— Может выгуляем его? — шепчет Лиза.

— Ты шутишь? — отвечаю ей тоном, которым можно ответить только на очень большую глупость. Несусветную.

Почти не отстраняясь друг от друга, скидываем сапоги и бросаем куртки прямо на пол. Когда она спускается с плеч свою, я целую девушку в губки. Когда сбрасываю дублёнку, Лиза лезет мне под свитер и гладит ладошками живот.

Ауч! Они у неё ледяные.

Услышав громкие, грозные звуки, ублюдок из Ада затыкается, а я подталкиваю Лизу к кухне. Очень хочу её на столе. И давненько уже, кстати. Зал сейчас недоступен, эту территорию оккупировало Зло — чем не повод «лишить девственности» обеденный стол, пока это не сделали Лёвыч с Наськой.

На пороге кухни стаскиваю с Лизы через голову её кофточку и с себя свитер. На пол их. Всё — на пол. Лихорадочно поцеловывая её губки, расстёгиваю ей лифчик, снимаю, и он сам выпадает у меня из рук.

Потому что замечаю на обеденном столе непонятный мне натюрморт. Чуть сбоку стоит чашка, в ней, кажется, кусок мяса, а перед этим всем — листок бумаги.

Подталкиваю Лизу спиной дальше, расстёгиваю её джинсы, а она сражается с пуговицей на моих.

Заглядываю в листок.

«Никита!!!

Если не починишь мясорубку или не перемелешь это на механической, будешь пережёвывать фарш челюстями. Мама».

Вы это три восклицательных знака видели? Вот так и живу.

Сдёргиваю с Лизы джинсы вниз вместе с трусиками, она выходит из них ножками и остаётся в одних носочках. Это так мило смотрится — сожрал бы. Кое-как стаскиваю брюки с себя, запутавшись в штанине, и сбрасываю её с ноги, как иногда вцепившегося посланника Ада. Он любит закусить ткань зубами и кататься по полу за мной по всей квартире.

Милостивый боже, какая же Лиза сладкая и опупенная. Такая маленькая, нежная, хрупкая, мягкая, нежная и шелковистая, как кошечка. Она легко отключает у меня в голове всё постороннее, и когда она рядом посторонним становится всё. С головой отключившись от окружающего, прижимаю к себе и легко подсаживаю на стол.

Моё зрение становится патологически острым, и я как под лупой вижу её прозрачную, нежную кожу на лице, венку у виска, крошечный прыщик сбоку от носика. Мы уже два месяца как близки, но когда она передо мной голая, на её щёчках каждый раз появляется неизменные пятна лихорадочного смущения. И желания.

Тащусь от её запястий. Они такие тонкие и хрупкие, от них мозги плывут, как электролит из старого аккумулятора. На мгновение обхватываю их и сжимаю. Не сильно, чувствуя, что могу ещё сильней, и вплоть до того, чтобы сломать в кулаке, как тонкую ветку. Как ту ручку когда-то, помните?

Она горячая. Да-да, она очень горячая и отзывчивая. Тут же смущается, и тут же тянется ко мне руками и губами. Мне рвёт жилы возбуждением от того, как она любит меня целовать, гладить, ласкать. Эта девушка стала моим наваждением, силой и слабостью, ахиллесовой пятой. Одним лишь касанием своих ладошек, она чуть не сварила меня до готовности и не разобрала на косточки, как Пекинскую утку. А длинными, пушистыми ресницами заменила мне всю мою жизнь до этого. Мне дорого стоило сохранить себя. Остаться собой. Таким, каким она меня полюбила. Ради неё. Ради себя.

Но с ней я другой.

— Никита… — шепчет так, что по всему телу проносится электрический заряд (или разряд. Хрен разберёт) и зажигает на нём все точки «G», какие есть и каких нет.

— Да-да, маленькая, сейчас.

Очень хочу войти в неё, но не могу оставить без внимания её грудки. Обхватываю губами один сосок вместе с ореолом, и он делает простел мне куда-то в затылок, как в висок. Наповал. Кручу пальцами второй, чтобы не съехать с катушек раньше времени и чувствую, что пьянею без бухла. В голове шумит и гудит, как в улье. Меня уже куда-то ведёт и шатает. Это просто лучшее, что может быть на свете и в жизни, клянусь. Тело жаждет разрядки, оно напряжено и взведено, как курок. Ему не терпится приступить к упражнениям. Ритмичным таким, жестким, с оттяжкой и смаком. Хочу эту девушку под своими губами, вокруг своего члена, в своих руках.

Сердце прыгает и колотит о рёбра — организм готовится. Предвкушает. Я вроде бы как дышу, но понимаю, что делаю это рвано и неправильно.

К чёрту. Ладони ласкают Лизу, стискивают, сжимают и поглаживают. Показывают ей то, что я к ней чувствую. Без слов. Только силой объятий, только рваным дыханием, только…

…вскочившим и готовым членом.

Жажда.

Она везде. В голове, в груди, в кончиках пальцев, на острие языка, её полная голова. Жажда требует выхода. Ждёт, когда её успокоят, удовлетворят. Меня бьёт дрожь. Я уже мелко трясусь, как в наркоман перед дозой. Я зависим.

Подвигаю девушку к себе, и она обхватывает меня своими тоненькими ручками и скользит ладошками по моей спине и ласкает мои голые ягодицы. Подставляю ей себя с готовностью и впитываю её прикосновения, как высохшая земля — капли спасительно дождя.

А затем она лезет к паху.

