Напившись, она села на лавке, по-детски беспомощно опустив на коленях руки. В маленькое окошко кухни вливался багровый сумрак. Дым, густой как сизый речной туман, стелился под потолком, заволакивал стену. От стены доходил лишь тусклый блеск висевшего на ней медного таза, предназначавшегося когда-то для варки варенья. Белая печь почти совершенно растворилась в сизой пелене. Жекки начала задыхаться. Не здесь, не в этой низкой комнате, пропитанной чадом, бранью и извечным дорофеевским перегаром, она думала встретить свои последние минуты. Думала, что самое лучшее застать смерть в гостиной или на худой конец — в отцовском кабинете — она любила его, но там все напоминало об Аболешеве. А сейчас стало понятно, что обратно через задымленную анфиладу уже не пройти. Непроизвольно зажимая рукой нос и рот, она сползла на пол и легла навзничь. Сухие, рассеянные мысли о смерти проносились почти незаметно, не вызывая у нее ничего, кроме тоскливого ожидания: «Скорей бы».

Ей казалось, что сейчас перед ней должны возникнуть мгновенья прожитого счастья, мгновенья испытанной когда-то радости, полноты жизни, должны явиться, напомнив о себе в прощальном привете, лица самых близких людей — родителей, сестры, Поликарпа Матвеича. Но закрыв глаза, она не видела ничего, кроме бледного утонченного лица Аболешева, вызывавшего у нее муку. Не представляла ничего, кроме его, сосредоточенного на чем-то сугубо своем, холодного выражения, не чувствовала ничего, кроме его глубоких сине-зеленых глаз, полных любви, и рождавших в ее душе сдавленные стенания. Она не слышала в себе ничего, кроме слов, когда-то сказанных Аболешевым, да еще обрывков тех неповторимых, странных мелодий, что он словно через силу отрывал от себя, играя на фортепьяно. И эти слова и звуки его музыки пронзали ее невыразимой, невысказанной болью. Но она ничего не могла с собой сделать. Аболешев был всюду, был с ней, он наполнял ее собой, она как прежде любила его. Чувство любви к нему оттеснило все другие, еще способные ожить в ней. Ей казалось, что никогда раньше любовь не была в ней так болезненно обнажена и безнадежно прекрасна. Это чувство и сейчас, с угасанием в ней всего телесного, изводило особенно жестоким блаженством. Рвущаяся из груди боль, отдавалась в пульсации крови, в неизменно сладостном замирании сердца. Жизнь уплотнилась до этого непобедимого чувства, сделавшись средоточием какой-то отчаянной борьбы. Да, Жекки это ощутила вполне отчетливо. Если она до сих пор жива, то только потому, что внутри нее билась несокрушимая мощь этого чувства. Даже то, что она вознамерилась больше всего ненавидеть — последыш Аболешева, наследник чудовища, — придавал ее любви дополнительный прилив жизенного стремления. Возмложно, она любила и его. Возможно, именно через него теперь в нее входила живительная связь с Аболешевым, которая ощущалась со всей несомненностью, как нечто непрерывное во времени и пространстве. Она чувствовала эту связь, чувствовала Аболешева, упиваяась сквозь накатывающее удушье, благостью своей и его любви. Только к чему это было? Для чего ей потребовалось почувствовать его снова теперь, когда все предрешено, и она должна умереть? Может быть, так откликалось в ней последнее утешение Аболешева, может быть, так звучало его истинное прощанье?


LI


— Ой, мамочки, — отчетливо раздалось прямо за дверью.

От неожиданности Жекки подскочила на месте и, ничего не соображая, метнулась к выходу из кухни. «Кто это, откуда? Или все-таки показалось?» Но стоило ей выбежать в переднюю, как сквозь мутную пелену дыма ей навстречу бросилась маленькая детская фигурка.

— Евгеньпална, ы-ы-ы, — заныла, тут же вцепившись в ее юбку, испуганная девчонка.

— Прося?

В ответ только прерывистые завывания:

— Ы-ы-ы…

Для удивленния, возгасов и расспросов не было времени. Жекки не находила слов, ее всю словно передергивало от неописуемого смятения. Но в общих чертах то, что касалось Проси, было понятно: в спешке, в бестолковой суматохе отъезда Дорофеевы то ли забыли про девчонку, то ли она сама по своему обыкновению закопалась со сборами или вообще ушла, что называлось у нее «на минуточку», поглазеть, как уезжают другие деревенские, а когда через час или полтора вернулась, то обнаружила, что Дорофеевых и Павлины уже нет.

Сначала это ее, скорее всего, расстроило. Потом пребывание в пустом барском доме показалось заманчивым, и она решила вознаградить себя за пережитый страх, проникнув в самое лакомое помещение — кладовку, где и принялась уминать в три горла все, что обнаружила там съедобного. Сколько помнила Жекки, Просю всегда манили банки с вареньем. Ну а потом, когда огонь приблизился к усадьбе и к самому дому, девчонка уже не знала куда ей бежать. И в доме, и на улице было одинаково страшно. И конечно, если бы не появление Жекки, то участь Проси была бы плачевна. С другой стороны, если бы не Прося, то и участь самой Жекки сложилась бы точно так же. Это странное сходство на короткое время отвлекло мысли Жекки. Нелепая случайность как всегда перевернула и перепутала все задуманное. Ну почему же и теперь, когда, казалось бы, все было отдано на волю бессмысленной стихии, получилось именно так, а не иначе?

