Хотел узнать правду – узнал. Живи с этим.

  Эля жила. Справлялась. Как могла. Как получалось. Справедливости нет. Есть задница Иблиса. И острое желание отправить туда весь мир.

Дамир открыл дверь, столкнувшись с Элей. Она стояла у окна, обхватывая себя руками, перепуганно глядя васильковыми глазищами. Чувственный рот, зовущий, требующий, приоткрылся на полувздохе. Дамир окинул взглядом женскую фигурку в коротких шортах, великоватых, державшихся лишь на тазовых косточках, приоткрывавших впалый живот и аккуратный пупок. Стройные длинные ноги и налитую, упругую грудь, существующую будто отдельно от торчащих ключиц. Или грудь должна быть малюсенькой, как у семиклассницы, или ключицы скрыты женской мягкостью.

  Невообразимая, недостижимая, притягательная, обещающая…

  Она первой сделала шаг к Дамиру, совсем крошечный, но этого хватило, чтобы он подхватил, прижал к себе стройное женское тело, вдохнул запах оглушающей полынной горечи, разнотравья Поволжья, мать-и-мачехи, пижмы, тысячелистника.

  Руки пробрались под майку, ощутили горячую кожу спины, пробежались по выемке позвоночника, скользнули под шорты, сдавили упругие ягодицы.

  – Эля, – не то спрашивал, не то уговаривал он. Или утверждал. Потерялся в оглушающем желании, сердцебиении, жгучей, отравляющей страсти. Женском прерывистом, влажном дыхании.

  Оглох. Одно прикосновение к губам, тем самым, вкус которых не забудет ни на этом свете, ни на том, лишило последних крупиц разума, ещё бившихся, стонущих в агонии, хрипло кричавших: «Остановись!» «Не так же, не так!».

  Не остановился. Несколько бесконечно долгих шагов к дивану, одним движением – разобрал, выдвинутый матрас упруго покачнулся и застыл. Выхватил декоративную подушку, отбросил в угол. Опустил Элю, накрывая собственным телом, чтобы ближе вдыхать, чувствовать, впитывать, слизывать, умирать, возрождаться, снова умирать. Неоднократно, бесконечно, навсегда.

  Для пяти мужчин в прошлом Эля была зажатой, неумелой, неуверенной, всё это оставалось где-то на периферии сознания, отбросилось на потом. Здесь и сейчас он дурел от запаха, вкуса, соблазна в концентрированном виде, всего того, что воплощала Эля.

  Его Эля. Невозможная, абсурдная, безумная. Синеглазая. Отчаянно льнувшая. Отдающаяся, как в последний раз. Или в первый.

  Вспышкой мелькнула мысль о предохранении, но остановить себя, подумать, Дамир уже не мог. Паникующей птицей билась мысль: слишком скоро, несвоевременно, рано. Но он не мог остановиться, как тонувший не может остановиться, почуяв кислород в лёгких. Заглатывал, лакал, сходил с ума, сводил, обезумел. Оргазм накрыл настолько оглушительной волной, что какое-то время ему казалось – он умер. Его нет. Разлетелся на триллионы частиц, растворился в воздухе до срока, и памяти о нём не осталось, будто не было его на земле. И самой Земли не было.

  – Испугал? – приходя в себя, прошептал Дамир, всё ещё не выпуская Элю из-под себя. Он упирался одной рукой в диван, второй обхватывал тонкую талию, скользя рукой по ягодицам и между.

  – Немного, – честность ему понравилась, он улыбнулся. Почти засмеялся. Счастливо.

  – В следующий раз буду осторожней.

  – Будет следующий раз? – ты посмотри на эту коварную, соблазнительную улыбку и васильковый всплеск. Флиртует?

  – Раньше, чем ты можешь представить, – он качнул бёдрами, подмигнул удивлённой синеглазой и впился в губы умопомрачительным поцелуем.

  – Раньше, чем ты можешь представить, – он качнул бёдрами, подмигнул удивлённой синеглазой и впился в губы умопомрачительным поцелуем.

  Ночью Эля ускользнула к себе, ссылаясь на то, что Серафима испугается, не найдя маму рядом. Безумно не хотелось выпускать из рук зацелованную им женщину, но пришлось. Малышка действительно могла испугаться. Перед тем, как провалиться в сон, Дамир закрыл входную дверь на ключ, спрятав последний в тумбочке, в своей спальне. Так надёжней… Он не мог рисковать. Не мог потерять Элю ещё раз. Тем более, он не мог потерять Серафиму.


  Проснулся от шума на кухне, подорвался, просыпаясь на ходу. Морок слетел мгновенно, раньше, чем щёлкнул выключателем и понял – в углу, свернувшись в неестественной позе, сидит Эля и оглушающе кашляет, изо всех сил закрывая рот ладонями. Слёзы текли по покрасневшему лицу, казалось, ещё немного, и бронхи выскочат наружу, прямо на зону со светлым мраморным полом.

  – Эля? – он подскочил почти мгновенно, ловя ужас и отчаяние в васильковом взгляде. – Эля?

  – Я… не… – оглушающий кашель не дал договорить, она упала на четвереньки, потом присела, схватила себя за горло. – Не… не заразная! – крикнула Эля, получился скрипучий, режущий слух звук. – Не… не… кок… люш.

  – Не коклюш? – ничего не понимал Дамир.

  – Нет туберкулёза, – выдохнула девушка. – Я не заразная.

