Хотя Лодовико и требовал создания военных машин, но на деле он, будучи тираном и сыном собственного отца, основателя миланской ветви династии, Франческо Сфорца, любил, тем не менее, развлекаться больше, чем воевать. Ну что–ж, праздники лучше войн! И Леонардо, по указанию герцога, снова и снова устраивал развлекательные представления и чудесные аттракционы.


13 января 1490 года Лодовико женил двадцатилетнего племянника – Джана Галеаццо – на Изабелле Арагонской, внучке неаполитанского короля. Ради такого события Леонардо подготовил фантастическую феерию под библейским названием «Рай». Он, потакая самым изысканным потворствам герцога, создал в своей мастерской большое полушарие с проделанными в нем отверстиями, что создавало иллюзию небосвода, подняв его под самый потолок. Мощные железные крепления с подвижными рычагами вращали сферу с восемью ангелами. Восемь мальчиков лет десяти стояли на платформах миндалевидной формы. На самой большой платформе периодически поднимался и опускался юноша, изображавший архангела Гавриила.


Сам «Рай» имел форму разрезанного пополам яйца, выложенного изнутри золотом и светящегося ярко, словно звезды. В семи отверстиях блистали семь планет. Когда Аполлон-Солнце, поневоле согласившийся с появлением другого такого же яркого светила, предложил разделить власть между ними поровну, олицетворяющие планеты боги Олимпа стали поочередно сходить на помост сцены, добавляя голоса в образующийся хор, провозгласивший наиболее громкую похвалу регенту Моро. Внимание зрителей привлекало устройство, состоявшее из громадной лампы с плавающим фитилем, прикрепленной позади стеклянного шарообразного сосуда, где кипела вода. Передвигаясь по окружности, устройство создавало впечатление восходящего и заходящего солнца, тогда как другой шар, меньших размеров, изображал собою луну. Таким образом, в этом «Раю» беспрестанно звучала музыка и исполнялись нежные песни. Под музыку появлялись три Грации и семь Добродетелей, которые восхваляли невесту.


То, что Лодовико Моро поручил Леонардо написать портрет Чечилии, явилось большой честью для художника, поскольку давало ему возможность чаще ее видеть. Он, думая довольно непродолжительно о картине, решил написать портрет дамы с горностаем – зверьком, олицетворяющим символ могущества династии Сфорца.


Одетый с подчеркнутым изяществом, Леонардо, в сопровождении своих помощников, каждый день отправлялся в замок писать портрет молодой высокообразованной женщины. Он был умопомрачающе изыскан: кафтан – красно-коричневый, благородного блеклого оттенка, густо затканный черным узором, длинные рукава с прорезями для рук свешиваются до полу; риза под ним отливает тусклым старинным золотом; на груди тяжелая плетенка цепи. Но что сама по себе одежда? Вот герцог Моро одет в более роскошную одежду, что только подчеркивает его некрасивость.


Изящество Леонардо шло от его необычайной красоты. Высокий, стройный, прихотливой скульптурной лепки лицо, он поразил своим обликом красавицу. Свет из ее карих с зеленоватым мерцанием глаз проник в его небесное сияние. Их взоры скрестились. Его – ответил улыбкой, разбежавшейся лучинками морщинок. Её – проник в самое сердце, и его болезненно защемило.


Красавица, смутившись, перевела взгляд на его большой, слегка выпуклый лоб, точенный – римского рисунка – нос. Продолжала скользить им вниз, коснулась светлых усов, мягких добрых губ, аккуратной окладистой темно-русой бородки. Ласково погладила волнистые, такого же цвета, волосы до плеч. Ей еще только предстоит узнать, что все это великолепие освещено великим духом, умом, душой…


– Ну вот, наконец-то, вы и познакомились, – ревниво прервал это любование герцог. -Скажи нам, маэстро, готов ли ты изобразить донну Чечилию?


– Что ж, я готов! – произнес Леонардо. – Надеюсь, скоро справлюсь. Прекрасная модель – могучий источник вдохновения!


Тут из свиты герцога выступил придворный поэт Беллинчьони, отвесив глубокие поклоны герцогу, Чечилии и Леонардо. Затем принял величественную позу, приложил руку к сердцу, возвел глаза и в экстатическом порыве принялся исторгать из себя плохонькие, слащаво-подобострастные рифмы, вознося герцога Моро. Затем споткнулся, подыскивая слово и ожидания озарения…


– Браво! – всколыхнулась свита. – Брависсимо!


Чечилия с грустной усмешкой взглянула на Леонардо, ища у него сочувствия. Он понимающе улыбнулся – но только глазами. Лицо оставалось непроницаемым. Ах, это бесстрастие, внешняя холодность эстета! Он приучал себя к этому с детства. Упорно пестовал в себе это качество. Тщательно скрывал свою чрезмерную чувствительность даже от друзей. Оттого все, в том числе и ближайший друг, Лоренцо ди Креди, считали его бездушным созерцателем. И не раз попрекали за это. А он лишь улыбался с лукавым простодушием.


