– Много! Такие же черты, такие же волосы, выражение глаз! К тому же грешно называть себя пожилым – ведь вам только тридцать!


– Уже тридцать два! В сравнении с вами – старик!


– Люди с молодой душой никогда не будут стариками! – серьезно произнесла юная дева, – и не умны те, кто этого не понимает!


Улыбка разбежалась веселыми лучиками морщинок по лицу Леонардо:


– Видите их сколько, этих морщин?! Старик, ну конечно же, старик!


– Я серьезно, маэстро. Во Фьоренце я имела счастье лицезреть у Верроккьо статую Давида, на которой он, как мне признался, изобразил вас юношей.


– Неужто я был так красив?


– Несомненно, маэстро. Вы и сейчас, – она запнулась, – очень красивы! А у вашего Ангела такое же лицо, как у Давида. И не только у него. Те же черты и у написанного вами Ангела на картине Верроккьо «Крещение Иисуса», и Архангела Гавриила в вашем «Благовещении»…


– Где вы его видели?


– Во дворце Лоренцо Медичи, в котором он принимал нас с герцогом.


– Однако же вы наблюдательны! Должен вам сказать, что, бесспорно, я списываю свои образы с живых моделей. Конечно, не буквально. Возможно, я невольно воспроизвел в ангелах и какие-то свои черты. Но подобное очень пагубно для творца! Признателен вам, донна Чечилия, за справедливое замечание. Ибо в живописи нет более опасной и предательской ошибки, как подражание собственному телу! До какой степени даром тратит силы тот, кто берет за образец что бы то ни было, кроме самой Природы – учительницы всех учителей.


– Вы напрасно так суровы к себе, маэстро! Живая модель ведь тоже творение природы. И если она прекрасна, почему бы ее не повторять?


– Вот именно так поступает мой друг – Сандро Боттичелли. Я не раз укорял его за это. И считаю бесконечное повторение одного и того же образа его слабостью. Природа столь многолика и являет нам столь совершенные создания, что творцу не нужно ничего придумывать, а лишь перенимать у нее сие разнообразие.


Подмеченное донной Чечилией сходство в ликах ангелов повергло Леонардо в уныние. «Нет равных»?! – Какая ирония! Живописец, который повторяется, бездарен!»


«Никому никогда не подражай! Пусть будет каждое твое творение новым явлением природы», – занес он вечером в записную книжку.


В ту ночь он так и не заснул. Думал о Чечилии. Только сильные духом не боятся говорить правду в лицо. Конечно же, у нее и в мыслях не было обидеть его. Просто сказала то, что думает.


«Терпеливо выслушивай мнение всех о твоей картине, взвешивай и рассуждай, правы ли те, кто укоряет тебя и находят ошибки; если да – исправь, если нет – сделай вид, что не слышал, и только людям, достойным внимания, доказывай, что они ошибаются».


Он перестал писать, задумался: несравненная донна Чечилия, несомненно, одна из тех, кто достоин внимания… Но доказывать, что она неправа, нелепо… ведь и в самом деле, все мои ангелы похожи… и создал их тот, кто бесконечно повторяет другим: не подражайте готовым образцам… О, проклятая самовлюбленность… как несовершенен человек… как редко люди говорят правду… и вот, что интересно… – он снова взял перо и записал пришедшую в голову мысль:


«Суждение врага нередко правдивее и полезнее, чем суждения друга. Ненависть в людях почти всегда глубже любви. Взор ненавидящего проницательнее взора любящего. Истинный друг все равно, что ты сам. Враг не похож на тебя, – вот в чем сила его. Ненависть освещает многое, скрытое от любви. Помни это и не презирай хулы врагов».


– Почему вы не занимаетесь скульптурой? Считаете живопись более высоким искусством? Ведь вы еще и скульптор, – спросила как-то Чечилия.


– Да, это так, – с улыбкой отвечал Леонардо. – Я занимался скульптурой не меньше, чем живописью, и потому могу, пожалуй, решить, какое из этих двух искусств выше… Разница заключается в том, что скульптору больше приходится напрягать физическую силу, а живописцу – ум. И с насмешкой стал описывать работу скульптора: грязный, потный, тот работает резцом и молотком, в то время как живописец в нарядной одежде тончайшей кистью наносит мазок за мазком под звуки музыки.


Однажды Чечилия навестила Леонардо в его мастерской, освятив ее своим благородным появлением. Мрачная мастерская засияла изнутри яркими лучами. Она появилась внезапно, неожиданно, когда он, склонившись над раскаленным кузнечным горном, ковал деталь для очередного своего изобретения. Она наблюдала за его напряженным, озарённым новыми идеями и пламенем лицом. Он, почувствовав пронизывавший спину взгляд, обернулся. Капли пота стекали по его лицу. Их глаза встретились и они молча смотрели друг на друга несколько мгновений, казавшихся им бесконечными. Но и бесконечность имеет свой конец, как и всё на земле.


