Леонардо молчал.


– А о чем ты там, на площади, вчера громко говорил людям, Леонардо? О твоем замысле сотворить летательный аппарат, подобный крыльям птиц? Или о лыжах для хождения по воде или о передвижении по дну моря? Твое безумие отпугивает людей, а твое неверие их настораживает! А еще они недоумевают, почему ты постоянно покупаешь голубей у торговцев птиц на Понте-делла-Карайя и тут же открываешь клетку, чтобы выпустить их на волю, наблюдая как они взлетают над Арно. А когда они исчезают, Леонардо, ты стоишь в задумчивости, устремив глаза к горизонту.


– Лоренцо, никто из этих людей, о которых ты говоришь, и даже ты, зная меня столько лет, никто из вас всех так и не смог понять, что я просто свободный, но глубоко одинокий художник, что спешит созерцать и созидать свое, одинокое, взывающее как будто бы даже не к людям вокруг меня, а к небу.


– Но ты отворачиваешься от людей, Леонардо!


– Нет, дорогой мой друг, это люди отворачиваются от меня: они смотрят и не видят, они слушают, но не слышат, они, присутствуя, отсутствуют. Я их зову, пою им, даю, показываю, рассыпаю цветы и учу наблюдать и анализировать. А люди? Они плывут в мутных, темных водах своего времени.


ГЛАВА 8

Среди учеников Леонардо, живущих с ним в одной мастерской, были подающие надежды молодые люди, обладающие сильной индивидуальностью. Хотя и им было свойственно лениться. Леонардо, замечая эти проявления, любил рассказывать им прелестные, поучительные басни собственного сочинения:


– Бритва, выскользнув однажды из рукоятки, которую она превратила себе в ножны, и, раскинувшись на солнце, увидела, что солнце отражается в ее теле; от этого возгордилась она и, обратившись мыслями к прошлому, принялась так рассуждать с собою: «Неужели же возвращусь я опять в ту цирюльню, откуда недавно ушла? Разумеется, нет! Не угодно богам, чтобы столь блистающая красота спустилась до такой низменности духа. Какое это было бы безумство, ежели бы я оказалась обречена брить намыленные бороды простых горожан! Мое ли тело употреблять для подобных упражнений? Разумеется, нет! Схоронюсь-ка я в каком-нибудь потайном месте и стану спокойно в отдыхе проводить жизнь».


И вот, спрятавшись так на несколько месяцев, вернулась она однажды на свет Божий и, выйдя, увидела, что уподобилась заржавленной пиле, и что гладь ее уже не отражает блистающего солнца. В напрасном раскаянии оплакивала она непоправимую беду, говоря себе: «Увы! Насколько лучше было у брадобрея пускать в ход мое утраченное лезвие такой отменной тонкости! Где она, сверкающая гладь? Истинно, противная и грубая ржавчина пожрала ее».


То же случается с теми умами, которые, прекратив упражнения, предаются безделью; они наподобие вышесказанной бритвы, утрачивают режущую свою тонкость, и ржавчина невежества разъедает их облик, – заканчивал свою басню Леонардо.


Так вот, объектами интереса его талантливых, но порой ленивых, учеников было всё прекрасное и всё безобразное вокруг, что их окружало. Они лепили из глины скульптуры людей в разных позах, драпировали их тканью, пропитанной гипсом, обращая особое внимание на складки драпировки, а позже изображали эту фигуру на старых холстах.


Но Леонардо не давала покоя мысль, что под драпировками нет тела, ему были нужны живые модели. Постепенно рядом с ним стало появляться все больше красивых юношей, которые становились либо его ассистентами, либо натурщиками. Он подбирал их лично, встречая во время частых прогулок по городу, предлагая кров, обед, а иногда и обучение мастерству, и их бедная родня с радостью отдавала ему своих детей в ученики, надеясь, что они впоследствии принесут им благосостояние. Леонардо с упоением писал этих молодых людей, и их образы на его рисунках и набросках отождествлялись в его сознании с ангельскими. Лица его юношей выражали один тип внешностей, которому он отдавал предпочтение, они возбуждали чувства в зрителях. В то же время, они вызывали новые сплетни в обществе.


Надо сказать, что учителя часто используют своих учеников как натурщиков, так же как и маэстро Верроккьо. Ведь тот, когда Леонардо был еще в нежном возрасте, изобразил его в скульптурном образе бронзового Давида, победившего Голиафа. Еще тогда по Флоренции поползли слухи о его с Учителем непристойных отношениях, и многие полагали, что восторженное отношение Учителя к нему было вызвано не только его усердием в живописи и талантом. В то время Леонардо был еще юным и не мог знать об этих разговорах, но позже, повзрослев, просто старался не обращать внимания на снежный ком сплетен. А потом, уже уйдя из боттеги маэстро, продолжал поддерживать с прославленным учителем близкие отношения.


Было начало апреля 1476 года, когда Леонардо, будучи в 24-летнем возрасте, привел в свою мастерскую юношу, Якопо Сальтарелли. Он был учеником ювелира, красивым смуглым мальчиком с наивными глазами и вьющимися локонами, обещав хорошо ему заплатить за услуги натурщика. Трое из его учеников находились здесь же. Тем вечером Леонардо, обычно умевший контролировать свои эмоции и чувства, был удивительно весел – смеялся, загадывал ему свои загадки, придумывая их на ходу:


– Попробуй-ка, Якопо, угадать, о чем идет речь: «Люди будут жестко бить то, что есть причина их жизни», – Якопо морщил свой невысокий лоб, поправляя свисающие локоны, и не догадываясь, что речь идет о молотьбе хлеба.


