Анна Михальская - Foxy. Год лисицы

Джим, улыбаясь, молчал. Затуманенным взглядом смотрел в пространство, повернув улыбку к Аликс. Глаза женщины сияли счастьем: неопытная, неискушенная, она приняла этот туман в его взоре за пелену желания.

Ло напряженно думала. Всего два дня. Завтра или послезавтра. Подойдет он к ней или нет? Ждать уже некогда, придется самой. Ей казалось, она где-то уже его видела – того парня на лестнице. В Москве, наверное. Где же еще? Но не в школе, нет. И дома у себя она его не встречала – к отцу заходили студенты, но не этот. Где же, где? Так и не могла вспомнить. Помнила только, как он стоял у подножья лестницы, а она, держа в руке подаренную Джимом бледную розу – в цвет атласных туфель и сумки, – медленно спускалась вниз в тот самый первый раз, – и он смотрел на нее так, как никто никогда не смотрел, – она узнала это узкое лицо, глубокие неподвижные серые глаза – то ли пристальные, то ли изумленные, серебристый шлем волос, порыв, устремленный к ней, но сдержанный – он был как стрела натянутого лука.

С тех пор всякий раз она подходила к лестнице с бьющимся сердцем – почему? Боялась: а вдруг его нет там, внизу? Вдруг все это ей привиделось? Вдруг она больше его не увидит? Но он стоял там – стоял и смотрел вверх. И она сходила по ступеням, нарочито медленно, глядя по сторонам – только не на него, наслаждаясь этим острым волнением, этим замиранием сердца и тем особым восхищением, с которым она смотрела сама на себя – но как бы его глазами. Это чувство было не сравнимо ни с чем. Она готова была испытывать его непрерывно, ежедневно, вечно, но нарочно ограничивала себя двумя встречами в неделю. И уж конечно, не собиралась ломать свой кайф, первой нарушив эту странную установившуюся между ними церемонию обыденным актом знакомства. Она «подсела» на эти немые отношения, обещавшие столь многое, как на наркотик, и уже не представляла себе жизни без них.

А теперь? Осталось всего два дня. Завтра она заговорит с ним. Только бы он пришел! Для этого, решительного, дня она оделась так, как давно задумала, – почти копируя одну картину. Конечно, совсем не точно – гораздо легче, современней. Та танцовщица из Валенсии, ее тезка, и стара, и неуклюжа, даже как-то кряжиста, и намотано на ней слишком много.

Но цветастая юбка, перехваченная черным атласным кушаком, но белое кружево блузки, открывающей шею, чтобы заметней была яркая нитка алых кораллов, но розовый атлас балеток, но поток черных локонов по плечам – все основные детали Лола продумала и для этого случая соединила.

И вот она смотрит вниз, сперва прячась за колонной: что?

Да, он пришел. Стоит, локтем опершись на перила внизу.

Вместо веера держа в правой руке розу – небрежно, бледно-розовым венчиком вниз, – как колет стебель нежные пальцы, – смотря по сторонам, но только не вниз, она шагнула на первую ступеньку, замерла на миг и стала спускаться.

Ноги едва слушались ее, и никакими усилиями своей слабенькой воли не могла она заставить себя изменить того, к чему так привыкла, – так и прошла мимо, не взглянув и не остановившись.

Если бы ноги подчинились… Если бы хоть секундная запинка, заминка – а там и взглянуть пришлось бы – вниз, на ступени, – и сразу же вверх, в лицо, в глаза…

Нет, она не смогла.

Все вышло точно так, как прежде. И вот она уже за дверью, и вот летит не чуя ног – не оглядываясь, к повороту за угол, к такси.

Ведь есть еще завтра! – думает она, тяжело дыша в машине, будто после преследования. Или погони. – Есть еще завтра. Вот что меня подвело. Если бы день был последним, если бы не было этого «завтра»! Тогда – точно. А так – не смогла…

Подумаешь!

Да и вообще – может, ну его? Слишком бьется сердце. Слишком страшно, почему – и сама не знает. Она, крошка Ло, Елизавета Мергень – и робеет, не может заговорить с каким-то мальчишкой! Где все ее московские опыты романтических глупостей? Нет, хватит. Завтра – и кончим с этим. Познакомлюсь, оставлю телефон – и привет. На яхте через Атлантику! Вот как! Довольно этого города. Завтра, завтра, завтра!

Завтра настало с порывами ветра, налетело, словно хмурая туча, – и вот он уже здесь – день последний. Она одевалась второпях, почти небрежно: широкая юбка – алые розы на черном – висела на спинке кресла, атласный кушак, белое кружево, кораллы, – все было вчерашнее. Все ждало и торопило – скорей! Скорей!

По пути к лестнице – вся Сорбонна превратилась для нее в развернутый веер ступеней – она остановила таксиста и купила свежую розу, точно такую же, как вчерашняя.

На верхней площадке, зная, что еще невидима, и словно приподнимая кулису, Ло украдкой выглянула из-за колонны. Сухая шершавая поверхность холодила горящую щеку.

Внизу никого не было.

Его не было.

Кто-то другой стоял на его месте – точно, как он, положив локоть на завиток перил у первой ступени. Джим.

