— Нормально, — на самом деле большую часть дня я была рассеянной, вспоминая слова Максима о том, что он чуть не потерял голос из — за какой то простуды, и, конечно, еще те слова, которые он мне говорил в студии. Мы движемся вдоль леса, и я вдыхаю полной грудью чистый воздух, так легко наполняющий легкие. Я раньше так любила это место, но сейчас приезжаю сюда очень редко.

— Так ты хотел показать мне набережную? Спасибо, конечно, но я ее видела, и не раз, — говорю я.

— Нет, не набережную, — отвечает Максим. — Я покажу тебе одно место, где люди находят приют и спокойствие. Тебе должно понравиться. Я ничего не понимаю, но дальше не расспрашиваю, все равно скоро все сама увижу. И мы снова идем в тишине, которая, как ни странно, совсем не тяготит нас. Когда мы доходим до широких ступеней, поднимающихся вглубь леса, и начинаем подниматься по ним, мне становится еще интересней. Я так часто проходила здесь мимо, но никогда не поднималась наверх. Мы медленно шагаем по ступеням, продолжая держаться за руки.

— Ты дописал ту картину?

— Которую начал вчера?

— Да.

— Еще нет, — он смотрит на меня с ухмылкой. — Хочешь знать, что на ней?

— Ты обещал мне ее показать, — напоминая я.

— Покажу, как только закончу. А мы уже почти пришли.

Он останавливается и смотрит вперед, я слежу за его взглядом. Моему взору отрывается вид на обветшалое здание, стены которого утопают в засохших кустарниках.

— Что это? — не понимаю я.

— Здесь люди учатся выражать свои мысли и чувства через рисование. Давай зайдем внутрь. Максим ведет меня через ржавую калитку, которая скрипит, когда мы ее открываем. Идем по выложенным бетонным плиткам, уложенным на земле так неровно, что в темноте можно переломать себе ноги. Оказавшись у входной двери, Максим поворачивается ко мне и говорит:

— Веди себя тихо, все вопросы потом, просто наблюдай.

Когда я согласно киваю, он открывает дверь, но, вдруг обернувшись и окинув меня взглядом, говорит:

— И да, кстати, мне нравится, как ты убрала сегодня волосы.

Я улыбаюсь довольная, что он обратил на это внимание. Мы заходим внутрь и оказываемся в довольно светлом помещении. Внутри здание выглядит гораздо лучше, чем снаружи. Видно, что стены были выкрашены совсем недавно и линолеум на полу еще совсем новый, рисунок на нем яркий и не видно никаких потертостей. Где-то вдалеке слышны приглушенные голоса, и мы идем на этот звук. Пройдя под высоким арочным проходом, мы оказываемся в еще одной светлой комнате, которая кажется просто огромной для того количества людей, что собрались здесь. Несколько женщин, сидящих за мольбертами, дети, которым от силы лет десять — одиннадцать, склонившиеся над столами с карандашами в руках. Двое стариков, пыхтящих возле одной из стен, развешивают новые картины. Все рисующие заняты красками, размешивая их, нанося на бумагу мазки с такими сосредоточенными лицами, что мне кажется, будто я очутилась в каком-то удивительном сказочном месте. У меня даже руки зачесались, так захотелось и мне окунуться в эту творческую атмосферу. На нас никто не обращает внимания, все слишком заняты, чтобы отвлекаться. Только легкие шепотки изредка проносятся по залу. Я ожидала чего угодно от этой встречи, но только не этого. Максим снова удивляет меня. Мы идем вдоль стен, и я начинаю рассматривать картины, которые ее украшают. Я сразу отмечаю технику исполнения и все их графические ошибки, но это не портит общего впечатления. Как человек, которого изо дня в день пичкают всеми правилами художественной техники, я просто не могу не обращать внимания на несоблюдение пропорций и верности наложения полутонов. Но картины удивительны! Многие из них подписаны, на некоторых даже указаны даты написания. Это простые бытовые предметы, обычные натюрморты, но они дышат. Они живые, и я даже протягиваю руку к одной из картин, чтобы прикоснуться к ней и почувствовать ее теплое дыхание. Я довольно долго рассматриваю их все, мысленно отмечая те, что понравились мне особенно сильно, пока мы не приближаемся ко второй стене, которая так же украшена работами. И здесь меня настигает шок. Я вижу перед собой стену боли. Фрагменты из жизни, изображающие домашние насилие, издевательство, скорбь, потери близких людей. Я буквально чувствую напряжение и отчаяние, исходящие от этих полотен. Я с изумлением смотрю на Максима, молчаливо спрашивая, что все это такое? Но он лишь кивком дает мне знак, чтобы я смотрела дальше. Я окидываю зал взглядом, искренне удивляясь, что мне вот так просто позволено смотреть на чью — то темную сторону жизни. То, что эти картины из реальной жизни авторов, написавших их, у меня не вызывает никаких сомнений, слишком много чувств передается в каждом штрихе. И я иду, невольно съеживаясь от вида тех сцен, что предстают предо мной. Я не понимаю, насколько нужно быть смелым, чтобы изобразить нечто подобное, и я почти готова к тому, что кто — то сейчас кинется к нам, чтобы прогнать нас, наглых зрителей, посмевших заявиться сюда без приглашения. Мое особое внимание привлекает одна небольшая картина, которая висит почти в самом конце. На ней изображен мальчик, лежащий одиноко на своей кровати в темной грязной комнате. В ней есть одиночество, которое так знакомо мне, но помимо этого здесь чувствуется еще и страх. Вся поза лежащего мальчика напряжена, он словно хочет стать незаметным или оказаться в любом другом месте, кроме этой жуткой комнаты. Я также замечаю, что картинка прописана очень умело, сразу видно, что здесь приложил руку человек, который либо знаком с искусством живописи не понаслышке, либо очень талантлив от природы. А в левом углу корявыми черными чернилами сделана подпись «Максим А.» Я снова смотрю на Максима, и мои губы тихо шепчут:

