— Ее зовут Темперанс Дьюз. Она содержит приют для подкидышей в Сент-Джайлсе.

— Детский приют? — Она бросила на него быстрый взгляд.

— Да.

— Понятно. — Она, поджав губы, смотрела на свое бренди.

— Зачем вы приехали, матушка? — осторожно спросил он, ожидая обычную драматическую сцену. Возможно, даже ядовитый сарказм. Но мать немного помолчала. А потом сказала:

— Знаешь, а я любила ее.

И он понял, что она говорит об Аннализе, умершей почти четверть века назад.

— Три раза у меня были выкидыши, — тихо сказала мать. — Один раз перед твоим рождением и дважды перед тем, как родилась Аннализа.

Он пристально посмотрел на нее.

— Я не знал. Она кивнула:

— Конечно, не знал. Ты был еще ребенком, а наша семья не была особо дружной.

Он не счел нужным отвечать на эти слова. Она продолжала:

— Поэтому, когда родилась Аннализа, я была счастлива. Твоему отцу, конечно, не нужна была девочка, но это и хорошо. — Она быстро взглянула на него и опустила глаза. — Он отобрал тебя у меня, когда ты был совсем маленьким, сделал тебя своей собственностью. Своим наследником. Поэтому я сделала Аннализу своей собственностью. Ее кормилица жила с нами в доме, и я видела дочку каждый день. А когда могла, то и несколько раз в день.

Она закрыла глаза и сделала большой глоток бренди.

Лазарус молчал. Он ничего этого не помнил, но тогда он был ребенком, и его интересовало только то, что касалось его собственного маленького мирка.

— Когда она заболела… — Леди Кэр замолчала и кашлянула. — Когда Аннализа заболела, я просила твоего отца послать за доктором. Он отказался, и мне следовало бы самой сделать это. Но он был непреклонен… Ты помнишь, каким он был.

О да, он хорошо помнил, каким был его отец. Суровым. Злобным. Глубоко убежденным в собственной неуязвимости и в своей правоте. И холодный, такой страшно холодный.

— Как бы то ни было, — тихо сказала мать, — я подумала, что тебе следует знать это.

Она смотрела на сына, как будто ожидая чего-то, а он молчал, потому что не был уверен, готов ли он и будет ли когда-нибудь готов дать ей то, чего она от него хотела.

— Ладно. — Мать выпила до дна, отставила в сторону рюмку и встала. Одарив сына сияющей улыбкой, она сказала: — Уже очень поздно, и мне пора домой. Завтра у меня примерка нового платья, а потом я приглашена на чашку чая, так что нужно немного поспать, чтобы хорошо выглядеть.

— Естественно, — только и сказал он.

— Доброй ночи, Лазарус. — Мать повернулась к двери, но, поколебавшись, оглянулась. — Пожалуйста, помни, если любовь не выставляют напоказ, это еще не значит, что ее не чувствуют.

Она вышла из комнаты, прежде чем он успел ей ответить.

Лазарус снова сел и вспомнил карие глаза маленькой девочки и запах апельсинов.


Она не может жить так дальше.

Сайленс, притворившись спящей, смотрела, как встает ее муж. Они спали на той же кровати, но как будто в разных домах. Уильям лежал неподвижно, словно труп, на самом краю кровати, и Сайленс боялась, что ночью он свалится. Когда она в темноте осторожно пробралась к нему, его тело окаменело, и, опасаясь, что он упадет, она, обиженная, отползла на другой край.

Но прошло немало часов, прежде чем она уснула.

А сейчас она смотрела, как он бреется, как одевается, даже не взглянув в ее сторону. Что-то увяло и умерло в ней. Груз на его судно вернулся так же неожиданно, как и исчез. Владелец судна был вне себя от радости, Уильяму больше не грозило тюремное заключение за кражу, ему, наконец, заплатили жалованье.

Они должны были радоваться.

А вместо этого на их домик зловещим туманом опустилось отчаяние.

Уильям застегнул пряжки башмаков и вышел из спальни, тихо закрыв за собой дверь. Сайленс выждала минуту, затем встала и быстро, на цыпочках обошла комнату, одеваясь на ходу. Накануне он ушел не попрощавшись. И сейчас, когда она вышла из спальни, он уже надел шляпу.

— Ох, — сказала она. Он подошел к двери.

— Я… я хотела приготовить тебе завтрак, — поспешила сказать Сайленс.

Он, не глядя на нее, покачал головой:

— Не надо, у меня сегодня утром много дел.

Он пробыл в море больше шести месяцев. Вероятно, у него и в самом деле были дела, но в семь утра?

— Он даже не прикоснулся ко мне. Я клянусь… клянусь…

Она в отчаянии оглядела комнату и схватила Библию, которую подарил ей отец, когда она была еще ребенком.

— Я клянусь, Уильям, на…

— Не надо. — Он сделал два шага к ней и осторожно вынул Библию из ее рук. — Не надо.

Она беспомощно смотрела на мужа. Она снова и снова говорила ему это, но каждый раз он старался не смотреть на нее.

— Это правда, — дрожащим голосом сказала она. — Он привел меня в свою спальню и сказал, что если я проведу ночь в его постели, то утром он вернет груз. Он обещал, что не тронет меня, и не тронул. Не тронул, Уильям! Всю ночь он спал в кресле у камина.

