Как ты можешь такое говорить? – возмущаюсь я скорее по привычке, заламывая руки. – Она все-таки твоя мать...

Ну знаешь, это не в первый и не в последний раз, Джессика, – произносит Доминик немного обиженно, но с улыбкой. – Наша мама, как ты уже заметила, несколько отличается от тебя; в ее отправдание скажу лишь одно: она не знает, что мы дома, – его руки все еще лежат на моих плечах. – Кажется, ты в шоке! Хочешь вылезти в окно? Я подсоблю.

Жуткая, жуткая ситуация: Хелена внизу... на обеденном столе... а я тут... с Домиником посреди ночи...

Мне надо позвонить Юргену, – говорю я наконец, доставая свой телефон. – Вдруг он придет искать меня. – От подобной перспективы меня даже передергивает.

Лучше напиши, иначе тебя могут услышать! – Ник скашивает глаза на дверь.

Я глухо стону и быстро набираю текст сообщения: «Я заперта в комнате Томми – Хелена внизу с кавалером «пьет чай» за обеденным столом. Ну, ты понимаешь!!! Не волнуйся за меня, схоронюсь до поры до времени».

Отлично получилось! – одобряет парень мое послание, бессовестно заглядывая через мое плечо. – „Пьют чай за обеденным столом» – непревзойденный эвфемизм.

Я уж хочу было пожурить его за подсматривание, но тут серия понятного рода стонов доносится до нашего слуха, и я отступаю к окну, словно лишние пару метров могут избавить меня от чрезмерного неудобства данной ситуации. Мало того, что Хелена занимается любовью прямо на кухне, так я еще вынуждена слушать все сопутствующие этому звуки вместе с ее собственным сыном... а с ним, с Домиником, это особенно невыносимо. Его же вся эта ситуация, кажется, только забавляет...

Тренькает мой телефон и я читаю сообщение Юргена: « Да у тебя настоящее приключение, дорогая! Сочувствую. Возвращайся, как только сможешь... и непременно расскажи обо всем». Я улыбаюсь и мне даже становится чуточку легче. Ник, следивший за мной со стороны, интересуется:

Ну что, остаемся или лезем в окно?

Я не умею лазать по крышам, если хочешь знать, – шепчу я все с той же улыбкой на лице, хотя, если честно, мы могли бы говорить в голос – увлеченная парочка навряд ли бы нас услышала, – поэтому лучше уж переждем «бурю» здесь...

О, новый эвфемизм! Да ты просто мастер по эвфемизмам, Джессика.

Перестань. – Скидываю баретки и сажусь на прежнее место рядом с уснувшим мальчиком. Подняв с пола маленькую декоративную подушечку, прижимаю ее к своему лицу. – И без твоих подколов достаточно тошно.

Доминик недоуменно приподнимает свои идеальные брови, мол, чего это такого тошного ты усмотерла во всей этой милой ситуации, так и вопрошают они. Я снова прижимаю подушку к лицу и бубню трагическим голосом:

А что если Хелена узнает, что я была этой ночью здесь и все слышала?!

Тогда она посмеется вместе с тобой.

Но мне не смешно...

А ей будет, – Ник тоже присаживается по другую сторону кровати, где и лежал до этого. – Так что перестань истерить и дорасскажи мне сказку, раз уж все так вышло.

И вовсе я не истерю! – возмущаюсь я абсолютно беззлобно, откидываясь на спину. Лежу и понимаю, насколько физически измучена и хочу спать... Прямо закрыла бы глаза и уснула, скажем так до зимы. – И я больше не в настроении для сказок...Уж извини.

Отлично, тогда можно мне задать тебе вопрос? – Ник тоже растягивается на кровати, повернувшись лицом в мою сторону. Сопящий нос Томми утыкается ему прямо в грудь.

И о чем же ты хочешь меня спросить? Валяй, друг по несчастью.

Слышала,  ночные разговоры именно потому так откровенны, что усталость притупляет человеческую настороженность и скрытность, наверное, потому и я так спокойно воспринимаю вопрос Доминика:

Ты любишь Юргена, Джессика?

Ух ты, – удивляюсь я только, – это очень личный вопрос. Но ты и сам знаешь ответ на него...

Доминик откидывается на спину и говорит, что, да, знает, вот только хотел бы уточнить, за что именно я его люблю, мол, его, Доминика, видите ли, любопытство разбирает. Я молчу... Знаю, что Ник убедил себя в собственной заинтересованности мной и что он хочет убедить в этом и меня самое, но мне непонятно это его почти мазохистское желание выслушивать о нашей с Юргеном любви...

– Так почему все-таки? – продолжает допытываться он, и мне вдруг думается, что я еще ни разу в жизни ни с кем не говорила на подобную тему, даже с мамой – никто никогда не спрашивал меня, почему и за что я люблю собственного мужа... И вот на тебе, готова беседовать об этом с Домиником! Действительно готова. В любой другой раз я бы лишь возмутилась этим его нездоровым интересом, но не теперь.

Никогда об этом не задумывалась, – признаюсь честно в полудремотном состоянии. – Я просто люблю его вот и все. Люблю за доброту... за внимательность... за умение всегда меня развеселить. Даже не знаю. Он просто тот, с кем мне хорошо и спокойно.., – я на секунду замолкаю, задумавшись. – С ним уютно даже просто молчать... И мне нравятся его руки... и морщинки в уголках глаз. Я просто люблю его... Раве можно объяснить любовь? – мы оба молчим. Я составляю в голове список того, за что люблю Юргена... Он длинный. Почти как расстояние от Земли до Марса и обратно (я, конечно, на Марс не летала, но мне кажется, что это подходящее сравнение). А потом добавляю:

Можно я тоже задам вопрос?

Молчание Доминика воспринимаю, как согласие и спрашиваю про его отца: какой он, этот Гюнтер Шрайбер, породивший это внешне совершенное существо, с которым мне нынче приходится коротать эти ночные часы... И сначала не слышу ничего, кроме уютного сопения Томми (даже любовная оргия внизу затихла), и уже практически засыпаю, когда Ник произносит:

–  Довольно странно в этом признаваться, но я почти не знаю своего отца... Мне было семь, когда родители расстались, и из-за извечной занятости отец редко устраивал наши встречи, дядя Густав, отец Томми, даже больше мне отец, чем мой собственный, – усмехается парень в темноту. – Правда, и он нынче не на высоте! А Гюнтер – мой биологический отец – он, по сути, очень властный, высокомерный и вечно занятой...

Не очень приятная характеристика! – отзываюсь я на это. – Вы часто с ним видетесь?

Бывает, раз в неделю... или реже. Он не из тех отцов, что играют с  детьми в футбол на лужайке за домом или ходят к пруду с удочками и ведут пространные беседы, зато он поддерживает меня финансово и обещает устроить хорошую стажировку после окончания учебы. Однажды обмолвился про Японию...

Япония?!

Да, это звучит круто! – Доминик невесело, как мне кажется, улыбается, – большие перспективы, как сказал бы отец.

Разве ты этому не рад?

Рад, наверное. Не знаю. – И тут же выдает то, о чем, наверное, до этого не решался признаться даже самому себе: – Просто иногда я боюсь стать таким же, как он...

Как твой отец?

Да.

Я, конечно мало тебя знаю, Доминик, – произношу я в ночную тишину, – но, по-моему, сама мысль о подобном уже делает тебя другим... Да ты и не кажешься мне ни властным, ни высокомерным, хотя, – хмыкаю я тихонько, – обычно чем больше узнаешь людей, тем больше в них разочаровываешься... Возможно, я просто плохо тебя знаю.

Слышу улыбку в его голосе, когда Ник произносит наигранно-несчастным тоном:

Ты просто разбиваешь мне сердце, маленький оракул!

Я тоже улыбаюсь, чувствуя, как сон все больше затягивает меня в свои сети, противиться усталости почти нет больше сил и я, засыпая, шепчу:

Но учитывая, что наше с тобой знакомство началось именно с разочарования, то есть вероятность обратного движения...

От разочарования к обожанию? – доносятся до меня слова Ника, но на них я уже не отзываюсь, только чувствую – хотя не могу сказать определенно, не привиделось ли мне это в полусне – как рука Доминика зависает на мгновение надо мной, словно он хочет коснуться моего лица... или волос, не уверена точно, но так и не решается. А потом я наконец-то проваливаюсь в глубокий сон...


… И просыпаюсь как от толчка. Хотя толчок, скорее всего, действительно, был, так как ноги Томми лежат прямо поперек моего живота, а головой он упирается Доминику в подмышку. Оба спят сном праведников – что подразумевает этот праведный сон, судить не берусь! – но полнейшее безмятежное умиротворение, написанное на их спящих лицах, так и напрашивается на подобное сравнение.

Тихонько высвобождаюсь и соскальзываю с кровати – следует уйти прежде, чем кто-либо из семейства Шрайбер проснется и увидит меня здесь...

Часы показывают шесть утра, когда я наконец возвращаюсь домой и юркаю в уютное тепло рядом со спящим мужем, тот даже не шевелится – утренний сон, как я знаю, у него самый крепкий. Тем лучше, мне и самой не помешает лишний час сна, которым я и спешу воспользоваться, а будит меня нежное поглаживание по бедру и тихий голос у самого уха:

Ну что, моя отважная партизанка, как прошла твоя ночная засада в комнате Томми?

Сносно, – отзываюсь я сонным голосом. – Но лучше бы такого больше не повторялось! Партизанка из меня явно некудышная.

Когда ты вернулась?

Около шести, ты спал, как суслик! – я потягиваюсь и чмокаю Юргена в колючую щеку. – Надеюсь, Доминик не проболтается Хелене о нашей засаде... – И я утыкаюсь лицом в подушку.


Так Доминик тоже был там?

Упс, я и в самом деле не сказала об этом Юргену и теперь виновато кошусь на него:

Да, он уже был дома, когда я привезла Томми... Сказал, что у него изменились планы на вечер и я обрадовалась, что смогу оставить мальчика на него, но тут вернулась Хелена с кавалером... и мне пришлось остаться.

Юрген смотрит на меня внимательным взглядом с легкой полуулыбкой, от которой мне становится, действительно, не по себе... Никогда не видела, чтобы он так на меня смотрел! Словно заглядывает в самое сердце.

Почему ты так на меня смотришь?– пытаюсь сгладить легкомысленным тоном впечатление этого взгляда. – Никак ревнуешь? Это даже забавно.