Они беседовали на ходу, Джинни спрашивала, какие четвертные работы Блу задолжал. Она вдруг превратилась в приемную мать подростка со всеми вытекающими обязанностями, хотя в ее случае это была временная ответственность, ведь она отсутствовала по три месяца из четырех, да и познакомились они всего четыре с половиной месяца назад. Оба только начали осваиваться в своих новых качествах.

Они достигли церкви, и Джинни зашла туда, как часто делала, чтобы зажечь свечи в память о Крисе и Марке. Блу терпеливо ждал ее снаружи, потому что отказался зайти внутрь. В этот раз, дождавшись ее, он не скрыл тревоги.

– Зачем ты это делаешь? Зачем даешь зарабатывать попам, этим лгунам и мошенникам? Обойдутся без твоих денег! – Он чуть не сорвался на крик.

– От этого мне становится лучше, – просто сказала Джинни. – Я не молюсь священникам, а успокаиваюсь, когда зажигаю свечи. Я делаю это с самого детства.

Блу больше ничего не сказал, и она решила набраться смелости и узнать причину его презрения к священникам, церквям, религии вообще. Видно было, как его все это бесит, его ненависть к священникам была чрезмерной и порой перехлестывала через край. Джинни знала, что его мать пела в церковном хоре, поэтому религия не могла быть ему совсем чужда.

– Откуда у тебя столько ненависти к священникам, Блу?

– Оттуда… Они плохие люди. Всех заставляют думать, что они хорошие, но это ложь.

– Можешь привести пример? – Джинни разобрало любопытство: почему он так категоричен? – В детстве тебе попался злой священник? – Она подумала, что это как-то связано со смертью его матери.

– Да, отец Тедди, – ответил он с гневным выражением на лице, удивившим ее еще сильнее. – Он служит в церкви моей тетки. Он играл со мной в подвале.

Услышав это, Джинни споткнулась, потом постаралась не показать своей паники, скрыть, как сильно шокирована.

– В каком смысле «играл»? – с деланным равнодушием спросила она. В следующее мгновение у нее в голове зажегся красный свет. То, что он об этом заговорил, свидетельствовало о доверии к ней.

– Он меня целовал, – ответил Блу, глядя на нее в упор своими пронзительными синими глазами, взгляд которых проникал ей прямо в душу. – И заставлял меня целовать его. Говорил, что это угодно Богу.

– Сколько ему было лет?

– Не знаю. Это было после смерти моей матери. Мне было лет девять-десять. Он позволял мне играть на пианино в церковном подвале, но предупреждал, что ему попадет, если я это разболтаю, вот я и помалкивал. Никому не мог сказать, что он меня туда пускает. Бывало, я играл по нескольку часов, тогда он и заставлял меня целовать его. Ради пианино я был на все готов. Иногда он сидел со мной на скамье, а однажды он поцеловал меня в шею, и потом… Ну, ты понимаешь… Он такое делал… Я не хотел, а он говорит: иначе ты больше не сможешь сюда приходить.

Джинни так напряглась, слушая все это, что чуть не лишилась чувств. Представив себе картину, которую скупо описал Блу, она с трудом поборола рвотный позыв. Нужно был задать главный вопрос, но она не находила правильных слов и боялась вызвать у Блу жгучий стыд.

– Так он… Он сделал с тобой это? – выпалила она, сделав все, чтобы вопрос прозвучал невинно, и убрав из своего тона даже намек на осуждение. Теперь и у нее вызывал бешенство священник, посмевший так поступить с ребенком.

Блу покачал головой.

– Нет, до этого не дошло. Наверное, он хотел, но я вовремя перестал туда ходить. Он только трогал меня пару раз… ну, ты понимаешь, там… Залезал мне в штаны, когда я играл. Говорил, что ничего такого не хочет, но я его принуждаю своей прекрасной игрой. Мол, я сам виноват, и мне не поздоровится, если я кому-нибудь проболтаюсь, что так соблазняю слугу Господа. Он говорил, что я даже могу попасть в тюрьму, как мой папа. Так он меня пугал. Я не собирался его соблазнять и злить Бога, в тюрьму мне тоже не хотелось, вот я и перестал играть на пианино. Он звал меня шепотом после молитвы, просил вернуться, но все зря. Он бывал у моей тетки по воскресеньям после службы. Она его расхваливала, называла святым.

– Ты рассказывал ей, как он с тобой поступал?

– Попытался разок… Сказал, что он меня целует, а она обозвала меня вруном и предупредила, что я попаду в ад, если буду говорить гадости про отца Тедди. Там – тюрьма, здесь – ад… В общем, остального я ей не сказал. Я еще никому не говорил, ты первая. – Он чувствовал ее веру в него и нашел силы поделиться с Джинни тайной, которую носил в себе четыре года.

– Ты знаешь, что он поступал дурно, Блу? Дурно поступал он, твоей вины в этом нет. Ты его не соблазнял. Он не в себе, и он пытался обвинить в своих безобразиях тебя.

– Я знаю, – ответил Блу, снова сделавшийся похожим на ребенка, ищущего глазами поддержки у взрослого. – Поэтому я и говорил тебе, что попы – вруны и мошенники. Наверное, он для того и подпускал меня к пианино, чтобы этим заниматься.

Джинни знала, что его не переубедить, потому что он прав. Соблазнение невинного ребенка было чудовищным поступком, перечеркнувшим то доверие, которое ребенок питал к лицам духовного звания. Какой ужас! Одно утешение, что обошлось без изнасилования. Кто помешал бы развратнику в церковном подвале, куда больше никто не заглядывал? Ей пришло в голову, что другим мальчикам прихода могло повезти меньше. Слава богу, притяжение фортепьяно оказалось для Блу не таким сильным, чтобы позволить негодяю совсем распоясаться. Джинни очень хотелось надеяться, что Блу сказал ей правду.