Она замолчала, мысленно убеждая его поверить, повернуться и поцеловать ее, потрепать по щеке, сказать, что все это глупое недоразумение. Стать ее прежним Уильямом.

Но он отвернулся.

— Почему ты мне не веришь?! — воскликнула она. Он покачал головой, его усталость была страшнее, чем его гнев.

— Микки О'Коннор известный негодяй, без капли чести или жалости. Сайленс, я не виню тебя. Я лишь жалею, что ты не позволила мне разобраться самому. — Наконец он посмотрел на нее, и она с ужасом увидела в его глазах слезы. — Видит Бог, как бы я хотел, чтобы ты никогда туда не ходила.

Он подошел к двери и распахнул ее.

— Он меня спросил, любишь ли ты меня, — сказала Сайленс.

Он остановился.

— Я сказала ему, что любишь, — прошептала она.

Не ответив, он вышел и закрыл за собой дверь.

Сайленс посмотрела на свои руки, а затем оглядела маленькую бедную комнатку. Раньше она казалась ей уютной. Теперь убогой. Сайленс резким движением опустилась на стул с прямой спинкой. Когда она сказала Очаровательному Микки, что муж очень любит ее, он только улыбнулся и ответил: «Если он любит тебя, он тебе поверит».

Какой же глупой она была. Какой дурой!


Он никогда не пытался разобраться, зачем ищет убийцу Мари. Сент-Джон заявил, что он одержимый, а Темперанс обвинила его в том, что он верил, что влюблен в Мари, не зная, что такое любовь, но был ли прав кто-нибудь из них? Возможно, он просто, подобно Дон Кихоту, чего-то искал. Возможно, его жизнь была так бессодержательна, что насильственная смерть любовницы внесла в нее желаемое волнение.

Наводящая тоску мысль.

Она принимала других мужчин, живя за его счет. Это должно было бы оскорбить Кэра, разозлить его, а пробуждало лишь любопытство. Неужели ей требовалось больше денег, чем он ей давал? Или ей так нравились игры с мужчинами?

На улице он обошел стороной худого как скелет человека, умиравшего или уже мертвого. Кэр приближался к Сент-Джайлсу. Улица становилась все уже, грязнее и отвратительнее. Канава на середине улицы была забита гниющим мусором, испускавшим такую вонь, что казалось, она прилипала к коже. Он уже нашел одного из мужчин, названных Фолком, худого, скользкого типа, ни разу во время разговора не позволившего посмотреть ему прямо в глаза. Такому человеку, наверное, необходимо связывать своих женщин, чтобы набраться храбрости и возбудиться. Мысль вызывала отвращение. Таков и он сам. Трусливый, не смеющий посмотреть в глаза женщине, с которой спал.

Но он мог смотреть в глаза Темперанс. Он не испытывал потребности связывать ее и закрывать ей лицо. В ней он видел свою свободу. Приятное ощущение естественности.

Может быть, именно поэтому его ноги даже сейчас вели к ее дому.

Когда он вошел в Сент-Джайлс, уже наступила ночь, темная и зловещая. Лазарус крепче сжал свою трость, помня, что в этом месте на него нападали трижды. Он сосредоточился на охоте, на следовании по кровавому следу, но, может быть, ему следовало задуматься о месте и времени этих нападений.

Или об их причине?

Из-за угла вышла группа мужчин. Лазарус отступил в переулок и оттуда настороженно смотрел, как они приближаются. Они спорили из-за золотых часов и завитого парика, отобранных, очевидно, у какого-то джентльмена. Лазарус подождал, пока не затихнут в ночи их голоса, и продолжил свой путь.

Спустя минут десять он уже стоял у дверей кухни в доме Темперанс. Было достаточно поздно. Он немного поколебался, прислушиваясь, не доносятся ли изнутри какие-нибудь звуки. Ничего не услышав, он разломил свою трость и вынул из нее короткий кинжал. Вставив лезвие в щель между дверью и косяком, он ловко отодвинул засов.

Осторожно открыв дверь, Кэр проскользнул внутрь и снова задвинул засов. Огонь в очаге был притушен на ночь. Наверное, Темперанс уже легла спать. Он мог бы пробраться наверх, но не знал, где ее комната. Риск поднять на ноги весь дом был велик. Кроме того, на столе стоял чайник, а рядом с ним — жалкая коробочка с чаем. Возможно, она собиралась вернуться сюда за чашкой вечернего чая.

Он вошел в маленькую гостиную, как тогда, когда впервые познакомился с ней. Решетка очага была холодной, и он опустился на колени, чтобы разжечь огонь, и ненадолго вернулся в кухню за щепками для растопки. Затем он сел и стать ждать, как страдающий, влюбленный обожатель. Лазарус тихо рассмеялся. Что это с ним такое? Он чувствовал себя как влюбленный, надеясь, что дама осчастливит его своим присутствием. Тут и мысли не было о постели. Ему просто хотелось, чтобы Темперанс была рядом. Хотелось смотреть, как меняется выражение этих необыкновенных золотистых глаз. Слышать ее голос.

О, он жалок.

Кэр услышал шорох на кухне и, закрыв глаза, напряженно прислушался. Она ли это? Он представил, как она снимает с огня котелок и заливает горячей водой листочки чая. Он сидел и молча призывал ее, все его тело тянулось к ней.