Тишина в комнате вязкая и плотная, почти как застывшие в воздухе туманной дымкой пыльные кристаллы воды. Она обтекает нас, оплетает, вьется невидимыми нитями, связывая руки и сковывая дыхание, выдавая с головой малейшие интонации голоса. Сейчас голоса Люкова, оцарапавшего эту тишину тихой хрипотцой.

– Тогда как же нам быть, Воробышек?

– Мы переночуем здесь. Ты и я. Ты сказал, что это не страшно.

Он смотрит перед собой в чуть подернувшееся морозцем стекло, за которым в свете молодой луны застыл лес, проводит рукой по растрепавшимся на ветру волосам, с силой сжимая затылок.

– Сказал. Но ты же видишь, здесь только одна кровать…

– Она… она широкая.

– … и одна напуганная девчонка.

– Не одна, Люков, она с тобой.

– Не думаю, что она захочет сегодня делить ее со мной.

– Девчонка делила. Все это было уже, Илья. Просто еще одна ночь, просто еще одна комната. Просто отдых, так нужный и тебе и мне.

Он поворачивается и отходит от окна. Подойдя к фигурному креслу, одиноко приткнувшемуся у стены, поднимает сброшенную было куртку. Возвращается за телефоном…

– Илья… – кажется, я двигаюсь за ним, как тень.

– Все нормально, Воробышек. Оставайся здесь и поспи, номер вполне уютный. Я буду рядом, обещаю. Переночую в машине, так что не переживай.

Мне сложно признаться, но остаться одной после чудесного вечера, что он подарил, равносильно оказаться выброшенной на берег рыбешкой, и все же мои страхи – ничто перед осознанием того, что он поступает неправильно. Что это не честно, что так нельзя, что это мне, а вовсе не Люкову, Бог знает сколько времени проведшему со мной, сейчас должно быть холодно и неуютно, и негде спать.

Не знаю, надеюсь ли я на ответ – он ничего не должен мне, – и мой вопрос, взволнованный и как-то неожиданно по-женски прозвучавший – с досадой и разочарованием, – догоняет его у самых дверей:

– Илья, почему?

Почему ты бежишь от меня, когда столько времени был мне хорошим другом?

И он отвечает тихо. Медленно отпустив ручку входной двери, повернувшись вполоборота, чтобы поднять на меня свои невозможно темные глаза.

– Потому что я не смогу, птичка. Так, как было… Не смогу.

Потому что даже человеческому участию и сочувствию отмерена мера.

В тишине комнаты слова Ильи разбиваются о мое ожидание, словно о стену звонкое стекло, осыпая меня осколками. Он не сможет так, как было. Не сможет там, где я… После Игоря. Потому что знает, потому что видел…

Я сдергиваю шапку и впиваюсь рукой в шарф, внезапно вонзившийся в шею тугой лентой, точно свернутое кольцом тело змеи. Мир сереет вокруг, и я выдыхаю ставшими вдруг непослушными губами:

– Думаешь… Думаешь, я сама виновата, да? Сама спровоцировала Игоря на ненавистную мне близость? Сама захотела, чтобы меня вот так…

– Что?.. О Господи! Нет, Воробышек, – Люков шагает навстречу, но поздно, я уже трусливо пячусь назад, поменявшись в лице. – Конечно, нет!

– Сама захотела быть послушной куклой – бездушной и неотзывчивой? Думаешь, сама?..

Пальцы Ильи касаются моего плеча, но до стены два шага, и расстояние вновь разделяет нас.

– Думаешь, мне греет сердце понимание, что я, быть может, никогда… никогда не смогу нормально… ни с кем?

– Нет, – твердо отвечает Люков, застыв на месте, – успокойся, птичка, я так не думаю. И никогда не стану думать, ты знаешь.

– Нет, – я упрямо качаю головой. – Не знаю.

– Знаешь, – осторожно настаивает парень, – иначе не подпустила бы к себе так близко. Воробышек, услышь меня, – он делает еще одну попытку приблизиться, и на этот раз я позволяю ему, – это не твоя вина, что тебе случилось встретить на своем пути ублюдка. Перестань корить себя, ты должна забыть все и жить дальше. Ты… замечательная девушка.

– Не могу, – он так близко, что с моих губ, поднявшихся ему навстречу, срывается лишь шепот.

– Сможешь. Близость может быть очень приятной, Воробышек, и когда-нибудь ты это узнаешь. Она может быть короткой и яркой, как вспышка, ни к чему не обязывающим удовольствием, а может быть очень желанной, опаляющей не только тело, но и душу. И всегда для близости нужно обоюдное желание, иначе близость превращается в ад…

– Да. Для одного, я знаю.

– Нет, – очень серьезно отвечает Люков, – для двоих, птичка.

– Но почему?

– Потому что неразделенное желание – тоже мука, Воробышек, сильная, сродни неутоленной жажде. Сопротивляться ему очень больно. И чем желание сильнее, тем мука болезненней. Испив скупой глоток, ты только распалишь жажду больше, ничего не получив взамен. Ящер не получил то, что хотел, птичка. Ты смогла наказать его.

– Не знаю. Наверно, – я неуверенно бормочу, удивляясь словам Ильи, той неожиданной горечи, что неприкрыто прозвучала в них. Получил ли Грег, что хотел?.. Я всегда считала, что да. О душе я позволяла ему только мечтать.

