Машина свернула в родное село, мелькнула в боковом окне кобальтовая Волга, хмуро приветствуя Дамира, напомнив васильковые всполохи. Внутренности болезненно сжало, Дамир схватился за горло, машина резко остановилась. Выворачивало его долго, до желчи, до темноты в глазах. Равиль молчаливо стоял рядом, позже подал руку и протянул бутылку воды.

  Они подъехали прямо к мусульманской части кладбища. Огромная толпа народа топталась вдали. Дамир хлопнул дверью и двинулся по протоптанной тропинке, скользя по грязи. Куртку он сбросил ещё в поле, остался в футболке. Он не чувствовал холода, влаги от дождя, ужаса. В тот момент ему жизненно необходимо было получить ответы на свои вопросы, сотни, тысячи вопросов.

  На холме из свежей земли лежали цветы и игрушки, люди тихо огибали Дамира, как спокойная река в погожий день, шурша ничего не значащими для него словами: «Приехал», «Горе-то какое, горе», «За что испытания добрым людям посылает?».

  Он не видел ничего, кроме свежевыкопанной земли. Могила…

  То, что останется на долгие годы в памяти Дамира, скорее всего, до конца дней. Рядом не было Эли, сколько бы он ни искал её глазами. Не было эби, Каримы, не было мамы, только отец и Назар, хотя тот сам ещё был ребёнком.

  У дома из огнеупорного кирпича стояла карета скорой помощи, а сам дом погрузился в зудящую тишину, даже Динар молчаливо сидел на диване, вытянувшись по струнке. Эби подняла сухие глаза, старческая рука потянулась к внуку. Дамир не выдержал, рухнул на колени, не давая себе труда сдерживать слёзы. Эби бубнила какие-то слова, кажется, что-то из Корана. Если бы Дамир только знал их, он нашёл бы в себе силы не сходить с ума, пройти с мужеством через это испытание, но он не знал.

  – Эля, где Эля? – было первое, что он спросил. Динар ответил, что Эля в своей комнате, к ней приехали доктора. Эби удержала внука, не давая пройти к жене.

  – Ты ей не поможешь сейчас, – вздохнула эби, удерживая руку Дамира. – Ничем не поможешь, – отчего-то он послушался.

  Появился врач скорой, сообщил, что пациентка проспит часов восемь, никак не меньше. Осмотрел эби, хмуря брови, предложил госпитализацию, старуха пренебрежительно махнула рукой на молодого парня. В итоге бригада собралась восвояси, спеша покинуть дом, погружённый в траур, наказав, глядя на эби, если что – срочно вызывать их. Зарёванным же Кариме и Алсу дали валерьянку в таблетках. Всё это пролетело перед взглядом Дамира, как чёрно-белое немое кино. Он наблюдал, но уже тогда чувства, одно за другим, начинали атрофироваться в его организме. Влад Цепеш вступал в свои права.

  Эля лежала на их общей кровати в чёрном платье – невозможно худая, сама на себя не похожая, бледная, с пугающей чернотой под глазами, словно намазанной сажей. Никогда ничего подобного Дамир не видел. Он присел, взял в ладонь холодную, безвольную руку, попытался отогреть дыханием – безрезультатно. Укутал в одеяло спавшую и вышел, тихо закрывая за собой дверь. Что бы ни было, что бы ни произошло, ему необходимы ответы на вопросы.

  – Мы надеялись, – рыдала мама. – До последнего надеялись.

  – Почему ничего не сообщили? – Дамир мерил широкими шагами зал, всеми силами сдерживая отчаяние и злость. Если позволит просочиться хотя бы толике собственного раздражения, оно снесёт не только дом из огнеупорного кирпича, но и сравняет высокий берег Волги с лениво текущей темнеющей водой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

  – Что бы ты сделал? Чем бы помог?

  – Я бы прилетел!

  – Чем бы ты помог? Ты не врач, – спокойно отвечал отец. В который раз.

  – Неважно, я бы прилетел!

  – Ты бы не сделал больше, чем мы и врачи, ничем бы не помог. На всё воля Аллаха.

  Воля Аллаха. Дамиру хотелось выть в голос – не слишком ли жестокая воля? Стоит ли покоряться ей бездумно? Есть ли Аллах – или это всего лишь квинтэссенция людских чаяний о справедливости? И есть она – эта справедливость?

  Он что-то проорал отцу, бросил страшные обвинения в адрес матери, перепугал Кариму, та от слёз начала заикаться. Динар с рёвом убежал в свою детскую, там же прятались Алсу и Назар. Эби осуждающе качала головой и повторяла: «Ах ты, собака немая… Удумал!»

  И только Эля спала беспробудным сном под действием медикаментов.

  Юнусов появился как нельзя кстати. Его вызвонила Карима, в ужасе крича в трубку, что Дамир сошёл с ума и сейчас или он убьёт папу, или папа его. Наверное, сестрёнка действительно сильно перепугалась в тот день. Дамир до сих пор не мог вспомнить подробности и был благодарен родным, что они не напоминали ему о том помешательстве.

  И он пил, пил много, не закусывая, не разговаривая, глушил коньяк, как воду, под немым взглядом друга. Тот ничего не говорил, никак не комментировал происходящее, наливал алкоголь, время от времени пытаясь заставить съесть хотя бы кусок мяса или хлеба. Дамир только пил. Пил и не пьянел. Пил, задавался сотнями, тысячами вопросов и не находил на них ответы. Он не пытался заглушить боль, уже тогда он понимал – боль растекается по его телу, завоёвывая территории, и уступит место лишь тотальному равнодушию.