– Он ужасный человек, Блу. За такое сажают в тюрьму.

– Нет, отца Тедди не посадят. Его все обожают, и Шарлин тоже. Я всегда выходил, когда видел его в воскресенье. Не хотел находиться с ним рядом. Я говорил Шарлин, что меня тошнит от походов в церковь. Потом она перестала меня туда звать и позволяла оставаться дома, когда сама туда ходила. Больше я в церкви не бывал и никогда не пойду. Он был такой мерзкий! – Воспоминания заставили его содрогнуться.

– Мне очень жаль, Блу, – сказала Джинни и добавила: – Нехорошо, что никто ничего не знает. Вдруг он делает это с другими?

– Он может. Джимми Эволд тоже говорил, что ненавидит его. Я не спрашивал, за что, но догадывался. Ему было двенадцать лет, он прислуживал у алтаря, его мамаша была без ума от отца Тедди. Как и все остальные. Она еще пекла ему тортики. Шарлин всегда совала ему деньги, хотя ей самой не хватало на детей. Очень-очень плохой человек! – После всего, что он ей рассказал, это было слишком снисходительное определение.

По пути домой Джинни молчала, обдумывая услышанное. Ей не хотелось огорчать его дальнейшими расспросами и смущать необходимостью раскрывать подробности. Но ее потрясла картина растления 9-10-летнего ребенка священником. О таком можно было прочесть в газете, но раньше Джинни не приходило в голову, что такое может произойти с кем-то из ее знакомых. Блу был очень уязвимым: мать умерла, отец за решеткой, тетке священник-извращенец полностью задурил голову. Чего же удивляться, что Блу не желает ходить в церковь! Джинни глубоко тронуло его доверие. Ей хотелось что-то предпринять, но она понятия не имела, с чего начать и стоит ли вообще начинать. Она надеялась, что он выложил ей все, что священник над ним не надругался. От одной мысли о такой возможности в ней поднималась волна нестерпимой жалости. Только не это! Рассказанное Блу и так было хуже некуда и могло нанести ему неизлечимую психическую травму. Бедный ребенок столько пережил! Тем более ценным даром становилась его вера в Джинни.

Она приготовила ужин. После еды Блу сел делать четвертную работу по общественным наукам, которую задолжал, – о влиянии телерекламы на детей. Джинни ничего не шло в голову, кроме мыслей об «отце Тедди». Ее мучила картина: Блу за пианино в церковном подвале и священник, лезущий ему в штаны и обвиняющий его самого в «соблазне», даже грозящий тюрьмой…

В ту ночь Джинни почти не спала от навязчивых мыслей. Блу ни разу за вечер не поднял эту тему, и Джинни гадала, терзается ли он сам, снятся ли ему порой такие кошмары. Блу рассказывал об этом зло, но уже отстраненно.

Утром, когда он ушел в школу, Джинни задумалась, стоя у окна. Был один человек, которому ей хотелось позвонить и все рассказать, – Кевин Каллаган, давний и близкий друг еще по телевизионным временам; они были знакомы много лет. Но после гибели Марка и Криса и переезда в Нью-Йорк она оборвала все прежние связи, в том числе и с Кевином. Не желая возвращаться в прошлое, она не разговаривала с ним уже больше трех лет. А вот теперь понадобилось. Он был лучшим репортером-расследователем, какого она знала. Уж он-то подскажет, как поступить, как действуют в таких случаях другие, какие существуют правила и процедуры. Он объяснит, как прошлое может аукнуться для самого Блу. Она боялась причинить мальчику малейший вред, но столь вопиющая несправедливость – использование ребенка в низменных целях – требовала наказания священника, ради самого же Блу. Пока что Джинни не знала, правильно ли будет так поступить, и не спешила сообщать Блу о своих намерениях.

Она дождалась полудня, зная, что Кевин приходит в свой лос-анджелесский офис в 9 утра, если не колесит где-нибудь по репортерским надобностям. Его специализацией была преступность, и Джинни догадывалась, что Кевин хорошо разбирается в теме домогательства священников к детям. Разговор с Кевином обещал волнение, ведь он и Марк дружили. Когда она услышала знакомый голос, рука, державшая сотовый, задрожала.

– Кев? Это Джинни, – хрипло и взволнованно произнесла Джинни. На том конце выдержали долгую паузу.

– Какая Джинни? – Кевин не узнал ее голос. Прошло столько времени, что Кевин давно перестал ждать ее звонка.

– Джинни Картер. Какая милая забывчивость! – поддразнила она Кевина. Он вскрикнул от неожиданности.

– Как это мило – не звонить три года и не отвечать на звонки, SMS и письма! – Он почти год пытался найти Джинни, потом отчаялся. Он связался с ее сестрой, чтобы узнать, как Джинни, и Бекки рассказала, что сестра превратилась в зомби, ни с кем не говорит, оборвала все прежние связи и работает по линии фонда SOS/HR во всяких кошмарных местах по всему миру, ища смерти, – так рисовалась картина Бекки. Кевин огорчился и одновременно восхитился работой Джинни. Он много раз писал ей мейлы, особенно в первый год, но она ни разу не ответила, и в конце концов Кевин оставил попытки достучаться до нее. Захочет – сама позвонит, решил он. Но годы шли. И вдруг она объявляется!