— Да-да, сейчас. — Перехватываю её ладошки, потому что если она прикоснётся там хоть к чему-нибудь, то порвёт меня, как Тузик грелку. Да и её может там моим током долбануть неслабо.

Развожу ей колени в стороны и наслаждаюсь, блаженствую от шелка нежных, мягких бёдер и скольжу пальцами между влажных, мокреньких складочек.

От её набухших половых губок внутри меня открывает глаза, дремавший до этого, зверь. Он ещё не рычит и не хрипит от натуги и злости, но уже не спит.

Это он заставляет дёрнуть Лизу на себя, подсаживая её на самый край стола, и подвести к ней член. Прижимаюсь к девушке всем телом и торсом чувствую мягкость её груди. Рот находится над её ушком. Хватаю мочку и посасываю, и прикусываю. М-м-м вкуснятина. Целую нежную, такую уязвимую и трепетную кожу за ушком.

И взлетаю в облака, и у меня резко темнеет в глазах, когда чувствую, что Лиза делает со мной то же самое.

Возвращаюсь к её лицу и останавливаюсь нос к носу, практически касаясь кончиками.

Какие у неё глаза. Затуманенные, пьяные, осоловелые — смотреть не насмотреться. И взгляд так и рвётся ко мне. Признаётся в любви, в зависимости. Да, я знаю, что моя девочка так же подсажена на меня, как и я на неё. Я чувствую, как она плавится и улетает подо мной, под моими губами и пальцами, и лечу вместе с ней.

Хочется опять поцеловать её, но понимаю, что мы тупо задохнёмся без воздуха — и я, и она дышим, как кузнецкие меха. Поэтому прикасаюсь кончиками губ к её раскрытым губкам и замираю.

Не понимаю, почему, но вхожу в неё на удивление медленно и робко. Как вор. Почему? Не знаю. Не спрашивайте. Просто так чувствую и всё. Я давно этого ждал. Кожа к коже — это тот праздник, который всегда с тобой.

И от её тугости и скользкости мой внутренний зверь превращается в дикую, первобытную зверюгу и становится тупой машиной. Ритмичной и несокрушимой, как танк. Без тормозов и рамок, без схем и правил. Ничего святого.

Отстраняюсь от девушки и устанавливаю взгляд ей в глаза, как дуло в упор. С таким взглядом обычно идут на таран.

Она не робеет. Уже привыкла и знает меня. «Берёт» мой взгляд, не моргая, и цепко хватается за него. Искренность. Вот что я вижу в её ответе. Между нами зеркалят и искрятся наши чувства. Мы смотрим друг на друга, держась в одном целом больше визуально, чем руками и соединением тел. Я проникаю в неё не только членом, но и тем, что несёт мой взгляд. И от её ответного серо-голубого света даже посреди этих жёстких, упругих, ритмичных шлепков тел друг о друга в душе разливается тепло. Оно орошает, бальзамирует, радует и превращает назад в человека. В счастливого человека.

С каждым моим толчком зрительный контакт тяжелеет и бетонируется. Его уже не порвать и не разрезать, только взрывать динамитом, наверное. Мы держим друг друга в этом ритме, в этой реальности. Кажется, если хоть один из нас отведёт глаза, этот стол рухнет, а за ним и дом, и весь мир.

Так оно, кстати, и происходит.

Чёртова чашка с мясом от моих бешенных толчков каждый раз подскакивает и прыгает к краю стола. Её звона не различить под ударами столешницы о стену и ножек — о пол, но я понимаю, что итог неминуем — она скоро навернётся.

Но и остановиться тоже не могу. И кой чёрт меня дёрнул не переставить её на рабочую зону. Некогда было дураку.

Но и это ещё не всё, от стука стола проснулся служитель Ада. Он принялся толкаться в дверь зала, и та начала несильно так, но довольно угрожающе звенеть защёлкой.

Понимая, что мы с Лизой в опасной близости не только от оргазмов, но и от нашествия Зла — оно повсюду — поэтому, не прекращая вдалбливаться в лоно девушки, провожу пальцем ей между складочек и надавливаю на клитор. Ей тут же отбрасывает голову назад, как от удара, и она взрывается. Её колотят конвульсии. Она впивается меня пальчиками в плечи, и её стеночки сжимаются вокруг меня, как только могут. Она кричит и хватает ртом воздух, а я, уже почти на девяносто девять процентов являясь той самой дикой зверюгой, провожу пальцем ей по губам, чтобы она облизала с него наши соки.

Мои яйца корёжит и закручивает, как у техасского мустанга, член напрягается в последний раз, и когда Лиза касается подушечки моего пальца своим нереально мягким и скользким язычком, я разлетаюсь на атомы. В пыль. Космическую.

Рыча, как медведь, валюсь на девушку, изливаясь в неё. Меня скручивает и рвёт куда-то, кобасит и радужно так выворачивает мехом внутрь.

Лиза под мои весом откидывается назад и руками упирается в стол. Задевает чёртову чашку, и та падает на пол.

В этот момент наконец-то распахивается дверь зала, и оттуда вылетает Зло во плоти. Ему только четыре месяца, а это не тот возраст, когда можно разобраться сходу в ситуации, поэтому оно просто идёт на запах и кидается к мясу.

А ест зло, не так как все нормальные собаки. Жевать — это для слабаков. Крутые, реальные, брутальные щены заглатывают корм, как годовалые анаконды. Поэтому не успеваю прийти в себя и выйти из Лизы, придурок из Ада уже тащит кусок мяса по полу куда-то к себе в зал.