Анна Михальская - Foxy. Год лисицы

Во сне я видела и второго – это было еще страшнее. Наверное, потому, что моим родным он никогда не был – моим, только моим.

А может, он-то и был?

Может, потому эти сны придавали сил? Оживляли?

Может, потому во снах он всегда приходил?

Вот застрекотали сороки. Смолкли. Чуть колыхнулась трава. Да, он! Стоит на тропке у норы, склонив набок голову – свою прекрасную крупную голову, – и смотрит прямо на меня, и я чувствую, как я красива, и зеленый огонь просверкивает между нашими узкими глазами, и тело становится легким и жарким, как рыжее лесное пламя. Наяву или во сне? Нет, это сон, и глаза мои закрыты. Стоит открыть, как все пропадает. И веки опускаются, но тепло разливается по телу. Что это? Кажется, кто-то заслонил вход в нору: светлое пятно в конце хода исчезло. Камешек скатился вниз. Несколько песчинок прошелестели, потревоженные чьей-то лапой. Это он! Он вернулся! Глаза открываются – нет, все сон. Но вдруг? Вдруг? И снова теплеют кончики лап, ушей, хвост… Нежная истома трогает низ живота, словно горячий язык.

Это память меня греет. Память спасает меня.

Пора пришла, и этим вечером я отправилась на далекую прогулку. Решилась. Сил набралось достаточно, чтобы спастись от погони, чтобы не проморгать опасность, чтобы вовремя спрятаться в траве.

Самое трудное оказалось сделать первые несколько шагов от тех спасительных даров, что дала мне судьба: от норы, кустика жесткого осота над входом, от бетонной опоры, с которой я привыкла уже осматриваться вокруг. Но я была голодна, а значит, не просто жива. Готова к жизни. Здорова.

И тихо, медленно, потом чуть быстрее, но все равно осторожно, я двинулась вдоль насыпи – так, чтобы быть незаметной снизу, с дороги, и прямо на ветер. Ветер никогда не предаст.

Как это чудесно! Просто плыть туманной тенью, серой тенью над вечерней землей, остывающей в осенних сумерках, но все еще медленно отдающей свое тепло – накопленное за день тепло далекого солнечного огня.

Из-за заборов слышался лай собак – нет, они не чуяли меня. Так, взлаивали иногда, как это делают хозяйские псы в вечерней мгле, – для порядка, а больше – от смутного страха чего-то дикого, что живет еще в остатках изведенных лесов, кроется меж стволов обреченных деревьев, в некошеной жесткой и сорной траве пустырей и помоек.

А я скользила мимо, мимо – живая, свободная, голодная. Счастливая!

Обнюхала не торопясь камень – там, где от насыпи и станции отходит тропинка и сменяется жесткой дорогой, широкой и опасной.

Камень не сказал ничего неожиданного, и я сделала несколько шагов вперед.

Запах, знакомый запах – он встряхнул меня, словно взрослая лисица детеныша, и, подпрыгнув на выпрямившихся лапах, я снова опустилась на песок.

Это был запах той женщины. Запах фиалок – нежный и горький, запах опушки моего леса. Запах моей прошлой жизни. Моего дома. Той стороны, куда я никогда не поворачиваю голову, когда сижу на своем бетонном пне.

Ах, как цепко схватила меня тоска! Как птица-смерть, как белый призрак, – острыми крючьями за спину, ломая хребет, терзая внутренности, когтя сердце…

И, жадно впитывая ноздрями запах женщины, забыв о голоде, я пошла по следу.

Сначала женщина шла медленно. Не было сил, наверное. Или желания не было – идти. Двигаться… Грустно, не спеша, она тяжело переставляла ноги. Совсем как я шла до того, как увидела нору.

Вот место, где она опустилась на песок у жесткой дороги. Рядом лежала ее ноша – вечно, как и все люди, она таскает что-то с собой. Не может без этого.

Она сидела довольно долго. И вдруг – вскочила!

Вскочила на обе ноги, да так, что следы отпечатались глубоко и четко. Будь сейчас лето, я подумала бы, что ее ужалила оса. Подхватив свою кладь, она сначала заторопилась, а потом… Потом полетела! Понеслась к станции! Когда-то и я так бегала…

Внезапно, неожиданно для себя, и я побежала – легкой рысцой… Галопом… Вскачь… Сперва по ее следам, легким красивым узором летящим вдоль насыпи, а когда ее след слишком приблизился к станции, я свернула в сторону, куда глаза глядят.

Так и скакала, пока не выскочила на незнакомую поляну – прогалину в молодом леске, густо поросшую засыхающими, бледными уже травами. Вокруг молча стояли желтые березы. Серые кружки осиновых листьев мелко дрожали, хотя ветра не было.

Целые выводки толстых молодых полевок ждали меня здесь, в корнях трав, – отъевшиеся к холодам, неуклюжие, сладкие, они насытили меня быстро.

Тяжело, спокойно и грустно возвращалась я назад по своим следам – не вскачь, а так. И, добравшись до норы, полежала у входа, полузакрыв глаза, переваривая добычу.

Поднявшись, занялась наконец делом. Расширила нору, расчистила пол, выбрасывая наружу несвежий песок, сохранявший еще нестерпимую собачью вонь. На этом силы кончились.

И я снова забираюсь на свой бетонный пенек.

Узкий молодой серп сверкает в ясном небе, словно лисий глаз. Осенний ночной ветер чуть шевельнул ветви. Дождем посыпались листья, обнажая опустевшие птичьи гнезда.

Внизу темнеют окнами пустые дачи.

Грохоча, рыча и свистя, проносятся мимо поезда. Один из таких унес ее – мою женщину – далеко-далеко. Не добежишь. Не догонишь. Да и зачем?

Сначала уносится жизнь – далеко-далеко. Не вернешь.

А потом и память о ней. Не догонишь. Да и зачем?

Там, внизу, в поселке у станции, кто-то жжет костер. Едва слышно звучат песни – люди тоже поют по ночам.

Горький, горький дым. Протяжные песни. Искры взмывают в черное небо, словно золотые мухи.

Красный костер.

Догорает. Догорел. Погас.

Мы случайно встретились у подъезда «Зоны К». Они обещали пригласить меня на венчание. Кажется, он помолодел на двадцать лет, и как красив! Кто бы мог подумать, что меньше года назад он лежал в тяжелом запое, мы боролись за его жизнь, а единственный близкий ему человек – дочка – боялась вернуться домой.

Я помню: вот детские прозрачные пальцы перебирают разноцветные блестящие конфеты, перекладывают их по кухонному столу, выкладывая узор какой-то замысловатой мозаики… Что ими движет, этими пальцами? И вот появляется избавление – новая любовь, и не одна – с нею вера и надежда… Смерть отступает. Любовь…

Помню, тогда я просила Бога дать мне мужа. Шла мимо белой церкви, как сейчас иду, и вот зазвонили колокола, грянули аплодисменты голубиных крыльев, и стая белых птиц взмыла и закружила вокруг колокольни, поднимаясь все выше и выше в прозрачное небо, к золотому солнцу… С крыльца спускалась пожилая пара – прекрасные в своей освященной любви, совсем молодые люди, рука об руку, и снежно-белы были розы и сияющая седина невесты… Как я плакала тогда, идя мимо – всегда мимо! – одна со своей собакой, по липовой аллее, уходя все дальше и дальше, а слезы текли все сильнее…

Но вот уже Покров, а приглашения мне все нет. Расписались в загсе, а венчаться раздумали? Нет, скорее просто не пригласили Не знаю, почему… Может, забыли…

Покров в этот год выдался погожий. Радостный. Иду мимо белой церкви, по той же аллее. Нежное тепло последних солнечных дней на полузакрытых веках, на поднятом к небу лице. Как странно… Как я могла так ошибиться? Просила мужа, получила – любовь. И ничего мне больше не нужно, только время. Еще хоть немного времени. Да что там, и это грех просить – ведь если любовь, с нею и вечность.

И тут грянул тот же колокольный звон, ликующий венчальный клик!

Так же взлетела, кружась, голубиная стая. А я застыла на месте: что это?

По церковным ступеням, медленно, торжественно, спускалась пара.

Золотые волосы жениха я узнала сразу. Об руку с ним, в чем-то радостно скромном, и, конечно, с розами – шла его спасительница. Любимая. Венчанная жена.

А я так и стояла – прислонившись к черному стволу липы, на ковре золотом, под золотым дождем последних листьев. Стояла не шевелясь.

Опомнилась, повернулась прочь, кликнула собаку и пошла вдоль по аллее – мимо, мимо.

Вечером в дверь позвонили.

Это была она – девочка, но давно уже не моя дочка. Одна.

Мы пили чай, она все молчала, а я ни о чем не спрашивала – только как дела в школе, куда собирается поступать, как готовится. Сказала, что помогу, если надо. У меня еще оставались знакомые – мои однокурсники, но с других факультетов. Репетировали вовсю. И поступали своих учеников – все как водится. Но она хотела к нам. Изучать поведение зверей – как я. И я почему-то обрадовалась! Даже рассказала ей о лисице из Трехдубового леса – конечно, не все, что знала – а так. Рассказывала и тосковала о ней, моей Фокси. Где-то она теперь? И вспоминала, бывает ли у лисиц так, что старого лиса выгоняет более молодой претендент, чтобы остаться с молоденькой лисичкой… Бывает или нет? Может, тогда у Фокси есть шансы, и кто-нибудь из двоих предателей все-таки ее разыщет?

И еще я думала: а почему девочка пришла ко мне сегодня? Именно сегодня, и ничего не сказала? Может быть, это все-таки моя девочка? Вдруг я ошиблась? Опять ошиблась?

Во сне я получила эсэмэску. Наяву я ее прочитала.

«Ну, где же ты? Я дома. Один, и надолго. Приезжай скорее!»

* * *

Я решилась войти в этот запретный дом.

С тех пор, как мы встретились зимой, я не разрешила себе даже пройти по тому узкому переулку, где на асфальте у себя под ногами столько раз читала иероглифы трещин, что знала текст наизусть.

Я очень боялась.