Керриган Берн - Герцог с татуировкой дракона

Вовсе нет.

– Подойдите сюда, – приказал он. – Я хочу, чтобы вы потерли мне спину.

– Но я… я еще не позавтракала.

– Позавтракали.

Она хотела бы с ним поспорить, но глянула на свою пустую тарелку.

– Вы сдержите слово? – посреди пышной роскоши его каюты резко раскатился голос. – Вы обещали мне все.

И он ей напоминал.

Вздохнув, Лорелея отодвинула стул и встала. Она подошла к нему осторожно, точно так же, как к тем раненым диким животным, и за его поведением скрывалось столько же смертоносной свирепости.

Ей ведь хотелось провести пальцами по его крылатым татуировкам?

У нее был шанс.

Закатав рукава, она уселась сзади него на бортик ванны, взяла мыло и принялась излишне щедро намыливать мочалку, прежде чем прикоснуться к его спине.

От страха пальцы у нее похолодели, и тепло его разгоряченной водой кожи мгновенно проникло сквозь ладонь и поднялось по руке. Она оказалась права, он был тверд, как камень, и гладок, как мрамор. Прикосновения казались и знакомыми, и чужими. Раньше, давным-давно, она его уже мыла. Проводила пальцами по этим же длинным красивым мышцам. Иногда ее пальцы натыкались на выступ под рисунком. Она понимала, что это шрамы. Раны. Его покрывали чернила и время. Изранен он был как мальчик, но не сильнее. Раны были везде. Мелкие и широкие, длинные и глубокие.

Кто его так? Кто посмел?

Мортимер?

– Герои и злодеи… – размышлял Грач, в его и без того пронзительном голосе появилась хрипотца. – Следует ли сортировать людей именно так? В животном мире нет ни тех, ни других. Есть только те, кто ест, и те, кого едят. Сильные пожирают слабых. Таков порядок вещей. Ты приспосабливаешься и выживаешь… Или умираешь.

– Да, – уступила Лорелея. – Но вы не зверь.

– Я не зверь? – Его подбородок коснулся блестящего плеча. – Это самый милый комплимент, которого я удостоился за долгие годы.

– Я имею в виду, что вы человек.

Комплиментов ему она говорить не собиралась. Или собиралась?

– Кое-кто считает, что человек – это высшая форма животного. Царь зверей.

– Вы, конечно, хищник, – обвинительным тоном промолвила она. – А я стану вашей невольной добычей.

– Считайте так, если вам нравится. – Он снова посмотрел вперед, и его челюсть сжалась. – Я завоеватель. Вы – трофей. Трофей достается победителю. Вы, прожившая всю жизнь среди диких животных, должны это понимать. Сколько зверей, взяв своих самок, просят у них прощения? Лорелея, что происходит, когда могущественный самец хочет самку? Соблазняет ее цветами, поэзией и красивыми манерами? Она смотрит на богатство и знатность рода? Нет. Самец сражается со всеми, кто ее хочет, побеждает их, если надо, убивает. Вслед за тем предъявляет на нее права. И она ему уступает, потому что он показал себя сильнейшим. Способным защитить ее и их потомство. Такова жизнь в дикой природе и наша с вами.

Мочалка выскользнула из дрожащих пальцев Лорелеи и медленно погрузилась в непрозрачную воду. Она была рада, что он не оглянулся и не мог видеть, как трясется у нее подбородок. Или дрожат бедра.

– Так не должно быть, – осмелилась возразить она.

Он повернулся всем телом, чтобы пронзить ее холодным взглядом.

– Но так есть. Я надеялся, что вы поймете.

Ее боль усилилась, и она ненавидела покатившуюся по ее щеке слезу.

– Как девушка, я думала… я знала… Эш был мужчиной, которому я хотела, достигнув совершеннолетия, стать женой. В конце концов я возненавижу себя за это, если вы причините мне боль. Будете обращаться со мной так же, как Мортимер с Вероникой. Я никогда не думала, что через много лет вы причините мне такую боль…

– Не причиню! – яростно прошипел он. – Не смейте сравнивать меня с ним!

Грач резко закрыл рот, словно эта вспышка удивила даже его. Нахмурившись, он, казалось, долго что-то обдумывал. Так долго, что нервы у нее напряглись до предела.

– О чем вы? – спросила она. – Вы имеете в виду, что не потребуете от меня… чтобы мы… чтобы я вступила с вами в брачные отношения…

Господи, она покраснела так, что жар румянца мог спалить ее.

– О, мы вступим, – поклялся он, и в глубине этих темных злых глаз засветилась идея. – Но что, если я предложу вам отсрочку? Слово пирата.

– А пираты умеют держать слово? – выдохнула она.

– Вот и посмотрим.

Ей стало интересно, почему он так переменился?

– Каковы ваши условия? – «Каковы его намерения?»

Ее вопрос, казалось, его приободрил.

– Я не возьму вас. Не силой. Не раньше, чем вы попросите.

Что? Учитывая то, как он себя вел с тех пор, как вернулся за ней, это бессмыслица.

– Не понимаю.

– Не понимаете? – поддразнил пират. – Вы всегда были девушкой любопытной. Не думаю, что вы изменились. Если вместо того, чтобы добиваться вас, я предложу в ваше распоряжение свое тело?

