Хилари Норман - Гонки на выживание

Он не мог говорить: открыл рот, но так и не издал ни звука.

– Тем временем, – продолжал Рудесхайм, заметив, что лишил молодого человека дара речи, – еще до того, как мне доставят W196, есть у меня один драндулет, на котором ты мог бы стартовать на соревнованиях. Если тебя это интересует.

Андреасу захотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что все это происходит наяву.

– Итак? – нетерпеливо спросил Рудесхайм. – Ты заинтересован или нет?

– Заинтересован? – вдруг закричал Андреас хриплым от волнения голосом, вскакивая на ноги. – Да разве может быть иначе?

Ему хотелось обнять Рудесхайма, хотелось плакать от радости, но здравый смысл и мужская гордость возобладали, и он ограничился рукопожатием, зато таким энергичным, что старому гонщику пришлось силой отнимать у него руку.

– Сядь, имей сострадание к старику, – проворчал Рудесхайм. – Нам надо обсудить деловую сторону. Хотя погоди, пока ты не сел, налей-ка мне еще.

Андреас взял хрустальный графин и наполнил янтарной жидкостью стакан своего хозяина.

– Я просто не знаю, что сказать.

– Вот и помолчи. Дай сюда этот чертов коньяк и слушай. – Руки Рудесхайма беспокойно задвигались, он поправил клетчатый плед, укрывавший его вышедшие из строя ноги. – Я потребую от тебя подписания контракта, Алессандро.

– Разумеется, – согласился Андреас, возвращаясь на свое место.

– Не торопись. Я попрошу своего адвоката составить контракт и советую тебе пригласить своего собственного: пусть прочтет все, что напечатано мелким шрифтом. И поговори со своим отцом, он дельный человек.

– Я так и сделаю.

– Тебе придется согласиться, что вплоть до истечения контракта ты будешь ездить только для меня, Алессандро. А если я увижу, что ты не оправдываешь моих ожиданий, у меня будет неоспоримое право расторгнуть контракт в любой момент.

Слова Рудесхайма вернули Андреаса в настоящее. Без сомнения, такой шанс бывает раз в жизни, и этот волшебный шанс выпал ему, Андреасу Алессандро. В эту минуту воплощалась его мечта, мечта его отца.

– Пока ты проходишь обучение, тебе придется жить в Бонне. – Рудесхайм поморщился. – Бонн – сонное местечко, хотя столичный статус явно пошел ему на пользу.

– Зато трасса совсем рядом.

Немец улыбнулся.

– Верно подмечено. – Он похлопал себя по неподвижным коленям, поглядел на них с отвращением. – Даже они не могут удержать меня дома, я всегда должен быть где-нибудь рядом с гоночной трассой.

– Я не знаю, как… – Андреас умолк на полуслове.

– Ты не знаешь, как я могу так жить? Без ног, без моих машин?

– Да, – смущенно признался Андреас.

– Много месяцев, много лет, Алессандро, я думал, что не смогу жить, не смогу вынести еще один день такой жизни. Если бы не Мара, я прострелил бы себе голову; так было бы легче. Возможно, в один прекрасный день я так и сделаю. – Вдруг он улыбнулся. – Но ведь у меня до сих пор есть мои машины, верно? Как знать, может быть, однажды с твоей помощью мне вновь удастся ощутить себя за рулем.

Стенные часы пробили полночь. Мужчины одновременно осушили свои стаканы.

– Пожалуй, мне пора, – тихо сказал Андреас.

Рудесхайм кивнул. Андреас протянул ему руку, и Рудесхайм крепко пожал ее.

– Только не надо меня благодарить, – грубовато проворчал он. – Возвращайся в Цюрих, дождись контракта, а потом, если ты его подпишешь, мы попробуем задать жару этим итальянцам, любимчикам твоего отца.

Звонок раздался в тот момент, когда он читал вырезку из «Нойе цюрихер цайтунг».

«Теперь, когда и голландский, и бельгийский Гран-при отменены, любопытно будет увидеть, чего добьется Алессандро в этом сезоне. Еще в середине 1956 года было высказано предположение, что Алессандро следует отказаться от продления контракта со своим другом и наставником Германом Рудесхаймом, перенесшим в последнее время несколько тяжелых ударов судьбы – сначала выбывание из конкурентной борьбы компании «Мерседес-Бенц», затем гибель жены в авиакатастрофе, – и более не способным оказывать, как прежде, серьезное влияние на ситуацию. Алессандро, безусловно, является талантливым и многообещающим гонщиком. Итак, после дружеского расставания с Рудесхаймом швейцарские поклонники Алессандро могут рассчитывать, что, став обладателем новой «Мазератти» и выступая в качестве самостоятельного гонщика, их кумир проявит ту собранность и дисциплинированность, которых до сих пор ему явно не хватало…»

Андреас снял телефонную трубку.

– Андреас?

– Папа, как ты?

– Андреас…

Дрожь предчувствия пробежала по телу Андреаса.

– Что случилось?

– Возвращайся домой. – Голос отца звучал глухо. – Анна очень больна. Она умирает. Возвращайся домой, Анди.

