– И не надо, – сказала она, не вполне понимая, о чем они говорят.

– Мы слишком торопимся. – В его глазах промелькнула ирония. – Но в таком случае нам следует подумать о нашей одежде.

– Одежде? А что с ней?

– Она нам мешает. Надо как можно скорее избавиться от нее.

С этими словами он встал с постели и поднял с нее Дафну, которая вначале едва не захлебнулась от возмущения: ей показалось, он решил подшутить над ней в такой неподходящий момент.

У нее ослабели ноги, она чуть не потеряла равновесия, но он успел ее подхватить. Затем его руки стали ласкать ее обнаженные ягодицы, и он спросил:

– Как лучше снять с тебя платье: через голову или спустить к ногам?

Он с такой естественностью задал вопрос, что она собралась ответить, но вовремя спохватилась.

Сначала ее обидела его шутливость в такие минуты, но она тут же сообразила, что он делает это намеренно – чтобы снять излишнее напряжение, и главным образом с нее.

Заданный самому себе вопрос он быстро разрешил в пользу второго варианта, и вскоре одежда лежала у ее ног. Теперь она была обнажена, если не считать короткой шелковой сорочки, сквозь которую просвечивало тело и темнели затвердевшие соски.

Сквозь ткань он гладил ее груди, и эта двойная ласка – упругого шелка и его рук – кружила ей голову, жарким туманом застилая глаза.

– Боже, как давно я мечтал об этом, – сказал он.

– Что же вам мешало? – нашла она силы ответить.

– Не что, а кто. Мой лучший друг Энтони, твой брат.

Еще усилие, и она даже смогла улыбнуться и сказать.

– Какой вы гадкий! Зачем вы так долго его мучили?

Однако она почти не слышала своих слов – все ее существо изнывало от желания.

– Я думал о вас каждую ночь, – прошептал он, снимая с нее сорочку. – О ваших губах, улыбке, теле… И в своих грезах я был очень гадкий… Очень испорченный…

Легкий стон сорвался с ее губ.

– Но сегодня мои ночные видения станут явью… – произнес Саймон и, подняв обнаженную девушку на руки, отнес в постель.

Не сводя глаз с Дафны, он стал быстро снимать с себя одежду. Ее кожа в колеблющемся свете свечей отливала цветом спелого персика, прическа, над которой недавно трудился парикмахер, потеряла форму, и теперь волосы свободно спадали на плечи.

Саймон, с поразительной легкостью еще несколько мгновений назад справлявшийся с ее одеждой, не мог так же легко разобраться со своими пуговицами и застежками. Дафна, внимательно наблюдавшая за ним, принялась натягивать на себя одеяло.

– Не надо, – сказал он, не узнавая своего голоса. – Я тебя согрею.

Сорвав с себя остатки одежды, уже не слыша ее ответа, он накрыл ее своим телом и произнес:

– Тише. Обещаю: все будет хорошо. Доверься мне.

– Я верю, – дрожащим голосом ответила она. – Но только…

– Что «только»?

Его руки гладили ее грудь, бедра.

– Мне стыдно, что я такая неумелая… невежественная, – робко сказала она и услышала, как в его горле забулькал смех. – Опять смеетесь?

– Перестань, – пробормотал он, – умоляю, прекрати, если не хочешь все испортить.

– Что я должна прекратить? – обиженно спросила она. – И что во всем этом смешного, черт возьми?

– О боже, Дафф! – простонал он. – Я смеюсь от радости. От радости, что ты такая… невежественная. – Он прижался губами к ее губам и после долгого поцелуя добавил: – Горжусь тем, что я первый, кто удостоился счастья прикоснуться к твоему телу.

Ее глаза расширились, и она спросила:

– Это правда? Насчет счастья?.. Вы… ты не шутишь?

– Чистая правда, – ответил он таким тоном, что она сразу поверила. – В эту минуту я готов убить любого, кто помешает нам. Будь это даже твой любимый брат Энтони!

К его удивлению, она рассмеялась.

– О, Саймон! Как чудесно, что вы… ты такой ревнивец! Спасибо.

– Я надеюсь заслужить твою благодарность чуть позднее.

– Возможно, – прошептала она с лукавым огоньком в глазах, – я тоже заслужу твою благодарность.

– Я уже благодарен тебе… – проговорил он.

Саймон с великим трудом сдерживал желание сразу проникнуть в нее и завершить то, о чем мечтал, ибо понимал: эта первая ночь целиком ее – Дафны – и для нее, а не для него. И ни в коем случае она не должна испытать неприятные ощущения или эмоции. И он обязан оградить жену от этого. Только удовольствие и блаженство должны сопутствовать ей в этом первом путешествии в мир любовных переживаний.

Он знал, чувствовал: она уже хочет его, изнемогает – пусть не в такой степени, как он, – от желания. Дыхание ее участилось, глаза заволокло дымкой вожделения.

Но он решил, что этого недостаточно. Она должна изнывать, сгорать от страсти – тогда ей легче будет принять его. Он снова принялся целовать ее. Не только губы – грудь, плечи, живот… Она стонала и извивалась под ним, и лишь когда в глазах ее появились искорки безумия, он опустил руку и, коснувшись ее лона, с удовлетворением отметил, что она готова к вторжению.

