В котором пролегала последняя граница между человеком и монстром. Все это время Грач грабил и убивал мужчин и женщин, рыдавших и умолявших о пощаде, а сам не чувствовал… ничего. Ни тени сомнений. Колебаний. Раскаяния.

Они были слабее его. А в этом мире слабость не вознаграждалась. Ее эксплуатировали. Он знал об этом еще до того, как потерял память. Он понял это в тот момент, когда проснулся на кровати в особняке Везерстоков, разбитый и потерянный. Его уязвимость сокрушала его, насмехалась над ним. Ибо никто не защищает слабых. Никто не вознаграждает невинных. Никто не снисходит до никчемных.

Если чего-то хочешь, бери, а затем сражайся, чтобы не отняли другие.

Такова основополагающая истина в животном царстве или в человеческом обществе.

Лишь одно создание вечно не укладывалось в эту истину.

Лорелея.

Добрая, терпеливая, нежная Лорелея. Защитница слабых и раненых. Выхаживающая зверей, которых в природе ждала бы жестокая смерть, лечившая их, учившая справляться с трудностями и выживать.

Именно ее он желал больше всего на свете. Считал, что сможет взять ее. Независимо от ее желания. Внушил себе, что заслуживает ее, потому что за двадцать лет она была единственной его радостью. Он придумал и изложил ей все резоны, по которым якобы имел на нее право. Обосновал все «почему». Все поступки.

Но она… продолжала стоять недвижимо. Хрупкая и нежная, невинная и нетронутая.

Даже им.

Потому что в этом месте между ними пролегала единственная граница, которую он, казалось, не мог переступить даже в последнем падении. Единственная нить, связывавшая его с тлеющим остатком человечности. Единственный островок в беспредельном океане непростительной порочности.

Каким бы холодным, жестоким и бесчеловечным он ни стал… он физически не мог заставить себя видеть, как плачет Лорелея Везерсток. Не мог стать причиной ее слез. Мог спалить дотла весь Лондон и спокойно спать, но трепетал при виде ее страданий. Каждым биением механического сердца он жаждал омыться блаженным теплом ее прикосновения.

Он был попросту неспособен. Не мог. Причинить боль ей. Даже переступив через самого себя, через то, ради чего жил.

Поэтому проблема оставалась. Как ему получить желаемое? То, что он заслужил? Как обрести пристанище, которое, он знал, заключено только в ее объятиях? В блаженстве ее ласки. В глубине ее теплого тела.

Грач не спал всю ночь, размышляя над этим, пока ответ не поразил его всей мощью девятого вала. Не навязываться ей, как бессердечный злодей, коим он и являлся, а предложить ей себя.

И возьмет его она.

Это было идеальное решение. Он жаждал лишь ее прикосновения, неважно как. Отвешенная ею только что хлесткая пощечина доказала, что ее прикосновение, ее ладонь слаще интимного массажа любой из тысяч хорошо обученных проституток.

Став Грачом, он поклялся убить каждого, кто осмелится поднять на него руку.

А теперь, когда она ударила его, ему хотелось замурлыкать. Издать рычание, но не сквозь зубы. А горловое. Из звериного нутра, насладившегося ее ударом. Он жаждал боли. Порой полученный удар возвращал ему толику утраченной человечности.

Но едва боль проходила, улетучивалась и человечность.

Интересно, ударит она его еще раз? Он сжал зубы, дабы изо рта не вырвался стон предвкушения.

– Я… я не понимаю. – Голос изменил ей от переполнявших ее и неясных ей самой чувств. Чем-то в диапазоне между страхом и искушением. – Сначала вы грозите овладеть мной, а потом предлагаете мне взять вас. Что… мне делать?

«Вылечите меня. Или раньте меня. Спасите меня. Или прокляните. Напомните мне, что я – человек».

Он знал, что просить об этом бессмысленно. А потому и не просил. На самом деле ничего подобного он от нее и не ждал. Ему просто хотелось, чтобы она его поимела…

– Коснитесь меня, – проговорил он сквозь зубы как можно спокойнее.

Он вышел из ванны и стал на плюшевый коврик, но не двинулся с него, даже когда она отступила на шаг.

– Я… я не знаю, если… я или… как я…

– Правильно или неправильно не бывает, – настаивал он. – Просто коснитесь так, как вам хочется.

Лорелея старалась не смотреть на него, и Грачу это вдруг показалось милым. Будто она пыталась не ранить его, а скрыть свою стыдливость.

Он невольно подумал, а бывают ли стыдливые пираты?

– Но… вы весь мокрый, – возразила она.

Это слово, слетевшее с ее губ, едва не свело его с ума.

«Мокрый».

Да. Он и вправду мокрый. Добейся он своего, была бы и она. Но лишь в одном сладком укромном местечке.

И только для него.

Он посмотрел на свое знобкое разукрашенное тело.

– Вы можете помочь. – Грач указал на махровое полотенце, свисающее с декоративных перил у ее локтя.

По ее нежной шее было видно, как она с трудом сглотнула, прежде чем снять с перил полотенце и осторожно приблизиться к нему.

Он заметил, что она все еще на него не смотрит. На краткий миг ее взгляд скользил по его телу, замирал и уходил в сторону, как пробующий цветок колибри.