В доме пахло тяжелой болезнью, несмотря на цветы, расставленные в каждой комнате сиделкой Анны. Деревянные ставни на всех окнах были распахнуты, словно люди надеялись, что ангелы смерти не осмелятся ворваться в столь светлое помещение.

Отец и сын сидели в гостиной. Роберто старательно избегал взгляда Андреаса.

– Давно ты об этом знал, папа?

– Полгода.

– Господи, папа! Почему ты мне ничего не сказал?

– Она так хотела.

Андреас взглянул на отца.

– Она тебя просила послать за мной?

Роберто не ответил.

– Понятно. – Андреас опустился в кресло, в его голосе звучала горечь. – Давай я угадаю, папа. Она сказала, чтобы я не приезжал, если только я не готов бросить гонки и вернуться навсегда. Я прав?

Ответом ему было молчание.

Ее кончина, наступившая через две недели, не была мирной. Стоило Анне увидеть сына, как она поняла, что он не вернулся домой, а приехал попрощаться навсегда. По отношению к мужу она смягчилась, но с Андреасом была беспощадна.

– Почему, папа? Зачем она это делает? – спросил Андреас отца как-то раз поздно вечером, после длительного дежурства у постели умирающей.

Лицо Роберто осунулось от горя, он ссутулился и постарел в одночасье. Он был не в силах представить себе жизнь без Анны.

– Она наказывает сама себя, Андреас, – тихо объяснил он. – Неужели ты не понимаешь?

– Но почему? Неужели она так сильно меня ненавидит? То молчит, то принимается повторять без конца: «Ты подумал, Андреас?» Все надеется, что я откажусь от гонок ради нее.

– Она женщина, Анди, она мать, ты должен постараться понять ее.

– А почему она не хочет попытаться понять меня? Неужели она не видит, что гонки у меня в крови, что я унаследовал от тебя мечту, в точности как она унаследовала ферму от своих родителей?

– Я думаю, она все понимает, но не может с этим смириться.

– Не хочет смириться.

– Не все ли равно? – вздохнул Роберто.

Анна так ослабела, что почти потеряла способность двигаться. Однажды поздней ночью, когда все в доме уже спали, она с трудом дотянулась до руки Роберто и слабо сжала ее. Губы у нее дрожали.

– Я никогда не умела… не знала, как выразить мою любовь к тебе, Роберто. Я пыталась… я хотела… но мне было так трудно…

– Я знаю, дорогая. Не мучай себя.

– Время шло так быстро… – Воздух хрипел у нее в горле, но она крепче сжала его руку. – А я с ума сходила из-за Андреаса… Роберто, прости меня…

– Мне нечего прощать, Анна. – Он наклонился, поцеловал ее влажный лоб, погладил редкие седые волосы. – Я хочу попросить тебя насчет Анди, Liebchen. Он чувствует, что ты его отвергаешь, он совсем подавлен. Ты могла бы облегчить его боль. Всего несколько слов…

У него за спиной в комнату вошла сиделка, шурша накрахмаленным передником.

– Внизу дожидается священник, герр Алессандро.

Роберто поднялся и посмотрел на жену. Она закрыла глаза, лицо ее было спокойно, словно это не она только что плакала, умоляя его простить ее, словно и не слыхала его просьбы.

Анна умерла три часа спустя. Роберто держал ее за руку, с другой стороны кровати стоял священник. Андреас так и остался в дверях вместе с сиделкой.

«Ровно через год, Бобби, то есть как раз в годовщину смерти его матери, я повстречалась с Андреасом».

Двадцать пять лет. Неужели это было двадцать пять лет тому назад?

Александра посмотрела на свои руки, отыскивая признаки старости, провела пальцем по усеянному камнями кольцу, символизирующему вечную любовь, которое Андреас подарил ей после рождения Роберты. Она сама не знала, зачем все еще носит его. Все ее чувства выгорели дотла, остались одни лишь воспоминания, подобные безобразным шрамам. Ей не требовалось кольцо, чтобы воскресить в себе ощущения того дня, возвращавшиеся с ослепительной ясностью даже помимо ее воли. Но и снять кольцо она тоже не могла.

Все, что она написала в письме до этой минуты, было всего лишь предысторией, легкой грунтовкой, покрывавшей холст, на котором основные фигуры лишь едва намечены контуром, основными цветами без перспективы и объема, без деталировки и полутонов: их еще предстояло добавить. В сотый раз она спросила себя, есть ли у нее право продолжать. Оправданны ли ее усилия?

Александра снова взялась за перо. Больше никаких колебаний, она была полна решимости. Она положила перед собой чистый лист бумаги.

«Я вернулась в Англию после короткой остановки в Реймсе, где делала наброски в надежде собрать материал для триптиха, который намеревалась сделать центральной картиной моей следующей выставки. Мое увлечение автогонками было тогда в зародыше, оно началось после гонки в Монако…»

– Кто дал вам разрешение меня рисовать?

Она нахмурилась, но продолжала делать набросок: ее правая рука так и летала над бумагой.

– Может, вы меня не расслышали? – Его тень закрыла рисунок.