немного – и вперед… Нет, знаешь, если людей сравнивать, как суда, парижане все-таки легче всех. Осадка небольшая. Им только дай повод повеселиться… Ты посмотри, как они ходят, двигаются: только глянь – и сам расслабляешься. Никакого напряжения.

Но Алиса смотрела вверх, сквозь листву платанов, и молчала. Она чувствовала, как слезы, словно улитки, прокладывают холодные дорожки от углов глаз по скулам.

– Не смотри так на это небо, – сказал он. – Никуда оно от тебя не уплывет. И я не уплыву. Не бойся.

Алиса по-прежнему молчала. Эта черта появилась у нее совсем недавно, и, заметив ее, она обрадовалась. И как она дорожила новой способностью – молчать! Молчать, и пусть говорят они сами. Довольно она щебетала, хохотала, будто заискивая: только не потеряйте ко мне интерес, смотрите только на меня: видите, какая я веселая… щедрая… живая… остроумная… необыкновенная!

Нет, теперь другое. Все, все другое… Может быть, она пойдет с ним в это плаванье, – когда он сказал, – месяца через два? Да, тогда уже все станет ясно. До 14 июля еще почти месяц.

«Снова я считаю дни, – подумала она, сосредоточенно глядя на кофе в белой чашке. – Как тогда. Совсем как тогда. Мне было пять лет. Да, пять, я точно помню. Потому что день был назначен – 5 апреля. Он обещал. И не раз повторил: 5 апреля. Обещал, что они пойдут вдвоем на Птичий рынок, на Таганку, и там она выберет собаку. Какую захочет. Зима тянулась бесконечно, и, расставаясь, он говорил ей: «Ну, я скоро! Пятое апреля! Помнишь?» И она отвечала ему вместо прощанья: «Пятое апреля!» Это был такой пароль. Пароль надежды».

Этот день наступил как любой другой. Но ночью она не спала. А поднявшись, не могла разбудить его рано. Мать она не хотела тревожить: так даже лучше, ведь она не разрешит собаки, так пусть и спит, пока они не вернутся – втроем!

Но он все не просыпался. К полудню стало ясно: ничего не будет. Но она надеялась до вечера. Все время провела во дворе, заходя иногда в дом, чтобы поторопить, а заодно проверить: он там.