Он описал задачи, стоявшие перед ними в данный момент. В лагерь пришло много женщин и детей, а в этих местах косо смотрят на тех, кто сбегает из дома, чтобы не подвергаться побоям и издевательствам. Рано или поздно им все-таки придется уйти. Макинтош рассказал о побитии камнями изнасилованной женщины в деревне неподалеку, что произошло двумя днями раньше. Деревенские обвинили ее саму в «соблазнении» насильника и убили. Насильника отпустили на все четыре стороны. Это была типичная ситуация, с которой все здесь сталкивались неоднократно.

– Вы ездите верхом? – спросил Макинтош. Джинни кивнула. Она видела окруженный веревкой загон с лошадьми и мулами, незаменимыми в горах, в условиях бездорожья. В прошлых командировках, бывая в местах вроде этого, ей доводилось садиться в седло.

– Да, и неплохо.

– Годится.

Позже, в палатке, служившей столовой, Джинни заметила, как много национальностей здесь представлено: французы, британцы, итальянцы, канадцы, немцы, американцы. Все они работали в гуманитарных организациях, объединивших свои усилия. Смешение народов придавало жизни в лагере интерес, хотя все до одного владели английским, а Джинни немного говорила по-французски.

Кормили здесь плохо и скудно – иного она и не ждала. Под конец она чуть не уснула, ткнувшись носом в тарелку, – так устала с дороги.

– Идите спать, – сказал Руперт, похлопав ее по плечу. Какая-то немка повела Джинни к себе в палатку. Там для нее была готова койка – одна из шести, совсем как в общежитии у Блу. Джинни ничего не имела против примитивной жизни, так проще было отличить важное от неважного, забыть о своих проблемах. Она поняла это, когда приехала сюда в свою первую командировку. Сейчас Джинни так устала, что не имела сил раздеться, и уснула, как только залезла в тяжелый спальный мешок на кровати. Проснулась она уже на заре.

Назавтра она приступила к работе в палатке, куда ее отправили: Джинни предстояло записывать при помощи переводчика рассказы детей. Работавшие здесь, следуя строжайшему распоряжению, не вмешивались в местную политику, поэтому за последний год их ни разу не тревожили повстанцы, хотя, как все знали, положение могло мгновенно измениться.

Через неделю они выехали на мулах в горы. Тропинки были узенькие, вниз, в глубокие пропасти, лучше было не смотреть. Целью было выяснить, не нуждается ли кто-то еще в помощи, и спустить тех, кому нужен врач, вниз. Для этого предназначались два мула без седоков. Улов составили девятнадцатилетняя мамаша с шестилетним сыном. Мальчик сильно обгорел у костра, его лицо было изуродовано ожогом, но он выжил – это было удачей. Других пятерых детей молодая мамаша оставила в хижине, со своей матерью. Муж и отец не хотели отпускать ее из деревни, но в конце концов согласились ради спасения ребенка. Она ехала с закутанным лицом, ни с кем не разговаривала и не поднимала глаз. В лагере она присоединилась к толпе местных женщин.

Каждый день Джинни была занята от рассвета до полуночи. У нее не было ни малейшего чувства опасности. Окрестные жители не проявляли к ним никакой враждебности, в лагере скапливалось все больше женщин и детей. Только через месяц Джинни вырвалась в Асадабад, столицу провинции Кунар. Вместе с ней в пикап сели одна из немок, итальянец и медсестра-итальянка. Руперт поручил Джинни отправить из Асадабада электронную почту: там, в отличие от лагеря, был Интернет – в отделении Красного Креста, куда им разрешалось обращаться. Джинни пришла туда со списком поручений и почтой от Руперта. Ей предоставили письменный стол и компьютер. Остальные отправились гулять по городу. Вместо того чтобы идти с ними обедать, Джинни, послав письма Руперта, решила проверить собственную почту.

Ее ждали три письма от Бекки: та писала об ухудшающемся состоянии отца и просила позвонить при первой возможности. Джинни провела в Афганистане уже около полутора месяцев, и последнему письму Бекки было уже две недели. Не в силах поймать Джинни, сестра была в отчаянии от ее молчания, хотя Джинни предупреждала ее перед отъездом, что, возможно, не сможет получать ее мейлы. Было также письмо от Хулио Фернандеса из «Хьюстон-стрит», и еще от Блу – всего трехдневной давности. Она решила начать с письма Блу и поспешно открыла его. На самом деле он все эти недели не выходил у нее из головы, но чаще всего мысли о нем вытеснялись другими, более срочными. Ее дни были заполнены под завязку.

Блу начинал с извинений, и она, увидев это, сразу догадалась, что будет дальше. Люди в «Хюстон-стрит» оказались очень хорошими, но он не выносит никаких правил. Ребята его тоже не очень устраивали. Некоторые были ничего, но один из соседей по комнате пытался стянуть у него ноутбук, да и шум по ночам не давал ему уснуть. По словам Блу, это походило на жизнь в зоопарке. В общем, он сообщал ей, что ушел. Он еще не знал, куда двинется, но уверял, что все будет в порядке. Он очень надеялся, что она жива-здорова и что скоро прилетит, причем не по кусочкам, а целиком.