  – Это последнее, что меня сейчас интересует, – рыкнул Дамир, легко поднимая Элю. Какая же она лёгкая, почти невесомая, прозрачная, особенно сейчас.

   Через двадцать минут кашель стих, Эля выпила горячего чаю, долго всхлипывала и, наконец, утихла всё на том же диване в гостиной. Что ж, проблему с кашлем необходимо решать, и срочно, как сотни других проблем. Дамир перенёс постельное бельё из спальни, перекатил расслабленно спящую и устроился рядом, обнимая громко сопящую во сне Элю.

  Как он мог жить без этого? Как он выжил без горечи, витающей в комнате, вдыхая её, как кислород, выдыхая концентрат любви.

  Дамир не был романтиком никогда в жизни. То, что случилось сегодня между ним и Элей, не говорило ни о чём, не давало никаких гарантий. Он не в начале пути, он даже не подобрался к линии старта. Заставить Элю доверять, рассказывать, делиться проблемами – задача почти нерешаемая, но он её решит, во что бы то ни стало. Будет рядом, не отойдёт ни на шаг. Однажды он научится её понимать, а она ему верить… По-другому быть не может, по-другому лучше ему не жить вовсе.

*Иблис – сатана в исламе

Глава 51

Дамир. Наши дни. Южное побережье

  Она лежала рядом, отвечала на поцелуи, потом обводила кончиком языка его губы и смотрела, смотрела в его глаза. В темноте радужка её глаз казалась то серой, то тёмной, но Дамир знал – там синева, густая, насыщенная, разбегающаяся яркими васильковыми лучиками, заканчивающаяся ободком цвета индиго. Он знал её глаза, все нюансы цвета и выражений.

   Одним движением подмял под себя, распластывая, слизывая со сладких губ стон, провоцирующий, дразнящий, провёл рукой по гладкой коже, утопая в тихих стонах, запахе ответной любви, спутывая дыхание, руки, губы, слёзы, невозможно горькие, как хина.

  Двигался, словно от этого зависит жизнь, не мог унять себя, остановить, даже услышав протест, даже поняв, что она отталкивает – не мог. Только зажал её руки, закинув над головой, зафиксировал ладонью тонкие запястья, вдавил в пружинистый матрас и двигался, двигался, двигался, обезумевший, одурманенный её откуда-то взявшимся криком наслаждения, такого острого, настоящего и отчего-то жалобного, и двигался, двигался, двигался, вколачивался, пока не открыл глаза прямо в солнечный свет.

  Дамира подорвало на собственной кровати. Под ним была Эля.

  Эля… Эля… Эля. Эля! Эля!!

  Его рука сжимала тонкие запястья, губы рядом с его губами были зацелованы, волосы разметались по подушке, васильковые всполохи поведены поволокой вожделения.

  Сон… просто сон… Тот самый сон.

  Он качнул бёдрами, двинулся с оттяжкой, потом резко вошёл, чтобы выйти почти до конца, и снова войти. Ещё раз. Ещё. Ещё.

  Сон… просто сон… Тот самый сон. Навязчивый. Сводящий с ума. Бесконечно. Еженощно.

  – Твою мать! – подорвался он, подхватывая Элю, впиваясь ладонью в тонкую шею.

  Переломить ничего не стоит. Одно сжатие, один поворот до щелчка.

  – Твою мать, – повторил он, как заведённый.

  В голове отщёлкнул тумблер. Листья отрывного календаря, кружащиеся, складывающиеся аккуратной стопочкой в дни, недели, месяцы. Тридцать девять недель с момента похорон Тима до рождения Серафимы.

  Тридцать девять недель! Столько, чтобы выносить ребёнка. Его ребёнка! Девочку с рыжеватыми косичками, синеглазую, как её мама.

  Сон… просто сон… Пусть Иблис засунет свою страшную пасть себе в задний проход, если это был сон!

  – Твою мать! Эля! Долго ты собиралась молчать?! – он увидел ужас в синих глазах, отчаяние, животный страх, тут же отпустил руку, давя рвотные позывы при взгляде на красные пятна на белой шее.

  – Ты заберёшь её? Заберёшь? – отодвигалась Эля по дивану, натягивая на себя простынь. – Не забирай, пожалуйста, не забирай, не надо, не забирай… – слышалось сквозь всхлипывания и покашливания. – Не забирай…

  – Я не стану забирать у тебя Серафиму, – почти по слогам ответил Дамир, силясь произнести спокойно, получилось, как у солдафона на параде – гортанный, невнятный, охающий звук. – Не стану. Успокойся, – подтянул на себя перепуганную до икоты женщину. – Не стану.

  – Она моя, моя девочка, моя дочка.

  – Твоя, – соглашался Дамир. А чья ещё, конечно Элина… и его. Его Файзулина Серафима Дамировна, названная в честь чу-до-твор-ца.

  – Моя, – послышался упрямый писк.

  – Твоя, – ещё раз согласился.

  – Почему мама плачет? – раздалось сзади, Дамир резким движением перехватил покрывало, набрасывая себе на грудь, благо всё, что ниже пояса было скрыто простынёй.

  – Ударилась, – с вымученной улыбкой проговорила Эля, судорожно вытирая слёзы. – Палец ушибла.

  – Надо подуть, – деловито посоветовала Серафима, забралась поближе к маме, начала старательно дуть и приговаривать: – У кошки боли, у птички боли, а у мамы не боли. И у Кирпич не боли. П-ф-ф-ф-ф, не больно больше?