– Здрасте. Яичницу, борщ, два куска хлеба и компот, – протараторил я, не смотря на продавщицу.

Та, не торопясь, собрала мой заказ на поднос, поставила его на стойку, посчитала.

– Триста ровно.

Я отдал деньги. Аккуратно разворачиваюсь с подносом в руках, а она мне:

– А Алексей Васильевич…

И я уже на автомате, грубо так:

– Умер.

И быстро-быстро в заветный уголок.

И здесь он мне все испортил.

Но борщ и без него оказался невкусным. Хорошо хоть яичницу ничем испортить невозможно.


Старушки так и не было, но часа в четыре пришла Женя.

– Привет, – уже как старому знакомому кинула она мне с порога, – я хочу войти.

А сама дышит так часто, будто бежала сюда.

Ну те то две понятно за деньги приходили, а эта чего ходит? И я ей так уже устало:

– Понимаете, это теперь моя квартира…

– Ты же ее продашь. И уедешь. – Как-то ошалело набросилась она на меня.

Хотел сказать «нет», просто чтобы сдержать ее напор, а лучше бы, конечно, «не ваше дело». Но, как всегда, спасовал:

– И что?

– Ничего. Побуду недолго и уйду.

– Забрать что-то хотите? – спросил я просто, чтобы потянуть время, потому что все равно бы не устоял, впустил.

Но она не ответила, и я отступил.

Кресло, окно, сигарета. Меня будто нет. Я ушел на кухню. Вскипятил чайник, выпил чашку чая, поиграл в игру на телефоне. И мучимый любопытством, не сдержался, вышел к ней, говорю:

– Чай есть.

– Не надо, – отвечает она, не поворачивая лица ко мне.

– Вино?

Хмыкнула. И я сразу догадался, что она знает, что не для нее в этом доме держат вино. И точно знает для кого.

Хотел ни с чем уйти обратно на кухню, но она сказала:

– Посиди.

И я сел на диван. Она потушила сигарету, развернула кресло в мою сторону. Облокотилась локтем о стол, подперла голову рукой. Трогала свои короткие волосы, будто массажировала больную голову.

– Похож ужасно, – сказала она мне, а у самой глаза закрыты.

Я промолчал, и она добавила:

– Неприятно это слышать?

– Нет. То есть – да. Неприятно.

Она понимающе закивала, медленно, много раз.

– Так ему и надо.

И само собой вылетело с языка:

– У вас с ним была любовь?

А она прыснула со смеху. Невесело, просто демонстративно. Но глаза открыла.

– Ведь это не важно.

– Почему? – глупо спросил я.

– Потому что все было очень неважно, – опять хмыкнула, – каламбурчик, да?

Странная она. Да и что вообще такое этот «каламбурчик»? Пугающе странная. Видимо у нее все-таки болит голова.

Она встала, взяла с пола свою сумку и подсела ко мне на диван. Сидит рядом, копается в сумке. Достала желтую потрепанную тетрадь. Протягивает мне. Что-то я сегодня больно догадлив. Спрашиваю ее:

– Мемуары что ли? – хотел, чтобы прозвучало насмешливо. Но близость этой женщины пугает, и говорю я тихо, еле слышно.

– О себе писал, – отвечает невозмутимо.

Держит на весу, а я не беру. Спрашиваю:

– Хотел, чтобы вы мне передали?

– Нет. Я ее сама присвоила. Она моя.

Ну пусть ваша и будет. Мне-то она зачем? Но ей поаккуратнее так сказал:

– Мне не надо.

– И правильно.

Она убрала ее обратно в сумку. И опять неприятно долго смотрела мне в лицо. Потом протянула руку и потрогала его. Как слепые в фильмах, чтобы узнать человека. Гладила мои щеки и тихо-тихо, и не мне вовсе сказала:

– Ужасно похож.

А я сжался весь, напрягся. Что происходит? Как хорошо, что никто этого не видит.

– Я хотела бы его знать таким, – шептала она, гладя пальцами мои губы, скулы – полным жизни. А я только и знала его уставшим. Мы давно знакомы, он просто рано устал. Но я ничего не могла. У меня не было власти. Вся власть была его, но он…Он просто любил говорить со мной. Говорил, что я умная, и ни разу не сказал, что красивая…

Сумасшедшая, только и подумал я. А она улыбнулась. Будто очнулась и сама поняла, как все это выглядит. Потрепала меня по голове, словно малыша. Встала с дивана.

Уйдет сейчас. Я ее спросил:

– Там про мою маму? – и кивнул на ее сумку.

– В том числе, – устало ответила она.

И уже совсем наглея, на правах того, чье лицо она только что так бесцеремонно трогала, я спросил:

– И про вас?

Она долго смотрела на меня сверху вниз, потом ответила:

– Нет, про меня ничего нет.

И ушла не прощаясь.

Еще долго после ее ухода сидел сконфуженный. Потом взял рюкзак и пошел на улицу. Столовая – больше не вариант. Хоть и недорого, но невкусно, да еще и узнан я там оказался. Пошел в супермаркет. Купил овощей, сметану, хлеб. Буду готовить.

Вернулся обратно в квартиру. Поставил пакет с продуктами на стол. Да уж, бардак так бардак, и как я один мог такое натворить? Усмехнулся: ко мне тут женщины ходят одна за другой, а у меня не прибрано. Вот только ко мне ли ходят?