Прочтя его письмо, она наткнулась на еще одно, из его школы. Там сообщалось, что через две недели после ее отъезда Блу перестал посещать уроки. В последнем письме, от Хулио Фернандеса, она прочла, что в приюте настойчиво уговаривали Блу остаться, но его решение было твердое. Воспитатель писал, что Блу трудно привыкнуть к расписанию и правилам, он приучился делать на улице то, что ему хочется. Так бывает сплошь и рядом, но это несовместимо с тем, что в приюте ждут от питомцев. Получалось, Блу выкинул именно то, что предрекала Шарлин: убежал из приюта и бросил школу. Теперь можно было только гадать, что делать, не имея способов что-то изменить. Джинни оставалось провести в Афганистане половину срока, еще полтора месяца. Имея так мало вестей от Блу, она понимала, что у нее связаны руки. Как следить за ним из такой дали?

Сначала она ответила на письмо Блу: написала, что надеется, что у него все хорошо. Особенно подчеркнула, что у нее самой все в полном порядке. Умоляла, чтобы он вернулся в приют и в школу. Напомнила, что ее возвращение намечено на конец апреля, и написала, что надеется как можно скорее увидеть Блу у себя в квартире. Джинни успокаивала себя тем, что он тринадцать лет обходился без нее, значит, продержится на улице лишних полтора месяца, хотя его выходка ее сильно огорчила. Джинни была разочарована его неумением удержаться на одном месте, особенно в школе. Теперь он был предоставлен сам себе и должен был выкручиваться самостоятельно, как раньше. Она знала, что он знаток уличной жизни.

В другом письме Джинни поблагодарила Хулио Фернандеса за старания и пообещала с ним связаться, когда вернется. Написала и в школу: спросила, смогут ли они посчитать отсутствие Блу просто прогулом, и пообещала, что он все наверстает, когда возобновит учебу. Все это были благие намерения – ни на что большее Джинни пока не могла замахнуться. Наконец, она принялась отвечать на письмо Бекки. Ей Джинни написала, что поддерживать связь из лагеря невозможно, разве что по радио, но к нему прибегали только в экстренных случаях, на коротком расстоянии. Письмо, адресованное Бекки, вышло лаконичным, потому что Джинни решила позвонить ей из офиса Красного Креста по телефону. Бекки схватила свой сотовый уже на втором звонке.

– Ты где? – почти крикнула она.

– В Афганистане, ты же знаешь. Из лагеря нельзя послать электронную почту. Я первый раз в городе за все время и, не исключено, последний. Как папа? – Джинни жмурилась от страха, боясь ответа «умер».

– Представляешь, лучше! Ему пробуют давать новое лекарство, и оно как будто действует. Теперь у него более ясная голова, по крайней мере, по утрам. Вечером он уже не такой. Но мы стали давать ему снотворное, и я уже не волнуюсь, что он вскочит среди ночи и выйдет из дома, пока мы спим. – Раньше этот страх месяцами лишал Бекки сна.

– Какое облегчение! – перевела дух Джинни. Она пережила минуту паники, но, выслушав Бекки, повеселела.

– Как же я мечтаю, чтобы ты вернулась и зажила более разумной жизнью! Это же какое-то безумие, особенно теперь, когда папа в таком состоянии. Мне никак до тебя не достучаться, если ему станет совсем худо, я уж не говорю о самом худшем…

– На крайний случай у тебя есть номер здешнего Красного Креста, перед отъездом я его тебе сообщила, – напомнила ей Джинни. – Если что, они пошлют кого-нибудь ко мне в лагерь. А так, через полтора месяца я вернусь.

– Прекращай ты все это, Джинни! Тебе уже тридцать шесть. Ты же не безответственная девчонка из «Корпуса мира»! Я не могу сама принимать все решения. Ты должна в этом участвовать.

– Говорю тебе, я приеду в Лос-Анджелес, когда вернусь в Штаты.

– Ты уже почти три года это твердишь.

Джинни не стала говорить сестре, что здесь она приносит гораздо больше пользы, чем в Лос-Анджелесе. У Джинни было чувство, что она делает именно то, что должна.

– Я не могу долго разговаривать. Я звоню из местного Красного Креста. Поцелуй от меня папу.

– Береги себя, Джин. Сделай милость, не свались куда-нибудь и не нарвись на пулю.

– Постараюсь. В Лос-Анджелесе опасность быть подстреленной гораздо больше, чем здесь. У нас в лагере тишь да гладь.

– Вот и хорошо. Люблю тебя.

– И я тебя, – ответила она, хотя порой сестра доводила ее до белого каления, и Джинни не могла представить, что снова заживет такой же жизнью, как она, даже той, какой сама жила раньше – в Пасадене, замужней, с детьми. Раньше, когда Джинни была замужем за Марком, Бекки упрекала их в поверхностности, в пристрастии к ненужному блеску. Теперь Бекки считала, что сестра свихнулась. Их жизненные пути никогда не были одинаковыми, параллельными, даже отдаленно похожими, Бекки ее никогда не одобряла. Зная это, Джинни легче переносила ее критику. Джинни воспринимала Бекки как вечно недовольную старшую сестру – так сложилось с самого детства.

Попрощавшись с сестрой, Джинни распечатала донесения для Руперта и пошла искать своих. Они заканчивали обед в ресторанчике поблизости. У еды были отвратительные запах и вид, и Джинни обрадовалась, что вместо обеда выбрала Интернет в отделении Красного Креста.