‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍


— Ты разведешься со мной?

— Что? — вскидывает голову, непонимающе смотрит на меня, потом качает головой. — Это не повод разводиться, Ален. Я достаточно взрослый, чтобы не устраивать истерику с битьем посуды из-за этой лжи во спасение. Просто нам нужно время.

— Для чего? Чтобы ты меня в ссоре попрекал этой ложью?

— Я не буду попрекать этим, я просто перешагну эту ситуацию и буду жить дальше с тобой и Хадижей.

— С грузом на душе, как в случае с Миланой? Годами молчать и делать вид, что все зашибись? — нервы сдают, они слишком натянуты, не выдерживают напряжения и лопаются, как струны гитары. — Знаешь, — встаю, дышать трудно, носом шмыгаю. — Я ничего ужасного не сделала. Я хотела помочь Хаде, чтобы ты услышал из ее уст «папа». Да, промолчала, соврала, скрыла, но не чувствую себя виноватой!

Давид тоже встает и с высоты своего роста смотрит на меня спокойным взглядом. Смотрит в глаза.

— Умом я понимаю твою правду, Алена. Пока летел, нашел много аргументов, почему ты так поступила, есть и моя вина в этом, но сердцем… Сердцем, увы, я не могу тебя понять, — в глазах невообразимая тоска, от которой хочется выть. Заставляет себя улыбнуться, даже прикасается к моей щеке кончиками пальцев. — Я все равно тебя очень люблю.

51

* * *

Растеряно смотрю на то, как Давид достает из шкафа чемодан и раскрывает его, положив на кровать. Это мой кошмар наяву, с которым я живу уже месяц.

— Это где-то на неделю. Не ожидал, что вообще ответят, запрос отправлял два года назад, забыл о нем. Я могу отказаться, — смотрит в глаза, я хочу кивнуть, но отрицательно мотаю головой.

— Нет, ты ж об этом мечтал.

— Скорей любопытствовал и хотел проверить, пригласят или нет. Я надеюсь, ты не думаешь, что соглашусь работать на них?

— Нет, ты слишком многое вложил в свое детище, — улыбаюсь, подходя к шкафу, чтобы собрать мужа в командировку. Сегодня Давид получил приглашение от известного французского ювелирного бренда. Что он там будет делать, без понятия, но само название "Картье" внушает трепет.

— Алён, — перехватывает за локоть, поворачивает к себе. Нежно проводит костяшками по щеке, чмокает в нос. — Это буквально на неделю.

— Я все понимаю.

— А смотришь так, словно провожаешь на год, — усмехается, отступает. Я аккуратно складываю рубашку. Как ему объяснить, что меня пугает наша разлука? Кто знает, что за это время произойдёт в его голове? В какую сторону его потянет? Я не об изменах. Мы все ещё на расстоянии вытянутой руки после поездки в Москву. Вроде все хорошо, рядом, все как и прежде, но отчуждение незримо присутствует. Я его чувствую каждый раз, когда мы остаёмся наедине. Давид нежен, внимателен, он не ограничивает себя в ласке, но все не то… Нет огня, нет дрожи в его руках от нетерпения, когда стаскивает с меня одежду, секс как обязанность с ноткой удовольствия, но без взрывов в голове. Я трусливо прячу голову в песок, не поднимаю тему, ни на что не намекаю, довольствуя тем, что есть. Проблема есть, но морально не готова ее обсуждать, тем более искать способ решения.

— Я просто не представляю, как мне жить без тебя, — и это не только из-за отъезда, вообще, мне нужен мой муж. Прежний муж, который пожирал меня одним взглядом, как только наступало наше ночное время, время для нас двоих.

— Тебе так кажется, — вздрагиваю от его слов, ища в нем другой смысл, пытаясь понять, что скрывается за ровным тоном. — Алён, ты слишком напряжена. Все хорошо, я вернусь через неделю.

— Ты прав, чёт я накручиваю себя на ровном месте. Неделя пролетит одним махом. Ты сегодня вылетаешь?

— Да. У меня в Москве есть дела, потом во Францию. Что тебе привезти?

— Кусочек Эйфелевой башни, капельку Шанель и половинку французского круассана, — кладу три рубашки, джемпер, джинсы, брюки, несколько пар носков, нижнее белье. Я хорошая жена, но почему на душе так гадко? Почему мне кажется, что если я сейчас его отпущу, не помирившись окончательно, случится что-то ужасное. Например, упадёт самолёт. Уже новости страшно смотреть.

— Давид, — оборачиваюсь, он стоит возле комода и проверяет свои документы, на меня не смотрит. Видимо долго молчу, потому что поднимает голову, хмурится.

— Что Алён?

— Ты ж вернёшься? Вернёшься к нам? Домой?

— Конечно, вернусь. Что ты себе уже придумала? — делаю шаг в его сторону, как только Давид откладывает папку, подходит ко мне. Берет моё лицо в ладони и заглядывает в глаза.

— Алён, я вернусь, у меня здесь все: семья, работа, мне ничего не нужно в этой Европе.

— Так зачем ты туда летишь? Останься! — обхватываю его запястья, поворачиваю голову, целую тыльную сторону ладони. Прикрываю глаза, сквозь веки скатываются несколько слезинок.