– Сейчас тебе будет немного б-больно, – проговорил он хрипло, – но я об-бещаю…

– Умоляю, сделай это скорее! – простонала она.

Не в силах больше сдерживаться, он резко вошел в нее и сразу ощутил, как поддалась ее девственная преграда, однако не услышал крика боли, поэтому спросил:

– Все хорошо?

Дафна кивнула и, прерывисто дыша, сказала:

– Только какое-то странное ощущение…

– Больно?

Она покачала головой и с улыбкой прошептала:

– Все в порядке. Но раньше… когда рукой… было лучше.

Даже в тусклом свете свечей он разглядел, что краска залила ей щеки.

– А так тебе нравится? – тоже шепотом спросил он и наполовину вышел из нее. – Так лучше?

– О нет! – почти вскричала она.

– А если так?

Он снова полностью вошел в нее, и Дафна застонала:

– Да… Нет… Так… Еще… Если можно…

Медленно и осторожно он начал двигаться в ней. Каждое движение вызывало ее легкий стон, и эти звуки сводили его с ума, заставляли действовать энергичнее.

Стоны перешли в крики, дыхание стало еще более прерывистым, и он понял, что она близка к кульминации. Его движения стали быстрее, он стиснул зубы, стараясь сдерживаться, чтобы не прийти раньше, чем она, к завершению.

Дафна выгнулась ему навстречу, выкрикнула его имя и обмякла. Саймон позволил себе еще одно завершающее движение внутри ее, затем вышел и растянулся рядом, прильнув к ее губам благодарным поцелуем.


На следующий день они благополучно прибыли в Клайвдон, и там, к своему смущению, Дафна не покидала спальных покоев хозяина почти целую неделю.

Когда они насытились друг другом, Саймон показал Дафне замок и поместье, представил молодую жену прислуге. Поскольку в последние годы он почти не жил здесь, то и сам был знаком далеко не со всеми, и, соответственно, многие из слуг никогда не видели своего хозяина. Но оставались еще и те, кто знал Саймона с самого детства и был беззаветно предан ему.

Дафна расспрашивала его о тех ранних годах, однако он по-прежнему был лаконичен в своих ответах.

– Я жил здесь до того времени, пока не уехал в Итон, где поступил в школу…

Вот примерно все, чего она от него добилась. И снова ощутила неловкость за свое любопытство и обиду за краткость его ответов.

– Ты ездил отсюда в Лондон? – как-то раз спросила она. – Когда мы были маленькими, нас часто возили туда из нашего поместья.

– Нет, – сказал он. – Я жил все время здесь. До школы. Хотя один раз побывал в Лондоне… Но лучше бы этого не делал…

В его тоне был решительный призыв прекратить дальнейшие разговоры на эту тему, однако Дафна не собиралась прекращать расспросы.

– Полагаю, ты был симпатичным, но болезненным ребенком, – проговорила она с сочувствием в голосе. – Иначе тебя так не любили бы до сих пор ваши старые слуги.

Он ничего не ответил, и тогда она принялась рассказывать о детстве своих братьев.

– Мне кажется, что Колин был похож на тебя в детстве. Веселый, общительный, хотя довольно часто болел. Помню, однажды…

Саймон, ничего не сказав, развернулся и вышел из комнаты.

Дафне захотелось заплакать от обиды, но она сдержалась.


Саймон никогда особенно не интересовался цветами, но сейчас, стоя у ограды знаменитого на всю округу цветника, пристально их разглядывал и пытался прийти в себя после вопросов Дафны о его детстве.

Да будь оно проклято! Он до сих пор не мог спокойно вспоминать о нем, поэтому пребывание здесь, в Клайвдоне, было мучительным. А привез он сюда Дафну исключительно оттого, что из сравнительно близких к Лондону владений Клайвдон был наиболее пригоден для жилья.

Воспоминания невольно влекут за собой ощущения тех лет, а именно их избегал Саймон. Не хотел снова чувствовать себя брошенным ребенком, который забрасывает отца уймой писем, но не получает ни одного ответа. Не хотел вспоминать жалостливые лица и сочувственные улыбки слуг. Да, они любили его, жалели, но разве это могло помочь?

Даже то, что они дружно осуждали и, возможно, ненавидели его отца, не уменьшало страданий мальчика. Конечно, какое-то удовлетворение Саймон находил в этом, но боль и унижение оставались прежними.

И стыд. Больше всего его мучило чувство стыда.

То, что его жалеют и, значит, он достоин жалости, а не обычного внимания, как другие дети, только прибавляло мучений. А чего стоили редкие встречи с отцом! В его детскую голову приходили тогда мысли о смерти – ему не хотелось жить, он жалел, что когда-то имел несчастье родиться…

Воистину он находился в аду и начал из него медленно выкарабкиваться только с поступлением в школу. Это был смелый, отчаянный поступок с его стороны, и, к счастью, он оказался успешным.

Разумеется, Дафна не виновата, что хочет узнать о его прошлом… Но сохранившееся с детства жгучее чувство стыда мешает ему рассказать обо всем, что было… Да, стыд и еще, наверное, гордость… Но хорошо ли это? Правильно ли?

Его руки невольно сжали чугунную ограду, словно он хотел раздавить чувство вины перед Дафной. Он отвратительно обошелся с ней. Вот чего нужно стыдиться!