Рука Люкова упирается в стену над моим плечом, губы жестко смыкаются… я смотрю на него, на его сосредоточенное лицо и понимаю, что он никогда бы не прибегнул к обману, как поступил Игорь. Хотя такие парни, как Илья, вряд ли когда-нибудь в своей жизни вообще получают отказ. Во всяком случае, те девушки, которых я видела рядом с ним, все были счастливы привлечь его внимание.

Я неожиданно вспоминаю момент нашей короткой борьбы, когда застала Илью в алкогольном дурмане, всего в синяках, и то, как легко он отпустил меня, едва я попросила об этом. Вопрос сам собой слетает с языка, очень личный, мгновенно вызвавший на щеки румянец стыда, но Люков много чего сегодня позволяет мне, и я решаюсь задать его.

– Илья, скажи, а ты… У тебя было когда-нибудь, чтобы ты хотел, а тебя нет? Откуда ты можешь знать, каково это – желать без взаимности?

Он медлит с ответом, все это время удерживая мой взгляд, заставляя чувствовать непонятное напряжение, исходящее от его горячего тела, сейчас такого близкого, вновь заслонившего меня от всех страхов сегодняшнего дня… и все же признается:

– Нет, птичка, никогда.

– Вот видишь… – я совсем не удивляюсь, совсем, – не стоило и думать иначе. Но Илья вдруг добавляет к сказанному несколько негромких слов:

– Никогда, до встречи с тобой. Поверь мне, это больно – хотеть женщину, теперь я знаю.

* * *

Она смотрит на меня, почти успокоившись, и вдруг изумленно распахивает глаза. Стремительно отшатывается, как от чумного…

– Женя… – Я делаю к ней шаг, протягиваю руку, но воробышек продолжает пятиться назад, спотыкаясь о нехитрую мебель. – Женя, успокойся! – прошу, вновь замирая на месте, глядя, как птичка беспомощно шарит рукой по шее.

– Но ты сказал, что не сможешь. Не сможешь быть рядом. Не сможешь, как было. Ты сказал…

– Сказал, – соглашаюсь я, пытаясь дать воробышку хоть какую-то опору. – Потому что я хочу тебя, Женя, так сильно, что твоя близость приносит боль, но это моя проблема, и я не собираюсь тебя ни к чему принуждать.

– Но как же, Илья… – шепчет она предавшим ее голосом. – Как ты можешь хотеть после всего, что видел? После того, что я рассказала тебе?.. Как ты можешь? Пусть раньше, когда рядом была Ирина, чтобы досадить ей, но теперь?.. Ты… ты из жалости так говоришь, да?

Глупая, глупая птичка воробышек!

У меня перехватывает дыхание от таких слов девчонки. Но, черт! Я сам виноват: нашел время для признания! И сейчас, пытаясь сгладить сложный момент между нами, я отворачиваюсь от нее, от ее распахнутых серых глаз, чтобы хоть немного ослабить ту нить притяжения, что с невероятной силой влечет к ней, и говорю как можно суше:

– Раздевайся и ложись спать, воробышек, – должен же этот чертов день когда-нибудь закончиться! Я выйду…

– Илья…

– …в ванную комнату. А после устроюсь на полу. Ничего, – предупреждаю ее новый вопрос, почти сорвавшийся с языка, – не замерзну, не переживай, я привычный.

И ухожу, отчаянно желая дать телу почувствовать наконец так необходимый ему сейчас остужающий холод жестких струй воды и освободить его, пусть на короткое время, от вконец измучивших мук желания.

* * *

Это неправда. Это не может быть правдой – то, что сказал Илья. Не может! Пусть и прозвучало так искренне, что напрочь огорошило меня. Это просто нелепость, просто участие, сочувствие, жалость, да что угодно, но не влечение к женщине само по себе, вовсе нет! Во всяком случае не то, что приносит боль, не то, о котором он говорил.

Да, я встала на его пути – навязалась с учебой, попалась так глупо сначала с Яковом, потом с отцом. Затем заслонила собой от Ирины… Могла ли я внезапно оказаться той, на которой свет сошелся клином? После всех ярких подруг Ильи?.. Нет, не верю. Да и не о чувствах он говорил, я пока еще не сошла с ума. Я – просто еще одна девушка, одна из многих, приблизившаяся к Люкову слишком близко. Оказавшаяся в его личном пространстве, привлекшая временное внимание проблемная девчонка, с которой почти удалось то, что удавалось со всеми… Почти, если бы не ее проблемы, вставшие преградой на пути к удовольствию. Женщина, с которой не удалось, и к которой не пропало желание. Желание, разбуженное страстью к другой.

Да, он хотел меня и был готов к близости, я чувствовала это в доме его отца. До сих пор хотел ту, через которую не получилось просто перешагнуть и отпустить, как других. Забыть уже на утро. Это куда ближе к истине, куда ближе к тому, что можно назвать желанием, – назойливым, быть может, неутоленным, но могу ли я за то пенять ему? Тому, кто сам вызывает во мне столько чувств, что впору бежать от них сломя голову. Бежать от парня, рядом с которым мне так спокойно, словно я напрочь отрешена от мира со всеми его бедами. К которому меня тянет точно магнитом. Рядом с которым… Да, я должна признаться себе! Рядом с которым я хочу быть больше всего на свете, и которому никогда не признаюсь в том.

И все же, как он может меня хотеть? Измятую чужими руками, с исцарапанным лицом и измученными губами, представшую перед ним в таком неприглядном свете? Как? Ту, из-за которой пострадал его дом? Из-за которой он едва не пострадал сам! Это жалость, это сочувствие и все, что можно считать человечностью, это минутное притяжение, – ведь я давно поняла, что Люков вовсе не ледяная глыба.