– Я пришла, подталкиваемая любопытством, посмотреть, как Вы работаете, маэстро Леонардо. Надеюсь, я не отниму у Вас слишком много Вашего драгоценного времени, – произнесла она скромно, и ее голос был похож на звук весенней капели в Анчиано, запечатлевшийся в памяти Леонардо с тех замечательных дней детства, которые он провел с матерью.


– Донна Чечилия. Я имею наивысшую честь видеть Вас моей гостьей. И хочу Вас заверить, что никакое время, затраченное на мои бесконечные и, порой, бессмысленные поиски и занятия не сравнится со временем, проведенным в общении с Вами.


Он показал ей свои скульптуры и первый металлический остов Коня для монумента Франческо Сфорца. Она разглядывала его анатомические рисунки, разложенные на столе и глаза ее высказывали озабоченность за его растерянность и возможный страх перед трупами, который ему всё же удалось побороть ради неуёмной жажды познания. Комната его была загромождена машинами и приборами по астрономии, физике, химии, механике, анатомии. Колеса, рычаги, пружины, винты, трубы, стержни, дуги, поршни и другие части машин торчали из мрака, переплетаясь и путаясь. Виднелся водолазный колокол, мерцающий хрусталь оптического прибора, изображавший глаз в больших размерах, скелет лошади, чучело крокодила, банка с человеческим зародышем в спирту, похожим на бледную огромную личинку, острые, похожие на лодки, лыжи для хождения по воде. В глубине, в темном зеве плавильной печи с кузнечными мехами, розовели под пеплом мерцающие угли. И надо всем этим – от пола до потолка – были распростерты крылья какой-то странной машины – одно еще голое, другое – затянутое перепонкой.


Ей, похоже, было душно в роскошных интерьерах герцогских покоев, что влекло ее наружу, на свободу… Ей хотелось быть ближе к людям, видеть мир. Их встречи становились все более тесными, перейдя в дружбу. Нежная и мудрая, стыдливая и фривольная, она тайно, в одиночестве приходила в его мастерскую, и, хотя эти встречи происходили не чаще одного-двух раз в месяц, это доставляло Леонардо наивысшее счастье.


А бывало, они прогуливались среди цветущих олив, он читал ей свои басни и рассказывал новые притчи. Она мгновенно умела составить импровизацию услышанной притчи, превращая ее в стихотворение. Они подолгу беседовали, и он поведал ей многое о своей жизни – жизни одинокого человека.


Ее улыбка, она еле трогала уголки ее целомудренных губ, притаившись в ямочках у рта и придавая волшебство всему ее облику… Это была чудная пора расцвета чувств. Со временем Леонардо начинал понимать, что она его полюбила и конечно догадывалась о его невысказанных к ней чувствах.


– Вот она, еще одна великая тайна вселенной – ЛЮБОВЬ, – думал Леонардо, – она властно движет нами и определяет нашу судьбу. Я искал эту любовь и, возможно, я не всегда мог ее достичь, для меня она олицетворяет осознание счастья, осуществление чего-то, в чем я хочу быть. Но ведь чаще всего любовь очень сложна. Восторг, преданность, ревность, ложь, предательство – никто не знает, какой будет твоя история и как она закончится. Зато мы все знаем, как она начиналась, ведь любовь приходит одинаково ко всем. Она охватывает нас – молодой и старый, умный и глупый, богач и бедняк – все равны перед ней. Всё вокруг вдруг исчезает: время, деньги, репутация, времяпрепровождение, обязательства. Мы очарованы этим голосом, взглядом, лицом и телом – самим присутствием любимого человека. Любовь – это расстройство души, психики и ума, которое властно тебя притягивает к своему предмету.


– Нет-нет, любовь – это не сумасшествие, – опровергал свою же мысль Леонардо, разговаривая с самим собой. – Это и свет, и тьма, конца которой нет и не будет, и никому не избежать этой таинственной силы. Мы все обречены любить, не зная, с чем мы имеем дело. Влюбленный человек теряет свою мудрость. Как говорил великий эллин Платон, любовь – не от мира сего, она – не здешний цветок. Любить – значит прикасаться к тайне. Но прикасаться к тайне еще не значит постичь ее. Иногда ради одного этого слова «любовь» можно заплатить цену, равную жизни.


Наутро, после одной из таких вечерних прогулок, когда он на прощание прикоснулся губами к ее щеке, посыльный из Кастелло доставил ему запечатанное письмо. Оно было от Чечилии. Он, с волнением в душе, открыл его и увидел следующее:


«Мой Леонардо.


Друг мой, я одна: все спят, а мне мешает спать то, что я только что была с тобою. В результате наших встреч я родилась вновь, чтобы жить вечно.


Быть может, то было величайшим событием моей жизни; быть может, то был самый полный, самый счастливый миг; лучших дней у меня не будет, я их не приняла бы. То был последний поцелуй, с которым я должна была уйти, а между тем, я думала, что должна слушать тебя вечно; когда я проходила по аллеям и под деревьями, в тени которых мы вместе гуляли, то мне казалось, что я должна уцепиться за каждый ствол, – но исчезли знакомые зеленые пространства… давно исчезло и твое жилище… и у меня ничего не осталось, кроме моего горячего желания… и слезы лились… от этой разлуки…