Она спряталась за колонной, прижавшись спиной к холодному камню, не выпуская из руки свою дурацкую бледную розу, и темные шипы, красные у острия, кололи пальцы. Слезы брызнули и потекли по щекам – горячие, соленые. Горькие.

Она так и стояла неподвижно, пока не очнулась. Бросила цветок об пол и, слизывая кровь с уколотого пальца, ринулась прочь – туда, откуда пришла, и так, чтобы Джим ее не заметил. Слезы высохли. Злость – быстрое средство. Обиды не было, а вот злости хватило.

Ло злилась на себя – за дурацкий маскарад, за идиотскую мечтательность, за потерю хватки. Выдумала невесть что вместо того, чтобы просто взять, что нужно. Как привыкла. Как брала деньги в ящиках родительских столов – спокойно, бездумно, небрежно.

А больше всего – за слезы.

Злилась на Джима: выследил!

Злилась на мать: это она его подсылала!

Но главное – на того мальчишку: как он посмел! Вырваться, освободиться, прнебречь. Все разрушить. Была такая прекрасная сказка – и вот… Как он мог – и это как раз после того, как она явилась в образе великой танцовщицы с великой картины – ведь как было задумано! Гениально! Такое внешнее сходство – ну, положим, в живописи он не разбирается. Но ведь как было красиво! Роза! Локоны! Кружева и кораллы, цыганская юбка, тонкая талия в черном атласе – зашибись… Дурак, да еще и невежда. На хрен ей такой нужен. Даже лучше, что так вышло.

Но провал… Прокол… Досада, как после двойки. Незаслуженной притом двойки. Нет, тут что-то не так.

И Ло стала думать. Истинные причины неудачи виделись ей в слежке взрослых. Мать, конечно, постаралась. А может, сам Джим? Ох, он парень не промах… Подозрительный тип. Посмотрим еще, какой он там капитан и какой яхты. Увядшие прелести матери вряд ли его волнуют. С чего это ему вдруг влюбляться в сорокалетнюю старуху? Обман. Конечно, обман. Она не слепая, чтобы не заметить его взглядов. Мать как средство, дочка как цель… Тем более вероятно, что она-то уже отнюдь не нимфетка. Вышла из этого статуса, к счастью. Так что любой не откажется, педофилы отдыхают. Как все просто! Конечно, какой ему с этого навар, если бы она тут осталась? Да еще с парнем? Может, он его, кстати, знает? Ведь где-то же она его видела, этого идиота, косящего под рыцаря с картин прерафаэлитов! Значит, и Джим мог – в Москве.

Но даже если нет – тем вероятней, что это Джим ее выследил и парня отправил. Как уж это ему удалось – потом выяснится. Но недаром все совпало с отъездом. Нет, недаром!

Так, не реветь. Парня я еще достану – если не забуду о нем по ту сторону Атлантики. Пусть пока будет Джим. Ничего ему не светит, конечно, но матери она кайф сломает. И Джиму достанется – по заслугам.

Откинувшись на сиденье такси, Лолита почувствовала голод. Здоровый аппетит и здоровый, агрессивный заряд азарта.

Начиналась новая игра, и, чем она кончится, – не важно! Главное, чтобы было интересно. А интересно будет, она уж постарается.

* * *

Саша Огнев держал в руках билет на самолет в Москву. Что ж, отлично, а как еще вчера – подумать только, еще вчера! – он этого боялся! Так неистовствует наркоман, предчувствуя ломку. А сегодня все иначе. Совсем иначе. Как все-таки непредсказуема жизнь! Как неожиданно она хватает тебя и держит, все сильнее сжимая, словно силок охотника, словно петля, настороженная и наконец захлестнувшая долгожданную дичь.

И как внезапно освобождает! Задыхающегося, потерявшего надежду, обессиленного борьбой – отпускает в самый последний момент, предсмертный…

Да, ему повезло – неслыханно, несказанно. Он цел и невредим. Чары развеялись, оковы пали. А чего он бы мог натворить в том безумии – страшно подумать! Вся жизнь, вся его едва начавшаяся жизнь, такая прекрасная, такая полная, такая устремленная к чистым и светлым высотам, к знанию и красоте, а главное – такая свободная, – чуть не месяц была под угрозой. И сейчас, шагая по парижской мостовой, под этим неистовым, мятущимся, страстным небом, уже осенним, под этим солнцем, все еще жарким, он чувствовал то же, что человек, избавленный вдруг от рокового диагноза или чудом избегнувший авиакатастрофы. Все казалось ему невыразимо прекрасным: слезы любви к каждому пожелтевшему листку платана, к каждому встречному, к каждому камню на мостовой, трещине на асфальте поднимались к глазам.

А глаза его видели иначе, чем прежде. И прозревали иное.

Он шел пешком, не в силах остановиться, снова и снова вспоминая вчерашнее.

Он стоял у перил центральной лестницы, справа от главного входа Как всегда в этот день недели – первый из двух, когда она появлялась. Неужели она и впрямь – явь? Какой она явится сегодня?

Вот кто-то выходит из-за колонны и будто колеблясь ставит ногу на верхнюю ступень, начиная спуск.

Она!

Нет, не она. Это Лола де Валанс – и не Лола – валенсийская цыганка, танцовщица, – а ее призрак, привидение, двойник.