Дома мама такое не разрешает. Говорит вредно. Пугает байками о происхождении продуктов, из которого тот самый «мясной» бульончик делают. Мне байки не страшны, я ем и мне вкусно. Но ем редко, только когда мамы дома нет, втихаря. Следом заварил и съел еще порцию. Вкусно, как не пугай!

Запил свой шикарный обед кофе. Пил медленно, расслаблено, глядя в окно. Слово «одиночество» следовало бы заменить. И с чего это у него общий корень со словом «один»? Ведь одному быть так приятно, а одиноким больно. Когда один – это значит, делай все для себя, все что ты любишь, все что ты хочешь. А когда одиноко тебя все ранит: и любимая музыка, и любимые книги, и все остальное любимое, а нелюбимое тем более. Я не одинок, потому что есть где-то там мама и Алиска, а побыть вот так одному, не стыдясь своей лени и безделья – безумно приятно! Правда, ходят тут иногда старушки всякие… Блин! Зачем я вспомнил про старушку? Теперь опять не спокойно, опять волнуюсь за деньги…

А может он здесь и не жил? – вдруг подумал я. Не живут так люди. Жил где-то в другом месте, а сюда девушек водил? Сколько ему было лет? Наверное, как маме, лет сорок или около того. А может у него семья была, детишки, большой дом, а сюда приходил, чтобы одному побыть, как я сейчас? Хотя мама говорила:


…Детей от первой жены, по-моему, не было.

«В России врач – больше чем просто врач», – сказал мне Валентин Максимович, выдавая зарплату новыми деньгами за позапрошлый месяц. В пересчете на тенге выходили копейки, хлеб и вода. Шел по больничному коридору, пациентов много, а большинство кабинетов пустует. Все хотели есть, врачи не исключение. Шел и думал, врач – больше, чем врач, писатель – больше, чем писатель, и женщина больше, чем женщина. Последние заключил, вспоминая, как Аня отважно оббивала пороги инстанций, чтобы приватизировать нашу комнату в общежитии. И что в России всё такое большое? Да и не в России мы теперь вовсе. Надо было сказать об этом Валентину Максимовичу.

«Надо уезжать из Казахстана», – говорили кругом. И многие уезжали. Кто куда: Израиль, Германия, Штаты, большинство в Россию. И Аня говорила вместе со всеми: «Надо уезжать», и я в который раз отвечал: «Надо». Но мы продолжали сидеть на своем диване, лелеять свое чудо. Мы снова держались за руки. А за окном вершились судьбы с невероятной быстротой. Люди меняли профессии, богатели, нищали, спивались. На те свершения в обычном ходе жизни понадобились бы десятилетия. А теперь всё было быстро. За стенами соседи всё делили квадратные метры, ругались. Что-то всё время падало, грохотало. А мы сидели на своем диване. «Нам бы дом», – говорила Аня, – «Чтобы тихо. Чтобы только мы». Но мы оба знали, что теперь не только мы, и от этого было волнительно.

Уезжали многие, многие не рождались. «Если бы ты видел, сколько их приходит! И все избавляются. Я бы никогда…» – с горячностью говорила Аня, и гладила свой заметно округлившийся живот.

По выходным ходил за Аней в роддом, чтобы ее осторожную, начинающую быть неуклюжей, забирать домой. Проспал однажды. И уже в кровати всё понял. А потом и позвонили. Шел за ней с дырой в груди, думал, о ней, опустевшей. Это все нервы, пока комнату приватизировала, и, конечно, еда. Я ведь отдавал ей лучший кусочек, а часто и единственный. Но кусочков ей раздобревшей, наверное, было мало. Да и сама Аня виновата! Небось, загадала – «Хочу забеременеть» и забеременела. Ведь есть миллион других вариантов! Тщетно пытался разозлиться я, и, идя сквозь ветер, перечислял весь миллион. И ветер виноват, что щиплет глаза, и Аня, и ее дотошный к словам исполнитель, страна виновата, время, и, наверное, я…

В роддом Аня больше не вернулась. Делала на дому инъекции, капельницы, ей приносили за то деньги, какие-то продукты. «Вот бы нам дом», – опять говорила Аня, но не мечтательно, а устало, подавлено. Ей нужна была земля, чтобы она могла нас прокормить, и высокий забор, чтобы не видеть соседей, не отвечать на их любопытных, сочувствующие взгляды.

Потом мама привезла Рому. Это был длинненький, худенький малыш, с большой головой, похожий на меня. Так на долго запоздавший брат.

Мама говорит:

– У отца ноги отказали. Я торговать пошла. Пусть у тебя побудет.

Аня чистила картошку. Слушала, но глаз не поднимала.

Рома обрывал листики с Аниного лимонного дерева, росшего в кадке в углу комнаты. «О-у», – протягивал он.

– Завод закрыли? – спросил я, украдкой поглядывая на жену.

– Давно уже, – ответила мама.

Она тоже ждала Аню. Воспротивится или нет?

– Что с квартирой? – спросил я, имея в виду ту, что обещали вместо погоревшего дома, и в виду скорого рождения вот этого малыша.

Мама лишь хмыкнула, отмахнулась.

Ну, да, думаю, суверенное государство, кто теперь что даст?

Аня по-прежнему молчала. Тогда я кивнул маме, и она ушла. Тихо, тихо, чтобы Рома не заметил.

Но он заметил, побежал к двери, не успел, заплакал. Я побоялся подойти к плачущему ребенку, а Аня нет. Она попыталась взять его на руки, он вывернулся, лег на пол, заревел еще истошнее. Она сидела рядом с ним, хмурилась. На меня не глядела.

Роме было два с половиной. Он не говорил, много плакал и все складывал рядками: пуговицы, камешки, башмаки, пожухлые листочки с лимонного дерева. Мы с Аней не говорили о нем, мы для него жили. Жили по-прежнему трудно, нуждаясь, но с другим акцентом. Теперь в дом своей мечты рядом с огородом Аня селила корову – толстую, с набухшим выменем. Молоко нужно было каждый день. Это превратилось в смысл существования. Приходя с работы, я говорил ей с порога: «Принес». Она облегчено кивала, аккуратно принимая из моих рук литровую банку, будто та хрустальная. Значит, я где-то занял, где мне еще занимают. Один раз даже на половину моей месячной зарплаты Аня купила у соседки коробку концентрированного молока в жестяных банках. Та приносила его с работы, с молокозавода. Говорит, буду разбавлять водой, и варить кашу. Мы с Аней даже пару раз сами попили чай с этим молоком. И по сей день ничего вкуснее в жизни не пробовал… Ну может только тот шоколад из коробки.


5

Стук в дверь. Я выпрямился на стуле. Не буду открывать. Но это был очень странный стук – не настойчивый, не громкий, с длинными паузами между редкими ударами. Стучавшийся будто и не надеялся, что ему откроют.

Подкрался к двери, посмотрел в глазок. Что толку от этого глазка, когда в нем только силуэт и видно? Оконные стекла в подъезде грязнючии, оттого полумрак. А человек стоит, не уходит. Даже не разобрать женщина или мужчина. Может, показания счетчика нужны? Тогда – конечно, пожалуйста. А если продать мне чего хотят – нет, спасибо, денег нет. Вы знаете, что Бог вас любит? Простите, до свидания.

Открыл.

Это была однозначно женщина. Конечно, глупо и очень опасно строить предположения о женском возрасте, но на такой случай у меня есть эталон. Все женщины – или старше моей мамы, или такие же, или чуть моложе. Все же остальные представительницы прекрасного пола: девочки, девушки или бабушки. А если женщина, то неприметно, мерею по маме. Так вот это была примерно «такая же».

Коротко стриженные волосы, джинсы, серая блузка, кожаная сумка, в очках.

Видно, и впрямь не ожидала, что откроют. Растерялась на секунду, а потом собралась, выпрямила спину и так деловито:

– Я войду?

– А Алексея нет.

Ухмыляется, но невесело.

– Да знаю, сама провожала.

И сделала шаг вперед. Прямо на меня. Будто знает, что я отступлю, позволю ей войти. И я отступил, на несколько шагов назад.

Женщина сняла туфли, но и без них оказалась достаточно высокой. Худощавая, прямая как струна, плечи пожалуй слегка широковаты, от чего бедра кажутся не по-женски пышными и покатыми, а узенькими как у подростка. Проходя мимо меня в комнату, сказала:

– Фу-у, чем здесь пахнет?

Конечно, имела виду мой обед.

Я закрыл входную дверь и медленно, неуверенно последовал за ней. На пороге комнаты замер как истукан, пригвожденный ее взглядом. Гостья вальяжно восседала на стуле у письменного стола, сумочка стояла тут же у ее ног.

– Удивительное сходство, – сказала она, продолжая безцеремонно разглядывать меня, – Меня Женя зовут.

Я кивнул, мол, понятно, запомню.

– Ну, ты садись, – мотнула головой в сторону дивана, – ведь ты меня не прогонишь? – голос у нее был хрипловатый, приятный, а говорила она тихо, и чтобы разобрать, волей-неволей приходилось смотреть на ее тонкие губы, накрашенные красным.

Я продолжал стоять на пороге. Что ей ответить, непонятной такой? Может и нагрубить надо, она ведь в моем доме, а ведет себя хозяйкой. Ну ты, Пашка, как всегда. Когда уже характер твой прорежется? Стоишь, как баран сморишь на нее, молчишь.

Она резко встала и подошла ко мне, почти вплотную. Она была на голову выше.

– Пропустишь? – это был шепот над моим лицом, запах помады, духов, чего-то такого.

Я суетливо отпрянул в сторону, сел на диван, и как школьник положил руки на колени.

Женя вернулась с пепельницей в руках. Поставила ее на стол и открыла окно. Достала из сумочки сигареты, закурила. Сидела ко мне боком, дым выпускала в окно. Кто же она такая, что он позволял ей в этом храме чистоты курить?!

– Сегодня женщина приходила, – неожиданно для себя заговорил я, видимо от волнения что-то в уме помутилось, – убирала. У меня денег нет ей платить. Мне услуги вообще ничьи не нужны, у меня денег нет.

Говорил я нервно, самому не понравилось. Она повернула ко мне лицо, прищурилась. Долго на меня смотрела, будто о своем думала, а мне так тихо сказала:

– Она не за деньгами приходила.

У меня прям мороз по коже. Что же она по мою душу приходила, что ли? Вот дурак, ужастиков пересмотрел, наверное. И уже смеясь над собой, думаю – ни косы ведь, ни черного плаща не помню.

– А зачем? – глупо спросил я.

А она продолжала смотреть на меня, нет, сквозь меня. Вопрос мой услышала, но будто ответить на него забыла.