У Лорелеи вдруг пересохло во рту, и она встала.

– Что, если я не хочу?

Крылья согнулись, он повернулся и встал перед ней во весь рост. В блеске солнечного света его кожа напоминала расплавленное золото, разлитое поверх холодной закаленной стали груди. Бугры плеч перетекали в завораживающие холмы бицепсов, сужаясь до жилистых предплечий с толстыми венами.

Лорелея старалась не позволить взгляду спуститься по жестким бороздам его мышц прямо к худым бедрам и его…

«Ой!» Она резко зажмурилась. За двадцать лет он определенно вырос вместе со всем его телом.

– Скажите мне, что не хотите, и я скажу вам, что вы лжете.

Она открыла рот возразить, но не смогла произнести ни слова.

– Вы можете то, за одну попытку чего любого другого ждала бы страшная и мучительная смерть.

– Что именно? – моргнула она, решительно глядя прямо ему в глаза и не опуская взора.

– Взять меня. – Он поднял руки, воздев их словно в языческом жертвоприношении. – Лорелея, обнимите меня. Я в вашем распоряжении. Я отдаюсь вам. Секите меня, связывайте меня, мучайте меня, унижайте меня. Я исполню любое ваше желание. Все, что придет вам в голову.

Улыбка, впервые за все время их знакомства, растянула его чертовски чувственные губы. Акулья, деланая и соблазнительная улыбка.

– За дверью я капитан и король. В этой каюте вы повелеваете мной. Командуете мной.

Они встретились глазами, и там, где раньше ей виделась лишь пустота, теперь чудилась благоприятная возможность. И еще что-то. Что-то… что она когда-то называла бы страстным желанием.

– Вы владеете мной.

«Надо начать все сначала, – решил Грач. – Я прошел через двадцать лет ада и океанов крови ради этого мгновения. Ради того, чтобы увидеть, как глаза Лорелеи сияют, словно самые драгоценные камни на амстердамских рынках».

Они сверкали небесно-голубой мукой нерешительности.

В жизни она оказалась еще прекраснее, чем в его воспоминаниях. При всей хваткости его цепкой памяти за двадцать лет некоторые детали ее облика потускнели. Он помнил непослушные золотые локоны у нее на висках, но не золотые вкрапления в лазури ее ирисов. Блеск ее улыбки также затмил все его грезы, и он забыл эту любимую ямочку на щеке. Всего одну.

Время и тоска отняли толику надежды и лучезарности ее улыбки. Но не ее красоту.

Будь слово выше совершенства, он употребил бы его.

К нему годы, солнце и море были не так добры.

«Коснитесь меня». Он не просил. Не умолял.

Не вслух.

Грач не умолял никого. Не просил ни о чем. Он командовал. Приказывал. Распоряжался. Пускал в ход хитрость и безжалостность ради получения желаемого. И для того чтобы заполучить Лорелею. Людей он уничтожал. Так или иначе. И когда он возвращался к Лорелее, что-то нашептывало ему, что он уничтожит и ее.

Но двадцать лет она была песчинкой в его раковине. Память не могла избавиться от нее. Эта одержимость помогала ему жить. Позволяла выжить там, где другие не могли.

Конечно, бывали у него минуты слабости, когда он думал, что она безмятежный призрак прошлого. Нереальный и недосягаемый. Он боялся, что обнаружит плод воображаемого совершенства, сотворенный его ущербным разумом как защитный механизм выживания. В конце концов, память у него небезупречна. Мозг у него работал явно не так, как у других. Когда все горячились, злились и выходили из себя, он делался тихим, спокойным и бесчувственным.

Грач внимательно наблюдал за окружающими, их сердца горели жадностью, похотью и уймой других человеческих страстей. Они делали их беспокойными и заставляли поступать нелогично, но та же горячность придавала им смелости и отваги.

Если Грач чему и завидовал, то именно этой человеческой горячности. Тем не менее он давно понял, что его сердце составлено из других элементов. Оно скорее напоминало сложный часовой механизм. Сердце у него заводное. Там, где другие мучились и сгорали, он чувствовал лишь отсчитывающее часы, минуты, секунды ровное тиканье, отличавшее его от любой другой души в этом огромном мире.

Лорелея.

Все его страдания, все разорванные им цепи, все награбленное им имущество и каждый убитый им человек были во имя нее. И в то же время он знал, что ей ничего этого не надо. Что она отвергнет того, в кого он превратился, как только его увидит. Ему приходило в голову, что она забыла его. Влюбилась в другого, в учтивого, милого господина, которому родит кучу детей.

Тогда он бы ее взял? Вырвал бы из счастливой жизни?

Наверняка.

В конце концов, он стал монстром, а монстры совершают чудовищные поступки, не оглядываясь ни на чьи страдания.

На самом деле ему не верилось, что он нашел ее такой же, какой оставил. Никем не тронутой. Нелюбимой.

И нежеланной.

«Коснитесь меня». Он безмолвно страдал, пока она стояла, замерев, стараясь не глядеть ниже его пупка, туда, где к ней тянулся его восставший и пульсирующий детородный орган, нетерпеливо требуя соития.

Он подозревал, что одна из причин, побудившая его прийти за ней, заключалась в этом мгновении. В этом ультиматуме. В этом предложении.