Долорес Палья - Где ты, любовь моя?

Я все пел и пел милые колыбельные песенки, целую вечность, казалось, пел. Мы с Дими не двигались с места, просто следили, как она раскачивалась взад-вперед, пока не заснула. У нас хватило ума собраться с силами и потихонечку, чтобы не разбудить ее, выбраться из подвала и из дома.

- Господи! - прошептал Жан. - И чем все это кончилось?

- Нас выловили и отправили в другой лагерь. В Австрию, - махнул рукой Милош.

- А Дими? Что с ним сталось?

- А, бедняга Дими. Боюсь, что он сейчас в тюрьме. Мы с ним до самого конца на стороне четников сражались. А потом меня отослали в госпиталь в Британской зоне, а Дими в сорок пятом отправился домой вместе с другими партизанами. В этом году он окончил университет, и вскоре его арестовали. Намного позже других.

- Со всех сторон засада, - пробурчал Жан.

- Не больше, чем у всех остальных, - пожал плечами Милош.

Жан сделал нам сандвичи с ветчиной. Было уже поздно, и кафе давно уже закрылось. Мы трое в полной задумчивости пили терпкое красное вино.

Милош откинулся на стуле и мечтательно поглядел на бутерброд.

- Мне бы хотелось стать свиноводом, заиметь ферму с поросятами. Тогда у меня всегда будет под рукой ветчина.

Мы с Жаном расхохотались.

Сумерки сыграли с моими глазами злую шутку. Прямо передо мной стоял «Отель дю Mиди», там, где его никогда даже и в помине не было, и в моем окне на третьем этаже хлопали на ветру занавески. Вот мольберт, вот картина, а вот и пушистое голубое одеяло, которое я купила, ибо если Милош был одержим голодом, то я - холодом. Я постоянно мерзла.

Других постояльцев в отеле можно было пересчитать по пальцам. Жан, который уже тогда не отличался крепким здоровьем, оставил только тех, кого нельзя было выгнать по закону, потому что, когда он купил это место, они уже жили здесь. Все они занимали комнаты на втором этаже. Эти люди улыбались нам, здоровались с нами, но особых дружеских чувств не проявляли. И не только к нам, но и к Жану тоже. Он бы давно всех разогнал, если бы мог, и жильцы понимали это. Они уходили, один за другим, а новых Жан не брал. Николь говорила, что он уже устал от отелей. Тех небольших сбережений, которые у них имелись, вполне хватало. Николь частенько была в отъезде, ухаживала за больной матерью, а Жан - Жан делал нетерпеливые жесты в сторону второго этажа. Нет у него времени на этих постояльцев! За исключением нас. Да и то он прекрасно понимал, что мы тут надолго не задержимся, что он не сможет помогать нам всю жизнь.

Теперь я вижу. Это голуби, а не чайки. Чаек я пока не встречала. Может, их вообще в Париже не осталось.

Что произошло тем летом? Да ничего. Прекрасное выдалось лето. Даже несмотря на то, что Милоша со мной не было. Никакой трагедии не случилось.

Шесть недель с Клодом в Италии и на юге Франции прошли неплохо. Свой двадцать первый день рождения я встретила в казино в Канне, с Клодом и его родителями, которые повели нас на обед в Изе - с видом на море. Мы ездили автостопом в Портофино, во Флоренцию, в Рим. Мы видели папу римского, купались в Остии, добрались до Неаполя, а потом до Капри и Искии. Во Флоренции у нас была комната с прелестным видом - или, точнее, две комнаты с двумя прелестными видами. Мы бродили по Чинечитта, полной прекрасных девушек и мускулистых парней без рубашек, готовых сыграть Геркулеса или рабов. Очень жаль, что добраться до Венеции у нас денег не хватило, но мы съели по флорентийской отбивной и отправились поездом в Ниццу.

Теплые августовские дни возвещали о том, что лето подходит к концу, и с их приходом меня начали терзать смутные сомнения. По ночам, когда я думала о предстоящей встрече с Милошем, меня охватывал трепет, как перед выходом на сцену. Любовь наша была такой юной, такой робкой, несмотря на всю нашу напускную уверенность в себе, при всей нашей уверенности; она несла с собой застенчивость молодости, ранимость юных тел, нерешительность расставаний и встреч. У нас не было ничего, кроме того, чем Бог наградил нас при рождении.

Я вернулась в Париж за несколько дней до его приезда. Остановилась я на рю де Драгон, к каналам даже близко не подходила. Скакала из кафе в кафе, одна или со знакомыми, и посещала бесконечные киносеансы.

В Канне, на вокзале, Клод купил «Приглашенную» Симоны Бовуар, чтобы помочь мне скоротать время в поезде. Книга произвела на меня неизгладимое впечатление. Неизвестно почему, но я впала в настоящую депрессию от того, как покорно молодая женщина сносила все удары судьбы, беды и смерть. Я поглощала книгу урывками, разъяренно отбрасывала ее прочь, а через час снова принималась за чтение. Как она могла покориться? Почему не боролась? С самого начала сдалась! В душе моей полыхало бунтарское пламя. Книга преследовала меня до самого приезда Милоша, ставила передо мной неразрешимые вопросы, которые взволновали все мое естество, поскольку я еще не до конца осознавала их глубинный смысл, и волновали они меня гораздо больше, чем детская дрожь в коленях, с которой я ожидала его возвращения.