– А эту: «леса произведут на свет детей, которым суждено истреблять своих родителей». – Юноша и на этот раз не ответил ничего, а ведь это так просто, это – ручки топоров.


– Ну давай-же, Якопо, угадай самую несложную: «Шкуры звериные заставят людей выйти из молчания, клясться и кричать». -Увы, интеллект этого красавца был ниже ожиданий Леонардо, – Якопо, это же игра в кожаные мячики.


С удовольствием давая Якопо урок живописи, Леонардо рисовал мохнатого щенка, пока он забавно играл, затем грыз куриное бедрышко и, наевшись, снова резвился, иногда прижимаясь к ногам хозяина. Оказалось, что Якопо не проявлял никакого интереса к рисованию, чем явно разочаровал Леонардо, но зато он с любопытством смотрел сквозь стенки лежавшего в углу мастерской большого стеклянного сосуда на рыб, улиток и всяких других водных обитателей, и Леонардо не мог не заметить, как возбужденно загорались его глаза, когда рыбки разных сортов дрались друг с другом, касаясь друг друга своими чещуйчатыми телами. Глаза Якопо, изначально показавшиеся Леонардо совершенно невинными, сейчас были наполнены каким-то бешеным азартом и его неистовая демоническая страсть поедала все живое вокруг него. В то же время он казался таким покинутым всеми, ищущим тепла, что Леонардо вдруг увидел в нем самого себя в далеком детстве, лишенным материнской ласки. И ему, одинокому художнику, захотелось окружить его заботой и любовью…


Увы, реальность оказалась хуже сплетен и на следующее утро разразился скандал, чего боялся и о чем недавно предупреждал друга Лоренцо ди Креди. Благочестивые жители Флоренции считали своим долгом следить за моралью своих сограждан. Прискорбно, если наблюдательность и соображение некоторых направлены не на исследование окружающего их разнообразного мира, но на различные козни против людей. Если бы спросить у кого-нибудь с улицы, для чего, например, у Лоренцо и Джулиано Медичи собираются их друзья, иной завистливый и злобный ответит, что, дескать, собираются ради того, за что разрушены библейские Содом и Гоморра. Да разве мало таких, кто, знакомясь с произведениями Платона по пересказам, извращающим подлинник, остается уверенным, будто все эти встречи и беседы в древние времена устраивались с той же целью?


Мнение улицы незыблемо стоит также на том, что ужасный порок гнездится в лавках ремесленников и боттегах, и если кого-нибудь туда приглашают из-за его красивой наружности, то это не только для рисования. К тому же, в то время творческие круги охватила страсть к идеалам античности, где активно культивировалась дружба между молодыми мужчинами. Пристрастие флорентийских художников к однополой любви породило крайне популярную в те времена присказку: «развратен, как флорентинец». К примеру, мастерская Верроккьо прочно слыла «союзом холостяков и содомитов» во флорентийском общественном мнении. Даже флорентиец Данте в своей «Божественной Комедии» уделил особое внимание содомитам, показав их бегущими под огненным дождем. Содомия, осуждавшаяся с предельной суровостью Церковью как наиболее тяжкое преступление и смертный грех, тем более что ее проповедовали многие еретические секты, каралась сожжением на костре с конфискацией имущества обвиненного и разрушением дома, в котором совершилось сие преступление. И тем не менее во Флоренции содомия получила столь широкое распространение, что, например, в Германии содомитов называли «флорентийцами».


Эту репутацию своих соотечественников Данте принимал всерьез когда писал, что «среди содомитов почти сплошь флорентийцы». Его современник, проповедник Джордано, обличал с кафедры собора Санта-Мария Новелла: «Фьоренца превратилась в Содом». За сие прегрешение во Флоренции предусматривались исключительно суровые наказания: активный партнер подлежал кастрации, пассивного штрафовали и публично пороли, своднику отрубали руку или ногу, даже если это были родители, относительно которых имелись доказательства, что они склоняли своего ребенка к совершению насилия над естеством.


Каждый, кому не давали покоя деяния соседа, мог написать письмо и, не подписывая его, положить листок в круглый ящик для доносов – tamburinfrascriptorum. Эти ящики устанавливались в людных местах Флоренции, а также у входа в Палаццо делла Раджоне и дворце Синьории. Здесь, на наружной стене были проделаны отверстия, а на внутренней стороне прикреплены сами ящики. Отверстие называлось «дыра» или «барабан». Нередко отверстие из эстетических соображений проделывали в усмехающемся рте фигурки барельефа и тогда его называли «Устами Истины». В эти «Уста» попадали доносы, вызванные обидой, жаждой мести, ревностью. Чиновники вынимали их и рассортировывали, чтобы дать ход правосудию. Судьи Флоренции, «ночные и монастырские», рассматривали лишь доносы на непотребное поведение граждан. Для остальных доносов, начиная с обвинений в воровстве, черной магии и кончая обвинением в ростовщичестве, существовали другие жадные «Уста» во дворце Барджелло.