— Это ты?

Лицо Максима темнеет, и он весь напрягается, но ничего не отвечает, ведет меня дальше. Мы покидаем комнату, оставляя за собой еще много всего интересного для меня. Мы идем молча, и я не сопротивляюсь, когда Максим снова выводит меня на улицу с обратной стороны здания. Я пытаюсь переварить все, что только что увидела. Похоже, прямо сейчас Максим невольно показал мне гораздо больше, чем собирался в начале.

— Зачем ты мне показал все это?

— В этом месте, Оксана, люди открывают самих себя, вставая перед лицом своих самых болезненных воспоминаний, которые мешают им нормально жить. Здесь люди проходят через то, что не могут пройти в одиночку. Когда мы позволяем своим страхам выйти наружу, открывая двери во внешний мир, они рассеиваются, оставляя после себя серый дым. Никто, конечно, не обещает, что и он исчезнет, скорее всего, этого никогда и не произойдет. Но становится гораздо легче.

Мы выходим на тропинку, ведущую в лес, и мягко ступаем по жухлым листьям, оставшимся здесь еще с осени. Сквозь них проступает первая зеленая травка. И я чувствую странное неудобство, когда ступаю на нее, сминая под своими туфлями.

— Каждый художник полностью раскрывает себя в своих картинах, — продолжает Максим. Сейчас, выйдя на свежий воздух, он снова расслаблен и излучает обычную уверенность.

— Он умело передает свою собственную боль и отчаяние, он выплескивает на холст свою радость и счастье. Он делится с нами своим видением мира, своими ощущениями красоты. И так он становится сильней и уверенней в жизни, особенно, когда получает отклик от зрителей. И ему так легче справляться с невзгодами и несправедливостью судьбы. Что бывает довольно часто, верно?

Максим выпускает короткий смешок, а я даже не представляю, что ему сказать в ответ. Мы останавливаемся возле высокого дерева, и Максим прислоняет меня к нему и смотрит в глаза:

— Теперь понимаешь, зачем я тебе это показал?

— Мое эссе…

— Дело не в твоем эссе! — нетерпеливо прерывает он, я вижу, что он разочарован, но никак не могу понять, чем вызвала у него такую реакцию. Тем, что случайно заметила его работу? — Все ты, Оксана!

— Да в чем дело?! — моя грудь вздымается вверх, все тело напрягается, готовое к обороне. Я чувствую, как Максим опять начинает забираться мне под кожу, задевая каждую болезненную струну моей души. Максим проводит рукой по моей щеке и, опускаясь вниз, кладет ее мне на шею, как раз там, где нервно пульсирует жилка.

— Ты боишься показывать свои чувства. Боишься саму себя. Ты настолько закрылась от внешнего мира, что уже не замечаешь, что живешь в коконе, в котором прячешься от всего, что тебя пугает.

Я злюсь, я снова ужасно злюсь на него! Я пытаюсь оттолкнуть Максима, но у меня ничего не выходит.

— Что ты несешь! Я нигде не прячусь!

— Тише! — зло шипит мне Максим на ухо, резко прижимая к дереву сильнее, надавливая сверху своим телом. И реакция моего на это давление — это мгновенное возбуждение. Каждая клеточка жаждет его прикосновений, и это злит меня еще больше. Как я могу желать его даже сейчас, когда он так мне ненавистен. Ненавижу его за то, что он так глубоко меня видит, словно я для него открытая книга. Почему именно он? Почему от его прикосновений я словно начинаю сходить с ума. А этот его запах, который я так остро сейчас ощущаю, перемешанный со сладким воздухом леса, заставляет мою голову кружиться.

— Какого черта тебе надо, Макс? — кричу я, и он накрывает мне рот ладонью, которую я тут же кусаю, но Максим на это даже не реагирует.

— Я сказал тише! Нас могут услышать, мы ушли совсем недалеко.

— Плевать! — пытаюсь промычать я зажатым ртом.

Максим слегка приподнимает бровь и убирает руку от моего рта, отступая на шаг назад.

— Серьезно? Ну, давай, кричи, — разводит он руками в стороны, показывая, что больше не намерен меня удерживать. Как только он это делает, мои мысли немного проясняются, и я стою, тяжело дыша, и с ненавистью бросаю на него взгляд. Я пытаюсь успокоиться, уложить свои всклокоченные нервы, но Максим, похоже, не хочет дать мне этого сделать, говоря следующую фразу: