У Лены, оказывается, был старший брат Николай, который сидел за драку и умер несколько лет назад в колонии при непонятных обстоятельствах. Она брата любила, но сквозь слёзы признавалась, что был он парень лихой, драчун отменный и выпить не дурак. Гонял Лениных школьных ухажёров. Держал кошек и птиц.

Когда Лена рассказывала обо всём этом, Шажков чувствовал, что она внутри вся трепещет.

— Никому не говорила до тебя, — глубоко вздохнув, извиняющимся голосом произнесла она в конце, — на тебя вот сваливаю свои проблемы, прости.

— Что ты! Это теперь не твои проблемы. Это наши проблемы. Ты, наверное, в детстве была скрытной девчонкой и страдала от этого?

— И скрытной и не скрытной. Меня легко было раскрыть.

— Только не думай, что я тебя раскрываю.

— Это я раскрываюсь перед тобой, а ты терпишь.

— Это счастье.

— Раскрываться перед близким человеком? Ещё какое!

Из рассказа Окладниковой выходило, что учиться в Петербург она поехала прежде всего из-за семейных проблем. И была там ещё какая-то неразделённая любовь. Вскользь сказала об этом, а Шажков не стал развивать тему. У какого нормального человека не было неразделённой любви?

Некоторые Ленины мысли оказались очень близкими Валентину. Например, в парке она мягким движением остановила Валентина и, заглянув ему в глаза, сказала:

— Знаешь, о чём я иногда мечтаю? Если бы можно было, то у Бога бы попросила.

— О чём же? — спросил Валя.

— Чтобы у каждого убийцы или замешанного в убийстве на лбу открывалась такая большая гнойная язва. Не пугайся.

— Я не пугаюсь, давай дальше.

— Чем больше людей убил, тем больше язва. И вылечить её нельзя, и закрыть нельзя, так как если закроешь, то в ней заведутся черви. Можно только отмаливать этот грех. Всю жизнь. Тогда умрёшь в свой срок и своей смертью. А если не будешь отмаливать, то умрёшь быстро от этой язвы. Может быть, кого-то Бог и простил бы, и заживил бы язву, а кого-то нет.

— Представляешь, сколько людей вокруг ходили бы с язвами?

— Ужас!

— А в высших кругах? Среди политиков, бизнесменов? А если мы с тобой косвенно, сами не зная, способствовали когда-нибудь убийству, то у нас тоже появилась бы язвочка?

— Пусть бы появилась, если так. Я хоть сейчас готова с язвой ходить, если способствовала.

— Ну-ка, ну-ка? Посмотрим.

— Ну Валя!

— Я бы тогда целовал твою язвочку, и она бы зажила.

— Да ну тебя!

— Не обижайся. Это я не от большого ума. От большого не-ума, можно сказать.

Шажков с досадой почувствовал, что говорит не так и не то. Мысль про язвы, какой бы нелепой она не казалась, захватила Валентина. Он тоже в детстве думал о чём-то подобном. Во времена Валиного детства главными убийцами на земле были фашисты, и мальчик Валя был бы двумя руками за восстановление справедливости, пусть и таким необычным, жестоким образом. А как иначе, когда вокруг столько смертей? И зло безнаказанно? И мы это терпим?

— Ты похожа на меня, — помолчав, сказал Шажков.

— Я с первой секунды это поняла, — ответила Лена, — как только увидела тебя тогда в коридоре.

— Да, да. А все-таки удивительно, что ты меня до этого не знала.

— Я знала, что ты есть, много хорошего слышала. Но не чувствовала тебя.

— А кого чувствовала?

— Да, получается, что никого. Вообще, в то время я бы тебя вряд ли заинтересовала.

— Да ну?

— Конечно. Фотографии покажу — поймёшь. Провинциальная девчонка, каких много.

— А тебе не говорили, что у тебя завлекающий взгляд, красивый голос?

— Говорили. Но мальчишек ведь больше не это интересует.

— Так у тебя, прости, Господи, и с этим всё в порядке.

— Давай поговорим о тебе, — попросила Лена. — Мы так мало говорим о тебе!

— Сейчас, последний вопрос. А когда ты почувствовала Бога? Поняла, что он есть? Ведь твой папа наверняка атеист.

— На меня дедушка повлиял. Он верил крепко, без сомнений. Хотя в церковь не помню, чтобы ходил. Так я с детства всё и знала, и не сомневалась. С годами, конечно, понимание усложнилось. Но всё равно Бог у меня — из детства. А у тебя?

— Не знаю. У меня всё не так просто. Так, стало быть, ты в дедушку. А я-то думал, откуда у тебя характер такой?

— Какой? Слишком прямой, да?

— Ха-ха-ха, кто тебе так сказал? Не прямой, а цельный.

— Это снаружи так кажется. А на самом деле, если бы ты знал, как всё не так.

— Нет, у тебя очень устойчивый характер.

— Обычно говорят «устойчивая психика».

— Да? Ну и психика тоже.

— Спасибо, — Лена потянулась к Валентину и поцеловала его. Он обнял её и ответил на поцелуй.

— Вот у тебя настоящий мужской характер, — произнесла Лена, чуть подавшись назад, — мне даже говорить вслух боязно. Вдруг потеряю над собой контроль… и съем тебя.

— Я не против, — легкомысленно сказал Валентин и прижал её к себе.

— Не говори так, — сказала Лена, снова слегка отстранившись от Шажкова, — лучше дай мне сказать. Я давно мечтаю тебе это сказать. Что у тебя очень сильный характер, целеустремлённый. Но при этом ты добрый. И сентиментальный. Другого такого, как ты — нет… И не будет.

— Ты меня переоцениваешь. Но на добром слове спасибо.

— А ещё ты талантливый.

— Да?

— Очень.

— А что ещё?

— Ещё? Что ещё… Я тебя очень люблю, — потупившись, не сразу произнесла Лена и добавила, поднимая светлые очи, в которых стояли слёзы: — Ты даже не знаешь как.

У Валентина перехватило дыхание. Он уже по-серьёзному обнял Лену, и она подалась к нему в ответ. Несколько длинных секунд они стояли, замерев и чувствуя, как превращаются в одно целое. Шажков опять, словно глухарь, потерял связь с окружающим. В голове у него шумел водопад и звучала отчаянная наступательная музыка, вроде «Полёта Валькирий», приглашая с собой и не оставляя шансов на отступление. Вдруг, как бы из-за его собственной спины, раздался ясный мужской голос: «Защити её, защити её скорей!» И ещё раз повторил эту фразу.

Валентин оторвался от Лены, увидел её побледневшее заострившееся лицо, отрешённые глаза, вздрагивающие, будто что-то шепчущие губы, и произнёс громко вслух, как молитву: «Я тебя никому в обиду не дам. Никогда!» Ленины глаза прояснились, стали растерянными, потом стремительно наполнились слезами, которые тут же обильно потекли по худым щекам и дальше по шее. Она плакала и, обмякая телом, опускалась на траву. Шажков, придержав, усадил её, сел рядом и долго гладил по голове, приговаривая: «Ну что ты, ну что ты».

Немного упокоившись, она взяла Шажкова за руку и, заглянув в глаза, растерянно сказала:

— Ты не представляешь, какая я грешная! Ведь я сейчас была на всё готова. Ты даже не знаешь, на что я сейчас была готова!

— Знаю. Я тоже был на всё готов.

— Ты — мужчина.

— Всё равно. С тобой я на всё готов. И не боюсь этого.

— Мне с тобой тоже ничего не страшно. Но очень грешно. Мне кажется, что я тебя в грех толкаю.

— Ты? Меня? — Шажков улыбнулся, и ему сразу полегчало. — Не задавайся. И не учи отца, как бы это помягче сказать, грешить.

— Хорошо, не буду задаваться и учить.

— И не бойся ничего. Я тебя всегда защищу, прикрою.

— Спасибо тебе, спасибо, — Лена повторила это несколько раз, поглаживая Валину руку, и прижимаясь к нему плечом. Потом нагнулась и поцеловала его руку, как руку священника.

— Сегодня мы с тобой показали свою волю, — сказал Шажков, вставая и подавая руку Окладниковой, — справились.

— Это ты показал.

— Без тебя бы не показал.

— Я тебе плохая помощница была.

— Два сапога пара.

— Но один худой.

— Исправим… Болтушка ты.

Лена, наконец, заулыбалась просветлевшими глазами.

Солнце постепенно клонилось к горизонту, но садиться не собиралось. Загоравшие — в одиночку и группами — покидали парк. Их постепенно сменяла шумная вечерняя молодежь, а также пары с детьми и семейные компании. По газонам забегали собаки разных пород и размеров.

Валя с Леной сели за столик под каштаном. Шажков принёс пиво в высоких бокалах. Сидели и молчали, кидая друг на друга редкие взгляды, но при этом были вместе, переживая открывшиеся новые грани самих себя и друг друга.

Валентин каждой своей клеткой ощущал, что вот так быть вместе — это и есть счастье. Ничего не делать, ничего не говорить и даже не смотреть друг на друга. Просто быть. Это ощущение отличалось от всего того, с чем он сталкивался раньше.

Совушку он любил, но как-то… не безоглядно. Между ними сформировались очень комфортные отношения, не требовавшие усилий, оговорок, церемоний. Валентин восхищался её умом и темпераментом. Ценил присущую ей тонкость, тактичность и доброту. Считал Софью женщиной с большой буквы. Её любовь к Валентину была не хрупкой и беззащитной, но — сильной, открытой и красивой. Совушка всё делала красиво, она своим присутствием творила вокруг себя гармонию. И парой они с Шажковым были красивой, знали это и получали от этого удовольствие.

Больше всего Шажков любил Совушку, когда они что-нибудь делали вместе или вели беседы. А иначе и не бывало. Валентин с трудом мог представить их с Совушкой вместе — молчащими и ничего не делающими.

А вот чего Валя не любил, так это жалеть Софью простой житейской жалостью. Она тоже не любила, когда её жалеют, и старалась сдерживаться, а он, в свою очередь, старался помочь ей в этом: успокоить, развеять тучи до наступления кризиса со слезами и прочими женскими слабостями. В тех редких случаях, когда кризис всё-таки случался, Шажков жалел Совушку, но (как ему казалось сейчас) ущербно, неглубоко и непродуктивно.