Нарендеру и в голову не приходило, что Ратха испытывает к нему что-нибудь, кроме дружеского участия. Он был слишком занят собой, чтобы хорошенько вглядеться в нее, да и любовь казалась ему редким, уникальным даром, не подозревая, что не он один может им обладать — все равно, как нашедший упавшую с неба звезду не поверит, что точно такая же лежит в кармане у первого встречного. Любовь — это там, где грохочут, сбегая по скалам, светлые струи ручьев, где шумят и скрипят сердито вековые сосны, где звучит грудной голос Ранги и бегают по тропинкам ее быстрые ножки… Что может знать о любви Ратха?

Он всегда считал ее своим другом, но она принадлежала к миру, который с некоторых пор стал для него невыносим — миру его отца, Чанхури, миру политики, бизнеса, корыстных интересов и меркантильного подхода ко всему, даже к тому, что должно быть священным — например, к браку. Нарендер не сомневался, что, давая свое согласие на эту помолвку — если у нее, конечно, спросили согласия, а не поступили так же, как и с ним, — Ратха исходила из того, что он, Нарендер, ей пара — по положению, образованию, воспитанию и прочим показателям, принятым в их среде для определения того, подходят ли молодые люди друг другу. О касте тут и говорить не приходилось — он за всю жизнь не слышал ни разу, чтобы родители подбирали дочери или сыну кого-нибудь из другой касты. С самыми молодыми такое еще случалось — нельзя же полностью исключить то, что так мало принимается в расчет при заключении брачного контракта — любовь. Но чтобы здравомыслящие родители… Они кроят жизнь своих детей так, как умеют, а умеют так, как видели с далекой поры детства по теперешнюю сомнительной мудрости зрелость. Вот все и вертится в пределах очерченного кем-то несколько тысячелетий назад круга, демонстрируя почти невидимую в истории стабильность. Возможно, в этом и есть своя правота, но традиция подразумевает покой и неподвижность, а это всегда претит всесильной и не знающей своих пределов молодости.

Однако что-то неуловимое все-таки не давало Нарендеру безоговорочно отдать Ратху «миру отца», как он сам это для себя определил. Было в ней нечто такое, что мешало ему полностью отделить ее от круга близких ему людей, несмотря на перечеркнувшую их дружбу тень брака. Может быть, воспоминания об их прежних горячих разговорах, о том, как легко они понимали друг друга, как яростно и на равных иной раз спорили, как горели ее глаза и как звонко она смеялась. Когда Нарендеру случалось подумать об этом, он всегда с сожалением качал головой, как будто той прежней Ратхи уже не существовало, а была другая, втянувшаяся или втянутая в сеть сплетенной против него интриги.

Университетские приятели первое время беспокоились о нем, поражаясь тому, что смерть бабушки не дает Нарендеру сосредоточиться настолько, чтобы найти в себе силы вернуться к занятиям. Потом они привыкли к этому и почти забыли о нем, занятые своей обычной суетливой и наполненной студенческой кутерьмой жизнью. Когда однажды он все-таки предстал перед ними в дверях общежития, они были даже удивлены, как будто он умер от тоски на пороге бабушкиной комнаты.

Однако настоящего возвращения в Вишвабхарати не получилось, хотя сначала он был несказанно рад опять войти в свою маленькую комнатку с крошечной душевой, в которой, как и всегда, на потолке сидели две бесстрашные зеленые ящерицы — от них в Шантиникетоне нет никакого спасения. Нарендер сразу подошел к окну и распахнул его, спугнув ворон, устроившихся на решетках ставней. Под окном бродила другая обычная шантиникетонская живность — стая бродячих собак на редкость дружелюбного нрава и чья-то корова с одним, но зато вызолоченным рогом — хозяева доили ее, но кормить священное животное нужным не считали, вот она и побиралась на улицах поселка, составляя конкуренцию общежитскому дворнику, который с не меньшей тщательностью исследовал содержимое мусорных ведер, правда особенное предпочтение отдавая не банановой кожуре, а пустым коробочкам и баночкам, которые могли бы стать игрушками и развлечением дюжине его ребятишек. Нарендер однажды видел, как он проделывает чудеса ловкости, пытаясь одной спичкой зажечь как можно больше фонарей и сэкономить хотя бы на этом. С того дня Нарендер пытался каждый раз при встрече сунуть ему в руку несколько рупий, хотя вообще стеснялся подавать милостыню и делал это только во время выхода из храма, когда «бакшиш» раздают все молившиеся.

Он не стал распаковывать своих вещей, а сразу же вышел из общежития, чтобы побродить по своим любимым местам Шантиникетона. К нему моментально бросился дежуривший у ворот в ожидании клиента рикша, из тех, кто бегом тащит коляску со своими пассажирами.

— Едем, господин? — белозубо улыбнулся он.

Нарендер согласился, хотя ненавидел такой способ передвижения. Но после того, как он три года назад объяснил человеку, очень похожему на этого, что считает грехом ездить на себе подобном существе, тот ответил ему невесело:

— Вы, конечно, правы, но что я буду есть сегодня, если все будут думать так, как вы?