Помыл посуду, протер полы на кухне, сложил свои вещи стопочкой на диван. Ну-у, своеобразной стопочкой. Нарезал овощей, заправил сметанкой – вот тебе и салат! Хлеб, чай, киношка – так и вечерок скоротаю. Может, надо было взять желтую тетрадь? Хочу ли я знать о них с мамой?


…Мы познакомились в поезде. Пожили немного. (Пауза). Потом ты родился.

Мой сосед по кабинету, врач отоларинголог, грузный и жизнерадостный человек, кажется, приметил меня в товарищи. Я не был против, ведь в гости Анатолий меня не звал, ко мне не напрашивался, собой моих выходных не занимал. Мы вместе обедали, выходили на пятиминутки, я с кофе, он с сигаретой. А однажды он мне сказал: «Я с семьей на юг еду, боюсь, совсем с ними там заскучаю. Поехали с нами». Ему было около пятидесяти. У него была молодая жена, дочь лет пяти, и годовалый сын. «Поеду», – согласился я.

Семья Анатолия заняла собой целое купе, а я, на свое счастье, поселился в соседнем. Как только за стенкой начинали кричать дети, а затем их мать, в дверь моего купе слышался вежливый стук. Глава семейства вызывал меня на «пятиминутку».

В купе нас было двое – я и девушка. Молоденькая попутчица со мной не говорила, на меня не смотрела, была то в книжке, то в созерцании пейзажей за окном. Смущалась, стеснялась, наверное, побаивалась меня сорокалетнего, небритого. Ночью уснуть было сложно. Я весь день украдкой поглядывал на длинные ноги в коротких шортах и сандалях, на черные волосы в тугом хвосте, на тонкие пальцы, маленькую грудь. Ворочался, ворочался. А она лежала тихо, не шелохнется. Так и дожили до утра. Я проснулся рано. Любовался со своего места на спящую девушку. Пришел Анатолий.

Пили кофе в вагоне-ресторане. Сидели долго до самого прибытия. Зашел в купе за вещами, а попутчицы уже нет. Бельё сдала, матрац свернут. Только записка на столе. Клочок бумаги с номером телефона.

Позже написал Ане письмо из Новороссийска.

Помню его слово в слово: «Аня! («Дорогая» писать не модно стало). Я на Юге. Поправляю свое здоровье. Прописал себе морского воздуха. (Была в том доля правды. Отдышка, которую не так давно заметил у себя, здесь, как будто стала не так мучительна). Когда вернусь – не знаю. Высылаю тебе ключ от квартиры. (Вложил позже ключ в конверт). Там ни цветов, ни котов, приглядывать не за чем. Алексей. (И «твой» тоже не модно)». Да и чей я теперь был?

С попутчицей жили вместе, сорились часто. Думаю, ей это нравилось. Хотя обычно все заканчивалось ее слезами. Однажды успокаивая, я сказал ей:

– Что мы все делим?

С Аней ведь мы не ругались вовсе. Я даже спросил Аню однажды, конечно, в шутку: «Что нам даже поругаться с тобой не о чем?» Она лишь пожала плечами: «А чего нам делить?»

Вот я и спрашиваю попутчицу:

– Что мы все делим?

– Угу, делить то нам нечего! – ответила она, затевая новую сору, в которой обязательно скажет, что у нас ничего общего – и квартира чужая, съемная, и фамилия у каждого своя. Она встала с моих колен, и повернувшись ко мне спиной, добавила раздраженно:

– Ну вот теперь хоть ребенок будет общий!

Я не ходил смотреть на море, я там всегда оказывался случайно, и задерживался, чтобы побыть с ним наедине. Часто вспоминал, как еще в Казахстане мы с Аней ездили на Капчагай. Какое никакое, а для нас это было море. Долго ехали в душном, дребезжащем автобусе. Аня спала у меня на плече. Я смотрел в окно, прижимая к себе лежащий на коленях арбуз. Аня почти не купалась, она не за тем ехала. Она смотрела на море. Сидела на раскаленном песке, в панамочке, а я – дурак, думал, что смотрит на меня. Я делал вид, что тону. Махал ей руками, кричал: «Помогите!» Хотел, чтобы она засмеялась. Но она смотрела на море и не видела в нем меня. Зато купающиеся неподалеку детишки, посмеивались над взрослым глупым дяденькой.

Прости, я не показал тебе настоящего моря. Ведь где бы мы ни были, мы до сих пор едем с тобой в том автобусе, подпрыгивая на каждой кочке.

Я море оставлял невидимой Ане, а сам смотрел на горы, что возвышались за ним. Погрызенные горы. Человек будто хотел вкусить их величия, отгрыз кусочек, ровненько, ступеньками, не сам, машинами. Измельчил, и решил построить себе неподалеку такие же, только строго прямоугольные, без мягкой поросли, с окошками… Не люблю этот город. За что ему такие горы? – думал я.

В Алма-Ате горы были другие. Горы не могут быть хуже или лучше, они не подаются упрощенным категориям. Они просто были другими. Будто укрытые бархатным одеялом, коснись, и почувствуешь их мягкость, нежность. Протяни руку и пройдись ладонью по плавным линиям, изящным изгибам. Ребенком я воображал их спинами спящих исполинских чудовищ. «Они когда-нибудь проснутся!» – с восторгом думал я. И уже будучи взрослым, все равно хотелось провести по ним рукой. И я делал это, прищурив один глаз. Я гладил округлую гору, будто ласкаю детскую головку с нежной порослью светлых волос… А ребенок попутчицы был совсем лысый. Он еще даже не начал быть интересным. Он меня еще не узнавал.