– Леонардо, сын сэра Пьеро да Винчи, – в дверь его мастерской громко стучали в столь ранний час. Было около четырех часов. – Отоприте дверь, вам приказано! Отоприте немедленно! – У дверей стояли вооруженные служащие ночной охраны в составе четырех человек.


Так, 9-го дня апреля месяца 1476 года от Рождества Христова, Леонардо вместе с четырьмя другими обвиняемыми предстал перед судом… В этот второй понедельник месяца, при свидетелях, как принято обычаем, был распечатан tamburinfrascriptorum и присутствующие здесь ночные судьи, смогли прочитать следующую анонимную записку:


«Сообщаю вам, синьоры судьи, как нечто достоверное, о Якопо Сальтарелли, брате по плоти Джиованни Сальтарелли, с которым он живет у ювелира, как раз напротив ящика. Одежда черная, семнадцати, или около того, лет. Этот Якопо Сальтарелли, повинный во многих грехах, согласен угождать всем лицам, которые только попросят его о столь печальных вещах. Немало он уже совершил в этом направлении. А именно, он угождал не одной дюжине лиц, о которых я имею точные сведения. Из них, на этот раз, я назову лишь некоторые имена: Бартоломео, сын Пасквино, золотых дел мастер…, Леонардо, сын сэра Пьеро да Винчи…, Баччино, портной, живет у Сан Микеле…, и Леонардо Торнабуони, по прозвищу Тери, одевается во все черное. Все эти лица совершали содомский грех с названным Якопо. Об этом я свидетельствую перед вами.»


Слушание началось вместе с рассветом. Таким образом, Леонардо вместе с тремя другими обвиняемыми были арестованы:


– Бартоломео, сын Пасквино, Леонардо, сын сэра Пьеро да Винчи, портной Баччино, Леонардо Торнабуони, – громко, чеканя каждое слово, читал один из судей стоявшим перед ними обвиняемым. – Вы были арестованы за нарушение «законов нормальной Венеры» и препровождены в подвальное помещение Палаццо Синьории, и будете находиться здесь взаперти пока идет разбирательство.


Обвинение в совершении «безбожных поступков» и «грязных игр» с Якопо – «PeccatodiSodomia» – было страшнее самого страшного сна и каралось как минимум штрафом, позорным столбом, клеймлением, ссылкой, или даже сожжением на костре. О содержании письма говорил весь город. О нем шептали в парках, на площадях, в коридорах.


Леонардо, находясь в заточении, вспоминал слова друга детства, набожного католика, Лоренцо ди Креди, сказанные ему не так давно:


– Леонардо, в твоих многочисленных рисунках воплощаются глубокие тайны твоей души. В твоих записных книжках преобладают обнаженные мужские фигуры. Эти твои юноши похожи один на другого. Они улыбаются двусмысленными улыбками, возбуждая нездоровые чувства у зрителей и пугая их своей откровенностью. Каждая последующая твоя работа вызывает новую волну сплетен в их рядах. Леонардо, люди не понимают тебя и поэтому их низменное, уличное воображение обращается именно туда, куда, если я правильно догадываюсь, манят их глаза твоих загадочно улыбающихся образов. Будь осторожен, Леонардо! Ты далек от лона Матери Церкви. Тебя могут обвинить в ереси. Мне страшно за тебя!


И действительно, инструментом борьбы с ересями служила инквизиция, обязанности которой во Флоренции исполняли францисканцы монастыря Санта Кроче, монахи в серых сутанах, парами ходившие с оружием в руках по улицам города в сопровождении нотариуса, под пытками вырывавшие признания, а затем подвергавшие виновных различным наказаниям от денежного штрафа до сожжения на костре.


Инквизиция заставила всех, не исключая и аристократов, бояться самих себя, своих мыслей и поступков. Усердие инквизиторов вызывало тем больше сомнений, что имущество осужденных еретиков делилось равными долями между папством, инквизицией и коммуной: на эти деньги, например, были построены собор Санта Кроче и новые городские стены. От взглядов усердных инквизиторов не ускользало ничего: чтобы вызвать подозрение, достаточно было иметь еретическую книгу или оказаться замеченным за одним обеденным столом с еретиком. Даже невинная шутка считалась предосудительной. Инквизитор мог преследовать какого-нибудь простака, более богатого деньгами, нежели умом, имевшего неосторожность отозваться о вине, будто оно столь хорошо, что «и сам Христос выпил бы его с удовольствием». Вместе с тем, не следует представлять себе инквизицию как нечто несгибаемое и непоколебимое. Подозреваемый всегда имел возможность отречься от заблуждений, правда, при условии, что откроет имена сообщников. В этом случае удавалось отделаться легким штрафом или, самое большее, тюремным заключением. Непреклонной инквизиция оставалась лишь в отношении атеистов.


Во Флорентийском правосудии действовал принцип коллективной ответственности: вся семья, весь клан расплачивались, в прямом и переносном смысле, за обвиняемого своим имуществом, свободой, здоровьем и самой жизнью. Однако существовало неукоснительное соблюдение права убежища, распространяющегося не только на церкви и монастыри, но и на дом обвиняемого, которого можно было арестовать только на улице. Церковная юстиция, которой, само собой разумеется, подлежат все служители Церкви, вторгалась и в область светской юстиции, в частности в вопросы заключения брака.