Лорелея тихо положила ладони – тщательно прикрытые полотенцем – ему на плечи и принялась ощупью, нежными, едва ощутимыми прикосновениями стирать воду.

Он смотрел, как она его вытирает. Наслаждаясь ее робостью. Безыскусными мягкими движениями. В ее жестах не было ничего от общепринятой уверенной и размашистой манеры, они едва заслуживали названия прикосновений.

Но это не имело значения. Не имело значения ничего. Лорелея здесь. В его каюте. Прикасается к нему.

Нежно.

– Г-где вы спали? – спросила она.

Он вспомнил, что, волнуясь, она всегда так поступала. Пыталась заполнить воцарившееся молчание светской беседой.

– На самом деле я не спал. Я вышел на палубу полюбоваться на бурю.

Он послушно протянул к ней ладони, чтобы она вытерла раскрашенные, словно в рукавах, руки.

– Штормы вас никогда не пугали? – спросила Лорелея, проводя махровой тканью по его ребрам.

– Нет.

На его талии, не желая спускаться ниже, она остановилась и, вытирая его плечи, зашла за спину.

– Почему нет?

«Потому что чувствовал прикосновения ваших губ в каждой дождевой капле».

– Потому что страх опасен, – ответил Грач вслух. – Страх убивает людей.

Она оставила эти слова без ответа.

– Что с моими котятами?

В его затуманенном похотью мозге что-то не сработало. Котятами? Кому в такой момент могло прийти в голову думать о пушистых, шумных зверушках?

– А что с ними?

– Зачем все эти проблемы с ними на борту корабля?

«И вправду, зачем?» – задался вопросом он.

– Экипаж бывает суеверен. Я подумал, что котята, как и шлюхи, людей успокоят. Знаете, женщина на борту корабля во время плавания считается дурной приметой. Зато кошки приносят удачу.

Она нахмурилась.

– Но… если женщины на борту приносят несчастье… зачем тащить на корабль… э… леди?

– Дурная примета не действует, если мы стоим на якоре.

– Поняла, – прошептала Лорелея, как будто совсем ничего не поняла. – Почему кошку считают приносящей кораблю удачу?

– Так повелось еще с тех времен, когда люди впервые вышли в море, – едва ли не раздраженно ответил он. Она что, решила его помучить? Гладит чувствительные мускулы у самого его позвоночника, и заставляет обсуждать морские суеверия и проклятых кошек? – Они убивают мышей и крыс. Что помогало во время эпидемий чумы, насколько я могу себе представить.

– О…

Он уловил в ее голосе нотки разочарования. И с опозданием понял, что ради них обоих ему лучше было бы сказать правду. Он глубоко вздохнул и попытался:

– Барнаби упомянул, что какое-то время животные в зверинце могли бы и без вас обойтись, но маленькие котята без постоянной заботы умрут. А их смерть… вас бы огорчила.

– О! – На сей раз ее голос казался немного живее, и Грач пожалел, что она стояла у него за спиной и он не мог видеть ее лица. Он ее порадовал? – Не то чтобы это имело значение. Не для меня. – Неприятное тепло разлилось по шее, изобличая его ложь.

– Да, не похоже, что мое огорчение вас бы серьезно беспокоило, – сухо заметила она.

Он нахмурился, пульс у него участился.

– Будь это так, я бы уже дюжину раз вас поимел. Провел бы ночь здесь, а не под дождем. Втащил бы вас с собой в эту ванну и смыл с наших тел пот, прежде чем насладиться вашей гладкой плотью за ужином. Поэтому, Лорелея, осторожнее с обвинениями, или я последую им на практике.

Он немедленно сжал губы. Ужасно, что она все еще заставляла его говорить не думая. Это ее влияние опасно.

Ее короткие потрясенные вздохи защекотали ему спину, гася гнев и разгоняя по всему телу мурашки.

Лорелея наверняка это заметила и молча возобновила нерешительные движения полотенцем. Они опустились ниже талии, к бедрам, а когда он почувствовал ее пальцы на ягодицах, ему пришлось закрыть глаза от наплыва желания настолько восхитительного, что у него чуть не подкосились колени.

Вытирая его ноги сзади, она опустилась на колени и оттуда потянулась к его чреслам.

Он посмотрел на ее склоненную голову, не сомневаясь, что она уставилась в пол.

Умница. Она изо всех сил старалась не смотреть и не трогать его детородный орган.

Но стояла она на коленях. И стоило ему повернуться, тот окажется прямо у ее губ…

В челюсти и в самообладании у него что-то хрустнуло.

Недолго думая, он наклонился, схватил ее за руки, поднял на ноги и прильнул к ее губам. Он ее не заставит. Он сдержит слово. Однако воспоминания об их единственном первом поцелуе хватило на два десятилетия, и, черт возьми, он не выживет, не поцеловав ее еще раз.

У нее вырвался вскрик то ли возмущения, то ли протеста, то ли покорности, он не понял. Это не имело значения.

Ему столько раз грезилось, как он целовал ее губы под дождем, в самые темные ночи жизни он смаковал воспоминания о ее невинном поцелуе, но это походило на попытку почувствовать солнечное тепло от его отражения. От холодной Луны.