После этого Нарендер никогда не отказывался проехаться в скрипучем экипаже несколько десятков метров, объявляя после этого, что уже достиг цели путешествия, и платя вдесятеро против того, что просили.

«Возможно, отец в чем-то и прав, — внезапно подумал он сейчас, трясясь на ухабах дороги. — Мне двадцать пять лет, а я никак не могу привести в порядок свои отношения с миром, теряясь от каждого его проявления. Меня ставят в тупик самые обыденные вещи, такие, как бедность, болезни, смерть… Они сами по себе страшны, но ведь это и есть жизнь! Вот сидит на обочине старик — у него никогда не было дома, и четверо его детей выросли на улице. Он знает, что такая же судьба ждет внуков, но все-таки поет сейчас веселую песню и улыбается мне. А я? Что бы сделал я на его месте? Повесился? Сошел с ума или зарезал своих детей, которым никогда не случится наесться досыта? А он поет… И разве это от недопонимания, от легкомыслия? Нет. Но он живет в согласии с миром и с собой, в каком-то равновесии с судьбой. Как этого достичь мне, не знающему смирения?»

Он отпустил рикшу у Утторайоны — архитектурного ансамбля, состоящего из нескольких небольших, но очень красивых домиков, построенных для Тагора, музея поэта, библиотеки и прекрасного сада — именно он и манил сейчас Нарендера. Здесь росли старые манговые деревья, настолько старые, что могли бы о многом порассказать, если бы нашелся тот, кто сумел понять их. Их сажал сам Тагор и его ученики. Эти манго — в то время еще слабые саженцы, были его гордостью и постоянной заботой. В тени их молодых крон он через несколько лет вел свои уроки — мальчики сидели на земле и слушали то, о чем говорил им знаменитый на весь мир поэт, оставивший даже творчество, чтобы дать им возможность стать людьми, которые когда-нибудь — он верил в это — возродят Индию и придадут невиданный блеск имени его родины.

Сейчас деревья стали совсем старыми, но и теперь под сводами их листвы идут уроки для самых маленьких учеников Шантиникетона. Нарендер тихонько обошел группу детей, рассеянно слушавших молоденькую учительницу, весьма интересно рассказывающую им о разнообразии природы страны при помощи висящей на нижней ветке карты, чуть шевелящейся на утреннем ветерке.

Он перешел через дорогу и устремился к изящному зданию, вполне современному, хоть и выстроенному еще при жизни поэта. Это было одно из самых дорогих сердцу Тагора детищ — его храм, превосходно характеризующий религию великого бенгальца. Здесь нет никаких куполов, изображений богов, религиозных символов — ничто не встает промежуточным звеном между человеком и Богом — единым для всех, безраздельно властвующим над миром. Фактически религиозности для Тагора не существовало. Не религия, но вера — вот в чем состояли его отношения с Богом. Нарендер и сам чувствовал, что такой путь к вере для него — самый привлекательный, самый светлый.

Он всегда охотно принимал участие в здешних богослужениях, которые проводились по утрам один раз в неделю. Это был скорее концерт, чем что-либо другое: читались религиозно-философские сочинения поэта, наиболее близкие к ним по духу фрагменты вед и упанишад — «сокровенного знания» древности, звучали песни Тагора в исполнении преподавателей Вишвабхарати и студентов художественного факультета.

К сожалению, в это утро в храме оказалось пустынно, только толстушка-студентка водила по залам группу туристов, что-то бойко и радостно объясняя им по-французски. Нарендер сочувственно улыбнулся отбившемуся от взрослых маленькому светловолосому мальчику, который, зевая, с тоской смотрел по сторонам, пытаясь придумать хоть что-нибудь, что бы скрасило ему томительное пребывание в совершенно неинтересном месте.

— Там живут ящерицы, — показал Нарендер на темный коридорчик, ведущий к заднему крыльцу здания. — Они почти не прячутся.

— Да? — оживился мальчишка и сразу же направился проверить, так ли это.

Нарендер с завистью поглядел ему вслед — вот если бы вернуть время, когда и его можно было осчастливить подобным известием. «Опять я хочу изменить не себя, а обстоятельства, — с досадой подумал он. — Эти инфантильные мечты смешны у взрослого человека!»

Он вернулся в общежитие и получил в столовой свой обед — точно такой же, как и для всех студентов и даже преподавателей Шантиникетона: тарелку отваренного на воде и всегда успевающего сильно остыть риса, два кусочка вкусной рыбы в соусе, немножко овощей и горохового пюре. Никаких фруктов — они здесь слишком дороги для бедных студентов, а значит, и богатые не позволяли себе покупать их. Ну, разве что тайком. Нарендер не стал бы этого делать ни за что, предпочитая довольствоваться тем, что есть у других.

В его комнате стояла страшная духота: вентилятор не работал — опять не было электричества. Это случалось так часто в Бенгалии, которая всегда испытывала трудности с энергией, что никто никогда не был уверен, что, вернувшись к себе, сможет хотя бы побриться электробритвой — на этот случай у всех были обычные бритвенные принадлежности.