Зачем им знать, что он совсем не таков? Пусть это будет ведомо только ему да его исповеднику – записной книжке. Ей он объяснил причину своей сдержанности:


– Когда ты наблюдаешь людей, старайся, чтобы они не замечали, что ты смотришь на них: тогда их движения, их смех и плач естественнее.


Леонардо изучал лицо молодой женщины, неотрывно за ним наблюдая. В лице Чечилии, словно в зеркале, отражались ее угасшие было и вновь воскресшие переживания. Чечилия следила за каждым жестом Леонардо, и постепенно научилась угадывать, какие чувства кроются за его словами. Леонардо любовался ослепительной красотой и восхищался образованностью и многосторонними интересами Чечилии. Это был чудеснейший, неповторимый период его жизни, когда душа полыхала от необъяснимых чувств к другому человеку. Мягкие складки накидки-симары облегали стройную фигуру молодой красавицы. Благородное изящество отличало ее осанку. Тонкие, почти девичьи черты лица ее были необычайно живы. Природная грация и воспитание сообщали ее движениям какую-то чарующую мягкость и плавность. Взор ее глаз, миндалевидных и прикрытых тяжелыми ресницами, был ласков и доброжелателен. Она была красива. Но не той яркой, броской красотой, которая забывается так же мгновенно, как и привлекает внимание.


Семнадцатилетняя Чечилия, сидя неподвижно в окружении придворных дам и, нежно гладя шелковистую шерстку горностая своей тонкой холеной рукой, поглядывала на Леонардо, а глаза ее как-будто пытались молвить что-то очень важное, но не могли. Змеевидная поза зверька, его величина и близость его острой мордочки к шее дамы вызывают чувство тревоги: таким образом он хотел показать ненадежное, двусмысленное положение придворных фаворитов и самого себя в том числе. Он, художник, проводил параллель между характерами дамы и животного – лицо Чечилии и мордочка горностая и их одинаково холодные глаза обращены в одну сторону. В изображении Чечилии он использовал прием неуловимого движения. Зрителям казалось, что сеньору кто-то позвал, и она вот-вот встанет и уйдет.


Леонардо знал, что горностай – животное невероятно чистоплотное: он предпочитает смерть грязной норе. Сфорца сделал горностая своим символом. Время от времени горностай соскакивал с колен Чечилии на пол, пугая придворных дам. И Леонардо всякий раз успокаивал их какой-нибудь придуманной вмиг притчей. Юные дамы мило веселились, наивно полагая, что придворный музыкант, изобретатель и живописец сочинял эти импровизированные легенды и сказки для них. Но они предназначались, прежде всего, Ей, Чечилии!


– Однажды горностай бежал по заснеженной вершине горы. Охотники увидели его и стали преследовать. Тогда горностай кинулся к своей норе у склона горы. Только солнце успело растопить снег возле норы, и там образовалось грязное болотце. Горностай остановился…


Леонардо тоже остановился, прервал рассказ, чтобы сосредоточиться, схватить неуловимую черточку в лице Чечилии. Все замерли в ожидании, затем – прикосновение кисти… и Леонардо продолжил свой рассказ.


– Нет, горностай не мог испачкать свое белоснежное одеяние, он не хотел ползать в грязи, как обычная лиса, и остался на последнем клочке снега. Он увидел, как подбегают охотники, и упал, пронзенный стрелой.


Лишь одна Чечилия понимала иносказательный смысл этой истории. Лучше умереть, чем измазаться в грязи будней, чистота мыслей и сердца дороже самой жизни. Теперь и она начинала проникать в душу Леонардо, искала и находила в ней частичку самой себя, так же как Леонардо искал в ее душе чувства, созвучные своим. Юная женщина узнавала себя не на портрете, а в словах Леонардо. Для него же эти сеансы становились формой незримого обмена мыслями. Иногда Чечилия чувствовала себя глиной, которая в голове Леонардо обретает форму и дыхание, он словно моделировал ее своими словами, она превращалась в создание его рук и чувств.


Леонардо наблюдал за Чечилией в зеркале – отрешенно, глазами художника. А она в том же зеркале следила за ним глазами… женщины.


Он – Художник – сразу же обратил внимание на ее руки – чудесно изваянные кисти, с длинными тонкими перстами. Они должны быть главным акцентом в портрете Мадонны, решил он. Их нужно искусно вплести в композицию…


– Я видела ваше последнее создание «Мадонна в гроте», – промолвила Чечилия, – и подумала…


Он вопросительно заглянул в ее глаза в зеркале.


– О чем же?


– То, что я хочу вам сказать, прошу, не принимайте за лесть женщины, желающей, чтобы ее как можно лучше изобразили. Так вот, я подумала, что равных вам нет в мире…


– О, донна Чечилия! Прежде всего я сам знаю, что это неправда!


– Позвольте, я закончу мысль. Ваша мадонна не просто прекрасна! Она дышит жизнью! И все вокруг нее тоже дышат ею. Иисус – такой обворожительный младенец, что хочется схватить на руки, прижать к себе и расцеловать эту прелесть. А Ангел… – Чечилия смущенно замолчала, словно раздумывая, следует ли продолжать.


– Что Ангел?


– Признайтесь, вы срисовали его с себя?


Леонардо засмеялся: – Что общего между бородатым пожилым мужчиной и этим отроком!?