Очень часто признание в совершении преступления вырывалось у арестованных под пытками, применяемыми повсеместно, а телесные наказания отличались неслыханной жестокостью, когда отрубали конечности, выкалывали глаза или отрезали язык. В правовом отношении признание, вырванное под пыткой, имело законную силу, если было сделано после применения пытки и являлось «самопроизвольным». Было ли признание получено во время или после пытки, явилось «самопроизвольным» или вымученным – главное, что оно получено с применением пытки. Имела ли пытка своей целью получение детальных показаний? Так должно было быть, если бы ее применяли из любви к истине, а не из склонности к ужасам.


Наиболее распространенной пыткой в то время была дыба: несчастного, к ногам и рукам которого привязывали мешки, набитые камнями, вздергивали на веревке, а затем резко опускали, подвергая риску лишиться рук и ног. Закон предусматривал пытку для лиц, совершивших наиболее тяжкие преступления, но ее тем не менее применяли по простому подозрению, требованию народа voxpopuli или анонимному доносу. Таким образом, над Леонардо нависли густые, непробиваемые тучи и ему угрожала серьезная опасность.


Отец Леонардо, сэр Пьеро да Винчи, используя свои многочисленные связи, сумел добиться свидания с сыном.


– Леонардо, – отец взволнованно обнял сына, – я не дам им судить тебя.


Кому, как не ему, нотариусу Магистрата, было знать, что за долгую историю Флоренции ни одному выдающемуся человеку не удалось избежать злоязычия сограждан, выливавших на него потоки клеветы.


– За показным благочестием и страхом божьим в сердцах «благонравных синьоров» таятся зависть и ревность. – говорил он. – С притворным ужасом они слушают рассказы о тебе в обществе, подтверждая, что в душе ты, Леонардо, стал таким еретиком, что не пристал ни к какой религии, почитая куда большей удачей быть философом, чем христианином.


Леонардо молчал. Отец же вдруг стал давать юридические советы:


– Я обращусь за содействием к высокопоставленным чиновникам. Если состоится суд, то на нем ты заявишь, что этот Сальтарелли позировал тебе. Только позировал и ничего более. Ты понял меня? -он схватил сына за плечи. – В доказательство своей невиновности ты покажешь «ночным судьям» записные книжки с его изображением. Мы добьемся оправдания. Я обещаю тебе, сын.


Первое заседание ничего не дало: суд требовал доказательств, но на заседание не явились ни сам аноним, написавший донос, ни свидетели. Леонардо всячески старался убедить суд в абсурдности доноса и в своей невиновности, в доказательство чего, по совету отца, показывая свой альбом с изображением Сальтарелли, он говорил:


– Синьоры судьи, людям подобает следовать законам природы, и я не являюсь исключением. Я настаиваю, что ученик ювелира, Якопо Сальтарелли, из-за своего красивого и правильного телосложения служил моделью для моей фигуры отрока Иисуса.


– Но из указанных лиц только вы, синьор Леонардо, занимаетесь живописью, и мы не имеем сведений о заказанной вам картине с изображением отрока Иисуса, – возражали синьоры ночной стражи.


– Если живописец исполняет только те вещи, которые ему заказаны, он не научится чему-нибудь новому, а то, чему обучен прежде, многократным употреблением испортит, – отвечал им Леонардо.


А в душе его бушевал огонь. Он чувствовал себя загнанным в клетку одиноким орлом, затравленным жестокими охотниками, надруганным и оскорбленным орлом с обрезанными крыльями. В голове его бурлили, переплетаясь словно ужи. мысли отчаяния:


– Нет больше полёта, а значит – нет свободы и нет любви! А если нет любви, что тогда? – он молился, обратив свои взоры в небо, в голубое небо, которое его манило с самого детства и которое он так любил!


– Нет, это племя, зовущееся людьми, но предающееся одной лишь бытовой суете, им не под силу внять голосу молящегося художника, – думал он, – Они не отзовутся на мои молитвы, пока не придет их час обращения и очищения. А до тех пор я буду одинок.


На первом заседании суда обвиняемых выслушали и признали невиновными, но судьи оставили за собой право вернуться к этому делу.


Находясь в заключении, Леонардо еше раз убедился во мнении, что свобода это главный дар природы. Он вдруг вспомнил историю из своего детства в Винчи, когда однажды школьники под предводительством одного смелого и злого драчуна вытащили слепого крота из его норы, насладившись его мучениями, полуживого привязали за лапку, чтобы отдать на растерзание овчаркам. Леонардо повалил тех мальчишек, – он был силен и ловок, – и, пользуясь замешательством маленьких злодеев, которые не ожидали от него, всегда тихого, такой выходки, схватил крота и во весь дух помчался в поле. Опомнившись, мальчишки поспешили за ним, с криком, смехом, свистом и бранью, швыряя камнями. Началась драка. Если бы не подоспел садовник, они бы жестоко его избили. Но Леонардо достиг своей цели: во время схватки крот удалось сбежать. Спасителя же дед Антонио наказал за драку, его заперли на несколько дней в чулан под лестницей. И вот сейчас, вспоминая о той несправедливости, первой в бесконечном ряду других, которые суждено было ему испытать, он спрашивал себя: