Анна Михальская - Foxy. Год лисицы

Вот что она сказала, Лиза. Что же она скажет теперь, когда точно знает, сколько он от нее скрыл и как долго был скрытен. Теперь, когда она может понять всю меру его недоверия… Дурак! Дурак? Ах, как же все это сложно…

Он нащупал выключатель, и треснутая чаша его жизни исчезла в темноте октябрьской ночи.

* * *

Митя Огнев ехал в метро. Он был в своей лучшей одежде – той, что еще не истлела, но, с трудом отстиранная и выжженная солнцем, светлым пятном выделяла его из подземной толпы. Октябрь стоял теплый, и исследователь волков выглядел действительно странно: подстриженная мужественная борода с проседью, как у Хемингуэя на известной всей Москве фотографии, глаза прозрачной голубизны, неожиданно белая сорочка под полевой курткой с капюшоном и широкие штаны из бесцветного брезента, истонченного дождями и вет-рами. За спиной – тощий и такой же бесцветный брезентовый рюкзак.

Он отвык от толпы. Даже не от толпы – от людей. От метро. От всего того, что незаметно привычному, «замыленному» глазу горожанина, а жителя пустой деревни, отшельника, утомляет в первые минуты. Взгляд, обнимающий просторы неба, поля, весь огромный мир, нежный даже в своей суровости, вдруг напрягается, упираясь в слишком близкие стены лиц, – и мечется, не находя покоя. Митя не знал, куда девать глаза и руки, задевал людей, натыкался на сумки и баулы…

Наконец он у себя дома. Вот он стоит у выхода из метро «Университет», за спиной – закат, огненно-пурпурный, ветреный, а гордый шпиль МГУ впереди, на своем месте. Удивительно! И ноги, привыкшие к мягкой траве луга, тонкому песку берега, легкому грунту белой дороги, несут его к родному гнезду, недоверчиво и неловко ступая по твердому асфальту.

Страшно подходить… Лиза. Вот что пугает. Где она? Может, ее там уже и нет вовсе? Сашка? Ох, еще хуже. Нет, пожалуй, все-таки ничего. Что ж поделаешь, если так вышло. Не объяснишь. Да никто и не спросит, пожалуй… Вот оно, самое-то страшное. Главное. То, от чего замедляется шаг, тяжелеет камень на душе – что никто ничего не спросит. Лиза, может, заплачет – хорошо, если сразу, а коли после, так, чтоб он не заметил? Сашка, может, сожмет зубы, да хорошо еще, если в глаза посмотрит – а коли вовсе отвернется?

Что заставило его не звонить? Не писать? Не приехать? Бросить дом… Бежать…

Митя медленно брел по кленовой аллее, опустив голову и лишь иногда взглядывая вперед. Шпиль неуклонно приближался.

Сначала это была любовь… Эта их «любовь»… Белокожая златовласая девка. Хохочущая ведьма. Разве это любовь? Разве это – любовь, когда после – стыд… Смерть… Да, смерть.

Но потом, после смерти, что? Что было потом?

А потом он стал волком. Волком в своей стае. Настоящим отцом для своих детей – беззащитных, наивных, обреченных. Он был у них один, и он был их последняя надежда. Потому и полюбил. По-настоящему, как не любил никогда своего сына. А они полюбили его. И эта любовь, родившись, стала лечить его – то постепенно, незаметно, то вдруг потрясая душу, очищая ее – вот как он выворачивал свой старенький рюкзак, выполаскивая его в ключевой воде, выжаривая на горячем солнце… Как он вычищал свой старый колодец, ведрами вычерпывая черную грязь до самого дна, чтобы в глаза сверкнула нежданно чистейшая радуга прозрачных хрусталей.

Потом любовь. Настоящая любовь. Пусть не как у всех, не такая, о какой он мечтал, просил. Молил… Молил даже ее, эту девку. Девку-Судьбу. Дурак! А откликнулась-то другая: его настоящая судьба – благая, любящая. И дала ему любовь – такую, как надо. Он ее сначала и не признал. Потом только понял, что с ним случилось. Узнал свою любовь и живет в ней. Мир преобразился – это главное. И он все, все объяснит.

Если, конечно, кому интересно… Если кто спросит. Хорошо бы! Как было бы хорошо!

Вот он стоит перед дверью. Открыть ключом? Позвонить?

Рука нажимает кнопку, и за тяжелой дверью, где-то в недрах коридора, он слышит ответное движение. Шаги – легкие, быстрые… Ах, как страшно!

Дверь открылась – нет, распахнулась: широко, доверчиво, искренне.

Перед ним, на пороге родного дома, стояла Лиза. Рыжая, золотистая, кудрявая Лиза, какой он знал ее до рождения Сашки. Лиза, в которую он когда-то влюбился так ненадолго. Она улыбалась, не разжимая длинных розовых губ, и от этой улыбки кончик прямого носа чуть приподнялся, а узкие зеленые глаза засверкали и сощурились в полутьме коридора.

Она зажгла свет, и Митя понял, что это, конечно, совсем другая девушка. И какую-то еще совсем другую девушку она напоминает.

Еще через мгновение он понял, какую. Но за спиной у нее уже стоял Сашка, и бегство было невозможно.

– О! – сказал Сашка, нимало не смущенный. – Папа! Вот это да! Познакомься: это Донна. Донна Тирселе. Из Парижа. Она у нас живет. То есть мы с ней тут живем. То есть… мы живем тут все втроем, еще мама. Только ее пока нет. Но вот-вот будет. Она на кафедре. Ну, заходи! Ты ведь у себя. Это мы у тебя – все трое. Некоторые без спроса. Да, Донна?