— Чего ты плачешь? Мне остаться? Ещё не поздно сдать билеты и отказаться от приглашения, — смотрю ему в глаза и вспоминаю свой поступок. Я его не спрашивала, в известность не ставила, совершила все на свое усмотрение, а он продолжает уточнять, остаться ему или нет. Да какое я имею моральное право сейчас отговаривать его от поездки во Францию. Может он об этом мечтает, хочет посмотреть, как работают зарубежные коллеги, обменяться опытом. И я тут со своей истерикой, мнительностью.

— Прости, я чёт опять перебарщиваю с эмоциями. Вижу трагедию там, где её нет. Кажись у меня эмоциональный сбой. Это нервы. Всё нормально. Ты не обращай внимания. Мы с Хадей найдём себе занятия, пока наш папочка будет гулять по Елисеевским полям. Чур, обещай мне потом поездку в Париж, номер с видом на эту чёртову башню.

— Хорошо, обещаю тебе Париж и чёртову башню. Ты до конца соберёшь мне чемодан? Я бы сейчас занялся работой, нужно решить пару моментов.

— Не переживай, я ничего не забуду. Даже презервативы положу, — прикусываю язык, Давид секунду смотрит в глаза, медленно растягивает губы в улыбке.

— Ты мне официально разрешаешь удариться в блуд?

— Только пришли фотографию, вдруг она некрасивая!

— Обязательно, — проводит ладонью по плечу, оставляет меня одну в спальне. Обессиленно сажусь на кровать, с тоской смотря на полусобранный чемодан. Как все вернуть былое? Как вновь зажечь его глаза? Или все, доверие утрачено, второго шанса не будет? Я не могу больше так жить, не хочу. Нужно набраться храбрости и, когда Давид вернется, поговорить с ним, разложить все по полочкам и принять решения. Я не воспринимаю сегодняшнюю семью в прямом понимании семья.

* * *

Меня кто-то осторожно гладит по голове. Сил открыть глаза нет. Сил вообще нет. Кажется, последствия отравления и сегодня продолжатся. Все же идея поужинать в ресторане с рыбной кухней была плохая. Главное, что Дину пронесло, вчера звонила, голос бодрячком.

— Спи, моя хорошая, — шепотом произносят над головой. Пытаюсь понять, кто это может говорить, если кроме меня и Хади дома никого нет. Наверное, уже галлюцинации. Нужно сегодня позвонить бабулику, если меня это муторное состояние не отпустит. Не хорошо оставлять малышку на произвол судьбы. Кто-то должен о ней позаботиться, если вдруг я попаду в больницу.

Давид в Париже. С момента его отъезда прошло четыре дня, еще три до его приезда. Каждый день шлет фотки весеннего Парижа, наговаривает кучу сообщений, так как писать некогда. Судя по голосу, ему все там нравится. Я даже немного завидую, человек кайфует от полученных эмоций. Мы же с Хадей продолжаем жить в будничном режиме, иногда заезжая на квартиру, чтобы с рабочими обсудить детали ремонта. Скоро мое убежище будет готово, я смогу сразу переехать, если вдруг мы с Давидом разведемся.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍


Позыв очистить желудок заставляет меня вскочить с кровати, помчаться в ванную комнату, успев заметить на подушке Давида Хадю в пижаме. Боже, бедный ребенок, третий день наблюдает за полуживой мачехой.

Меня выворачивает наизнанку. Учитывая, что какой день толком не ем, желудок просто завязывается в узел от болезненного спазма. По стеночке поднимаюсь, умываюсь холодной водой, смотрю на себя в зеркало. Капец! Лицо бледное, худое, глаза больные. Мне нужно заботиться о ребенке, Давид оставил на меня свою дочь, а я тут совсем расклеилась. Еще раз умываюсь, чищу зубы и выползаю. Хадя все еще сидит на подушке, смотрит с беспокойством. Тут меня шарахает мысль. Осторожно иду к кровати, присаживаюсь. Она подрывается в сторону тумбочки, берет стакан воды и протягивает его мне.

— Пей, — одно слово, а у меня сердце екает, рука со стаканом дергается.

— Спасибо, мое солнышко, — вымученно улыбаюсь, стараюсь сдержать себя от вопросов, от требований сказать еще что-нибудь. Господи! Она говорит! Она! ГОВОРИТ!

Убедившись, что я выпила воды, забирает стакан и убегает. Я ползу через всю кровать на свою сторону, дрожащей рукой беру мобильник. Почти двенадцать, значит в столице моды сейчас девять. Нахожу контакт Давида, нажимаю вызов.

— Алло, — отвечает после долгих мучительных трех гудков. Открываю рот, спешу порадовать Сабаева новостью, но слышу на заднем фоне женский смех. От неожиданности даже отдергиваю телефон от уха, смотрю на него, как на змею, но потом опять прикладываю. И вместо «привет», «Хадя говорит», спрашиваю:

— Я слышала женский смех?

— Это Элен, — вот так просто сознается муж в присутствии посторонней женщины у себя в номере. Или…или он у нее сейчас?

— Любовница? — стараюсь ехидничать, а у самой ком в горле.

— Так ты ж сама разрешила, — со смешком реагирует Давид, где-то рядом с ним раздается быстрая английская речь.

— Пришли ее фотку, — да, я изверг, готова себя мучать, ковыряться в своих сомнениях, точнее поливать их благодатной водой, взращивая в размерах. Я жду меньше минуты, получаю в вайбер свежую фотографию. Брюнетка. Стрижка под каре. Тонкие черты лица. С приятными формами. А еще у нее рубашка неприлично расстегнута на три пуговицы, как-то небрежно заправлена в брюки. И она босиком. Именно этот факт меня стопорит.