  Пил, пока не открыл глаза прямо в солнечный свет. В своей спальне. Постель была примята, со стороны, где должна лежать Эля, только скомканная подушка и солнечный луч. Дамир встал, огляделся: чёрное платье сброшено в углу, у кровати валяются брюки, всё ещё в земле с поля и кладбища, мятая рубашка болталась на теле.

  Он спустился вниз, как был, в трусах и грязной рубашке, в которой спал.

  – Где Эля? – вместо приветствия спросил он Кариму, топтавшуюся на кухне в аккуратной школьной форме. Значит, будний день, мелькнула мысль. Счёт дням Дамир потерял.

  – Не знаю, – Карима хлюпнула носом. – Мама говорила, ей к врачу нужно…

  – Она не дождалась меня? – рявкнул он.

  – Я не знаю! – заревела Карима.

  Дамир почувствовал себя мудаком, что бы ни случилось, сестрёнка точно не виновата. Если он, взрослый, почти тридцатилетний, не может принять действительность, то маленькая школьница, чьей самой страшной проблемой до этого года было не выученное домашнее задание – тем более.

  Эби закрылась у себя в комнатушке, должно быть спала. Ни матери, ни отца дома не было, сестёр и брата в лицей отвозил водитель. Эля не появилась. Дамир автоматически, который раз за месяц, набрал её номер, уже не особо надеясь на ответ. Она становилась для него миражом, дурным сном, наваждением. Рингтон раздался из-под скомканного одеяла, телефон сиротливо мигал на синем постельном белье, высвечивая надпись «Дамирчик», как насмешку.

  Дамир взял смартфон в руки, пробежался по звонкам – ничего особенного. Несколько незнакомых входящих, исходящих, на поверку оказавшихся телефонами областной больницы и какого-то врача. Звонок от Иванушкиной, записанной как Наталья Сергеевна, и бесконечные неотвеченные звонки Дамира, как и сообщения его – непрочитанные.

  Он оглядел комнату: вещи Эли на месте… кто знает, что в голове у этой непредсказуемой, необъяснимой девочки?

  А ему по-прежнему нужны были ответы на вопросы.

  Дамир собрался быстро, отыскал в шкафу джинсы, накинул серую толстовку, почистил зубы и рванул в город, в Областную больницу, где поднялся в отделение педиатрии, к Иванушкиной. Человеку, который не станет прикрываться Богом, Аллахом, чьей-то волей, сбрасывать звонки и реветь в три ручья.

– Пиздец, ты страшный, – встретила его Натка, сразу обозначив ситуацию. – Пошли на улицу, ты мне сейчас пациентов распугаешь.

  – Пошли, – согласился Дамир. Он бы пошёл куда угодно, лишь бы узнать, что произошло.

  – Ты знаешь, что случилось с Тимуром? Отчего всё произошло? – в лоб задал вопрос Дамир, ему было не до подбора слов, Иванушкина не нежная Карима.

  – В смысле? – Натка посмотрела на приятеля, как на сумасшедшего.

  – От чего он умер?

  Натка произнесла диагноз, не говоривший Дамиру ровным счётом ничего, набор звуков, не более. Он, естественно, читал о беременности, её течении, родах, первых месяцах жизни младенца. Жизни, а не смерти.

  – И ничего нельзя было сделать?

  – Можно, – прищурилась Иванушкина, окидывая Файзулина взглядом, от которого и черт бы спрыгнул в преисподнюю, кусая собственный хвост. – Аборт!

  – В смысле?

  – В прямом. Аборт, искусственные роды.

   – Подожди… – Дамир мотнул головой. – Почему?

  – Потому что есть патологии, не совместимые с жизнью плода. Единственное, что можно сделать в таких случаях – аборт.


  – Это именно такой случай?

  – Именно, – отрезала Иванушкина.

  – Почему? Почему она не… – слово «аборт» в отношении собственного ребёнка он произнести не смог, но и оттолкнуть доводы Иванушкиной тоже.

  – Некоторые до последнего верят, что врачи обманывают. Некоторые просто верят - в бога, в каббалу, в лечебное действие подорожника. Жену спрашивай, а не меня, почему она не сделала аборт, почему тебе ничего не сказала.

  – Я тебе не верю, – всё, что выдавил из себя Дамир.

  Эля не верила в бога, чёрта, каббалу, она не стала бы рожать заранее обречённого младенца на свет. Не в её духе. Не в духе человека, рассчитывающего получить «хлебную» профессию и твёрдо стоять на ногах, зарабатывая себе на «хлебушек». Да она, чёрт возьми, не стала бы рожать даже при подозрениях, не то что при точной диагностике. Хорошо ли это, плохо ли, Дамир не задумывался. Он не питал иллюзий в её отношении и принимал Элю такой, какая она есть. Элеонора – не жертва обстоятельств, никогда ею не была, и ни за что не стала бы.

  – Мне от твоего «верю – не верю» ни тепло, ни холодно, Файзулин, – прошипела, как кошка, Натка. – Она хотела сделать, точно знаю, хотела. Приезжала ко мне, я видела скрининг, договорилась с отделением, её ждали, но она не приехала. Не приехала! А ты вместо того, чтобы слюни тут распускать, подумай, через какой адище прошла она, как страдал твой сын, – слова звучали, как пощёчины, резко, отдаваясь невыносимой, острой болью. – Я всякое встречала - рожают заведомо обречённых, а потом бросают или требуют спасти, дуло ко лбу врача приставляют! Мученический венец напяливают, не думая ни о ребёнке, ни о родных людях, ни о бюджете, прости за цинизм. Сколько людей – столько же идиотов.