Передняя между тем стремительно затягивалась вязким удушливым смрадом. От стен то и дело отрывались палящие огневые всплески. Над головой что-то натужно гудело. Когда же огромный кусок потолочной балки, дымясь и разбрызгивая вокруг мелкие красные угли, рухнул буквально в шаге от них, Жекки, схватив Просю за руку, что было мочи потянула ее за собой.

— Нне-е, ы-ы-, я боюсь.

Ноги Проси уперлись в пол, и Жекки, чувствуя, как ее пронзает ледяной ужас, и не особенно задумываясь, потому что делать приходилось только то, что подсказывал вновь запущенный инстинкт самосохранения, да еще какая-то непонятная озлобленность, задала девченке звонкий подзатыльник.

— Молчи, дура.

Жекки так сильно дернула Просю за руку, что та вскрикнула, но сопротивление ее ног при этом заметно ослабло. Воспользовавшись этой непродолжительной растерянностью, Жекки бросилась, таща за собой обмякшее тело девчонки. Через полминуты она уже спихивала Просю с парадного крыльца. Почувствовав вокруг себя пустое пространство, Прося без всякого понуждения, скорее наоборот, сама вольно или невольно принуждая Жекки, отскочила на самуую середину темневшего перед ними двора. Здесь они обе закашлялись и зашатались, расслабленно переступая взад-вперед.

Жекки на минуту обернулась назад. Там взмывал к небу, гудя ровным гулом, огромный костер. В редких провалах между мечущимися багровыми вихрями проступали белые пятна стен, оконные переплеты, острые огненные стропила. «Вот и все, — подумала Жекки, слегка удивляясь своему бесчувствию. — Откуда только взялась эта Прося. Все из-за нее», — с новым приступом озлобления решила она и, снова поймав девчонку за руку, раздраженно сказала:

— Пошли быстрее. Здесь больше нельзя…

Прося в ответ молча засопела. «Куда им теперь деваться? — Жекки не представляла, — Наверное туда, где нет огня, куда пожар пока еще не добрался». Эта мысль вяло запечатлившись в сознании, в конечном счете и стала руководящей. В голове Жекки снова запел пчелиный улей или, может быть, завыл тот протяжный ровный гул, что уничтожал в эти минуты ее родовое гнездо. К ней снова вернулась внутрянняя пустота, рассудочное онемение, и только одно бессознательное, властное чувство смертельного страха, да еще нечто неопределенное, неизменно стоявшее над страхом и не вызывавшее ничего, кроме упрямого озлобления, подгоняли ее, принуждая совершать какие-то машинальные, не вполне осозноваемые поступки.

Ветер отгонял пламя дальше к северу, значит бежать надо было туда, прочь от усадьбы, через огненную алею полыхающих кленов, мимо багровых стенаний умирающих деревьев, на север к большой проселочной дороге, огибавшей Никольское. По этой дороге она совсем недавно вернулась в свой дом, не зная, что идет навстречу пожару. Теперь дома нет, и в общем-то, ничего не осталось, но приходиться все равно бежать, бежать вспять, стараясь обогнать осевшее на плечах пламя, с озлоблением дергая за руку подвывающую девчонку. По сторонам что-то все время потрескивало, падало, вспыхивало слепящими вспышками. Ветер обдавал спину порывами тлетворного жара. Вот и Пустошки. С десяток ветхих избушек. Скоро от них ничего не останется. У черного покосившегося забора крайней избы Жекки почувствовала какое-то копошение. В безлюдной пустоте, веявшей отовсюду, это движение невольно задерживало внимание. Жекки остановилась и, прежде чем что-то понять, услышала готовые разъяснения Проси:

— Ой, глядите-ка, Евгеньпална, точнехонько, как меня, забыли, а сами бежать.

В холодной пыли у забора сучил голыми ножками ребенок. На вид что-нибудь около года или поменьше. У него была большая опушенная русыми волосами голова, сморщенное исплаканное лицо с обслюнявленным мокрым ртом, издающим беззвучные всхипы. На теле висела серая застиранная рубашонка до пят, из под которой он все время беспомощно выпрастывал ноги, словно безуспешно стараясь подняться. Жекки посмотрела на избу за забором, черный провал слепого окошка и перед глазами у нее пронеслась недавняя встреча с многодетным семейством Макаровых, случившаяся кажется примерно в этом же месте. Вспомнились утробная поконость самого Макарова, стянувшего перед барыней шапку, оловянный испуганный взгляд его длиннотелой бабы, россыпью разбежавшуюся ватагу их босоногих ребятишек. «Да они же нарочно его оставили, — Жекки точно облило холодом, — ну конечно для них это такой удобный случай — избавиться хотя бы от одного рта, да и если не нарочно… Какое мне дело, почему я должна быть гуманнее, чем его мать. Я не должна, не обязана, в конце концов, мне хватает уже одной маленькой дуры…» Жекки сердито дернула Просю за руку.

— Идем.

— А его-то как же… — жалобно простонала девчонка.

Жекки отпустила ее от себя и, чуть-ли не рыча от раздражения, подошла к ребенку. «Почему? Ну почему я это делаю?» Склонившись над ним, она мимолетно отметила — мальчик. Его расширенные от слез глаза были серыми, простодушными. Он был грязный, от него плохо пахло. Жекки едва переломила брезгливость.