Если я сижу здесь, на этой холодной террасе, пятнадцать лет спустя и смотрю сквозь себя на того мальчика, который бродил со мной по набережным каналов, мальчика, который взял меня за руку и перевел из мира детства в мир взрослых, в мир несправедливости и абсурда, в мир покорности судьбе, если я пришла сюда в поисках Милоша, то я пришла сюда и в поисках себя самой. Наконец-то я посмотрела правде в лицо. Того мальчика больше не существует, а образ, который я так долго и трепетно лелеяла в своей душе, растворился, превратился в призрак.

Когда Тор ушел и я покончила с миром, который знала, я начала не поиски, а похороны. Тор умер, Милош покинул меня, отказался от меня, исчез. Я похоронила их обоих в один день в темных сырых могилах. Но именно в момент похорон и начались мои поиски. Потом появился Гевин, а вместе с ним - новая, возрожденная жизнь. Я покорно приняла и его, и то, что он предлагал мне, я научилась покорности. Но в темном, никому не ведомом уголке моей души все еще жили те мальчик с девочкой, жили внутри меня.

«Если бы ты только знал, - писала я ему, - если бы ты только знал, как мне страшно. Я уже вижу тебя».

Дни медленно уходили прочь, пришло время встречи. Поезд прибывал в шесть вечера. Я села в метро на «Одеон» и смотрела, как проносятся мимо станции: «Сен-Мишель», «Шателе», «Этьен Марсель». Сколько их еще? Как будто никогда до этого в метро не ездила. Но вот и нужная станция. Я вышла на безобразную платформу, и сердце мое застучало в груди, как паровоз.

Вот и Милош. Он медленно шел ко мне, высокий, не слишком загорелый, и прежде чем мы успели сказать друг другу хоть слово, он улыбнулся - сначала одними глазами, потом его губ коснулся тот неподражаемый свет. И я все поняла, и все страхи мои рассеялись, как дым на ветру. Я глубоко вздохнула - впервые за несколько дней. Мы кинулись друг другу в объятия, и всю неуверенность как рукой сняло!

Жан поставил в нашу комнату цветы - огромные белые маргаритки. Кругом - ни пылинки, стекла в окне сияют чистотой.

- Потом, - махнул он нам рукой, - попозже выпьем и поболтаем о том о сем. Потом. - И он спровадил нас в нашу комнату.

Мы несмело поглядывали друг на друга в яркой, залитой светом комнате, то и дело отводя глаза в сторону.

- Я совсем забыла про твой акцент, - хихикнула я, - как раскатисто ты «р» произносишь.

- А я - про твой, - ответил он, помолчал, поглядел на меня через комнату. - Ты такая загорелая. Как ацтек. Ацтек с нежным взглядом.

Я обогнула мольберт и подошла к нему, глаза наши встретились.

Тихие объятия, без слов, без времени, его губы коснулись моих, мои плечи прижались к его груди, мои руки обвились вокруг его шеи, трогают его лицо, его волосы, высокие скулы. Робость прошла, его сильные руки вжимают меня в его плоть, такие молодые, такие уверенные.

«Я так люблю тебя, так люблю, до безумия».

Сентябрь. Прощальный вечер Клода. Господи, вот это вечеринка была! На все выходные растянулась. Занятия еще не начались, никто никуда не торопился. В воздухе все еще пахло каникулами.

Народ начал подтягиваться в квартиру на рю де Сен-Пер в пятницу вечером. Кто там был? Да все. Художники, поэты, кинематографисты из «Монтаны», приятели из «Роз Руж» и «Табу», джазисты с инструментами, несколько южноафриканцев с гитарами. Ребята нашего возраста, люди постарше, те, кого мы знали, о ком знали, о ком никогда и слыхом не слыхивали. Моник с Фредом приехали в Париж проводить Клода и привезли с собой друзей. Приятели Клода по консерватории, танцоры, актеры, сценаристы, просто красивые девчонки. Целая прорва красоток. Были ли вечеринки в те времена другими? Или люди были более открытыми, более глубокими, меньше заботились о внешнем виде? Или это только кажется, потому что мы были молоды, и война только что кончилась, и все словно заново родились? Может, и так. И все же девчонки в новомодных юбках и свитерах с высоким воротом, увешанные огромными бусами, казались моложе, невиннее, что ли. Все послевоенные годы пропитаны невинностью. Невинность диктовала желание как можно больше познать, увидеть, попробовать.

В пятницу днем мы с Клодом начали выносить мебель из гостиной, скатывать ковры, прятать все бьющееся, расставлять по квартире бесчисленные пепельницы.

За чашечкой чая Моник заметила как бы между прочим:

- Ты ведь приведешь своего славянина, правда? Я сгораю от любопытства. Мне хочется поглядеть, действительно ли он такой красавчик, как говорят, - улыбнулась она мне.

- Красавчик? В нем два метра росту, и при этом кожа да кости - недокормыш, одним словом. Если это ты называешь красотой, то я даже и не знаю. Вас, женщин, не поймешь, - вставил Клод.

- Ревнуешь? - осклабился Фред, тряхнув растрепанной шевелюрой.