Митя смотрел на них не шевелясь. Девушка хмыкнула, потом рассмеялась очень странным смехом. Мите показалось, что он и не уезжал из леса, и где-то в ветвях на опушке маленький ястребок клекочет, вылетая на вечернюю охоту. Тирселе, – думал он. Откуда это? И вспомнил: Дементьев. Птицы СССР. Том 1: Хищные. Tierselet – так в средневековой Европе называли дамских ловчих птиц – мелких соколов и ястребов для охоты.

– Спасибо, – пробормотал он, когда смех затих. – Вы тут живите… То есть… Конечно… Очень приятно, ведь… Но… Я, пожалуй, лучше подожду маму… мою… Лизу, я хочу сказать… Там, на лавочке у подъезда… Мне тут немного пока не хватает свежего воздуха… Отвык, знаете. Я подожду, и мы вместе поднимемся.

Сашка покивал головой, пожал плечами и потянул девушку за собой, внутрь коридора. Дверь закрылась.

Сидеть на скамейке было уже холодно, но замерзнуть он не успел. Она подошла сзади, по аллейке со стороны Клубного входа, и, не замечая его, повернула к входу и стала подниматься по ступеням к подъезду.

Он окликнул ее – очень тихо, очень робко, – но она обернулась молниеносно, словно сторожкая лисица на незнакомый шорох.

Ему показалось, что она точно та же – но только не та, от которой он уехал. Та же, что прежде. Та же, что так называемая Донна. Та же Лиза, что двадцать лет назад – так она вся подобралась, по-звериному подтянулась, и лицо ее стало снова тонким, напряженным и светлым. А может, это были розовые отсветы заката. Она подошла ближе, он встал ей навстречу, и тогда он понял: свет шел изнутри. Но в глаза ему она не посмотрела.

Они пошли рядом, как бывало, когда Сашка был маленький и они, – конечно, если Митя был дома, а не в экспедиции, – обходили перед сном по дорожкам вокруг Главного здания – вокруг шпиля.

Дойдя до аллеи туй и длинного бассейна с фонтанами в виде белых лилий перед главным входом, так же молча они повернули и подошли к Панораме.

– Посмотри! – сказала Лиза, облокотившись рядом с ним на розовый холодный гранит. – Видишь? Вон крыша дома моих стариков. Во-о-н там… Видишь? Видишь?

– Да, – ответил он, старательно глядя, куда она указывала, и стараясь разглядеть ту самую крышу. Как она гремела от ветра когда-то… Гремит, наверное, и сейчас – дом не перестроили, крышу не поменяли – вот чудо! – Кто там теперь? – Он услышал свой голос и понял, что говорит сам с собой вслух, как привык в дикой жизни. Но это его не испугало. Скрывать ему было совершенно нечего.

– Да, кто там теперь? Ты замерзнешь, Митя. Уже октябрь. Ты это заметил? У тебя как со временем?

– У меня очень много времени. Знаешь, кто-то из студентов бросил в деревне книжку, а я прочитал. Про северных индейцев – этнографический очерк. И приводится одна легенда. Я запомнил: там кто-то из воинов заторопился, и вождь заметил ему: «Когда Гитчи-Маниту создал время, он создал его достаточно». И я теперь никуда не тороплюсь.

– Научился? Этому очень трудно научиться. Я не думала, что ты сможешь. Неужто правда?

– Правда.

Лиза молчала. Видно было, что ей нужно что-то сказать, но она не решается.

– Что? – спросил он. – Я не расслышал.

– А еще чему ты научился?

– Всему, чего не умел. Не мог.

– Неужели… Любить?

– Я нашел свою любовь, Лиза, – сказал он так легко, будто легче ничего и не было. – Но это оказалась… не женщина. Ты ведь не обиделась? Я правду говорю.

– Надеюсь, не волчица? Да ладно, это я от… растерянности. Нет, совсем не обиделась. Если это вообще не женщина, так что ж обижаться? Только знаешь, я все вспоминала, пока тебя не было. Всю нашу историю. И поняла, что ты меня никогда не любил. Ну, в нормальном смысле слова.

– А у него что, есть нормальный смысл?

– Оказывается, есть, – сказала Лиза и поняла, что проговорилась.

Он даже не взглянул на нее – так и смотрел прямо перед собой, на реку среди темных деревьев и на мутно-синий город в чаше ее берегов. Не заметил?

– Вот, – сказал он быстро, – я так и думал. Я так и думал раньше, пока не… пока еще много жил в городе. Что есть обычная, нормальная любовь. Я ее про себя называл «настоящая». Любовь между мужчиной и женщиной. Страстная, долгая – на всю жизнь.

– Но ты же не…

– Что ты, нет, конечно. Я влюблялся только в женщин. И так быстро – извини, Лиза… И мне было так тебя жалко… И знаешь, что было самое страшное? Что я с самого начала отношений, пока был еще влюблен – страстно, с надеждой, – боялся одного, неизбежного. Пробуждения в здравом уме. Охлаждения. Тоска – дикая, ты не представляешь. Кто-то там сказал, что ад – это когда некого больше любить. Очень правильно. Ад.

– И что теперь? – Она поняла, что он был так поглощен собой и этой исповедью – ведь несколько месяцев молчал, – что ничего, ничего не заметил. И не заметит.