Сергей Минцлов - Гусарский монастырь

— Ну, а у тебя як дило с Настасьей? — спросил, прожевывая кусок колбасы, Белявка у Тихона.

Тот ухмыльнулся:

— Дело на мази; одно слово трежули!

— Жули-то жули, а целуйся с прынцессой своей поаккуратнее! — Белявка обратился ко всем собеседникам: — У нас рэпэтыция идэть, а они с ей у подъезди як из гарматы [16] палять!

— Что поцеловать, что плюнуть для нас все единственно! — развязно, но несколько смущенно ответил Тихон.

— Я до философии не дохожу! — возразил Белявка. — Я насчет шкуры больше простираюсь. Услышит барин — такого гопака на твоем коке сыграет, шо уси под него станцуем!

— А что скажете, господа, о новой актерке? — спросил Шилин.

Белявка сморщил нос.

— А якая ж она актерка? — пренебрежительно отозвался он. — Чи ж так играють. Эдак ведь и мы уси вот сейчас, сидя здесь, граем!

— Верно! — воскликнул Тихон. — И взглянуть не на что: пигалица какая-то!

— А вы и актеров на фунты вешаете? — проговорил Зайцев.

— Зачем на фунты? Но коли ты актерка — так имей что показать публике: костей-то мы и в лапше довольно видали! Как скажешь про нее, Агафон Михеич.

— Очень хороша… — от души ответил тот.

— И я скажу — хороша! — присоединился к нему хозяин. — В душе все жилки перебрала — это не всякому дано. Это, брат, выше нас то, что в ней положено!

— Кто это, как конь, протопотал? — проговорил Стратилат, заслышавший чей-то бег по двору и затем по крыльцу. Не успел он договорить, в горницу влетел белый, что известь, Сарданапалов.

— Григорий Харлампыч! — крикнул он посинелыми губами. — Барин скончался.

Удар грома не мог бы произвести большего впечатления на собеседников. Все повскакивали с мест; со стола на пол посыпались рюмки и вилки.

— Шо ты, опомнись! С глузду съехал [17]? — сказал, замахав руками и отступая от него, побледневший Белявка.

— Что случилось? Говори толком! — спросил Шилин. Тихон сидел с разинутым ртом, из которого виднелся порядочный кружок огурца.

— Кликнул меня со Спирькой и Сеньку с Васькой Ванька-казачок… — начал прерывающимся голосом Сарданапалов. — Идите, барин, говорит, зовет! Ну, мы в кабинет пришли. А барин сидят в кресле, пишут что-то, повернули к нам головку — вот, говорят, вам воль… — Сарданапалов вдруг заплакал. — Вольная это! — докончил он, утерев слезы кулаком. — А сами откинулись на спинку кресла и икнули. Мы стоим, ждем. Глядим, а они все бледней делаются, и ручка эдак упала и повисла. Васька к ним: «Барин, — говорит, — что с вами?…» За ручку мы их ухватили, за плечико — а они уже кончились!

— Идемте скорее! — проговорил Шилин, и все, похватав шапки, устремились к двери.

Белявка охал.

— Вот тебе и сыграли мы с тобой, Агаша! — вымолвил, скребя свой гладко обстриженный затылок, Стратилат.

Прямиком — через театр, через парк и террасу прибежали они в зал. Дом был что раскопанный муравейник: везде виднелись взволнованные и испуганные лица; дверь в кабинет стояла открытая настежь, и около нее теснилась целая толпа. Она расступилась, чтобы пропустить вновь прибежавших, и те увидали Пентаурова.

Он сидел в кресле, как описывал Сарданапалов, с висящей правой рукой и низко опущенной на грудь головой. Глаза глядели, как живые, но необычная неподвижность фигуры и синеватая бледность лица и руки свидетельствовали о смерти.

На столе перед ним лежал лист гербовой бумаги. Шилин заглянул в него и увидал, что то была вольная актерам, только что собственноручно написанная покойным, но подписи под ней не было — смерть застигла его перед самым последним взмахом пера.

Оно лежало тут же на отпускной и, видимо, прокатившись, оставило на ней несколько чернильных следов.

— За доктором послали? — осведомился Шилин.

— Давно побежали! — тихо отозвались голоса. — И в полицию дали знать!

— А старой барыне в Баграмово?

— Ахти, забыли!

— Гони кто-нибудь, ребята, верхом скорей! — распорядился Шилин. — Да сразу-то не сказывай, что помер барин: второго покойника так не сделай!

Появились полиция и доктор.

Последний тщательно осмотрел и выслушал Пентаурова, затем выпрямился и стал закрывать свой ящик с привезенными инструментами.

— Мертв… — сказал он выжидательно глядевшему на него квартальному. — Разрыв сердца… помочь нечем!…

От кабинета к залу и по всему дому прокатились плач и всхлипыванья.

Мертвого вынесли в гостиную и положили на диван; квартальный запер и запечатал все столы и шкафы в кабинете, запечатал потом двери и удалился, поручив охрану дома одному из будочников до приезда Людмилы Марковны.

Гостиная пентауровского дома стала заполняться любопытными рязанцами, спешившими взглянуть на покойника.

— Людмила Марковна, не вернуться ли нам лучше в Рязань? — сказала Леня, войдя на балкон, где в своем кресле, как обычно, полулежала старуха.

Голос Лени был совершенно ровен, но звучал несколько неестественно.

— Это еще зачем? — удивилась Пентаурова. — Что мы в ней забыли?

— Владимир Дмитриевич что-то захворал…

Людмила Марковна поднялась в кресле.

— Что? Откуда взяла?

— Иван приезжал зачем-то: говорил девушкам…

— Не мели вздору! — прервала ее старуха и с трудом поднялась на ноги. — Леня не помогла ей и стояла, отвернувшись. — Умер?

— Да… — тихо проговорила девушка; слезы капали из глаз ее на край стола.

Пентаурова молча перекрестилась несколько раз.

— Все там будем! — проговорила она. — Прикажи лошадей запрягать!

Леня ушла, а старуха прислонилась плечом к колонне и устремила неподвижный, немигающий взгляд куда-то в глубь сада. Глаза ее были сухи. Перед ними воскресло далекое прошлое: ее замужество, такое счастливое вначале, Володя, бегающий в красных сапожках и белой шелковой рубашечке по этим дорожкам… что лучезарные бабочки, то здесь, то там, из-за кустов и клумб стали выпархивать милые и близкие лица давно ушедших людей.

— Лошади готовы… — раздался за ее спиной голос Лени.

Виденья погасли.

— Все прошло, все сон!… — вырвалось у Пентауровой. — Едем! — добавила она и твердой походкой пошла к дверям.

— Не выть! — строго обратилась она к куче плакавших приживалок и дворовых девушек, высыпавших провожать барыню. — Все умрем в свой час. — Дорогой она не проронила ни слова и, только уже подъезжая к заставе, вымолвила: — Предчувствовала я! Вовремя вольную твою успел он написать. В конторке, говорила, она у него положена?

— В конторке… — ответила Леня.

— Сейчас же вынь, как приедем!

Владимира Дмитриевича они застали уже на столе.

Пожилая монашка из Девичьего монастыря стояла у ног его и читала псалтырь, а он лежал спокойный и довольный и, казалось, чутко вслушивался в никогда не слыханные им слова псалмов.

Людмила Марковна положила земной поклон и долго не подымала головы от пола; затем встала с колен при помощи Лени и, подойдя к покойнику, ощупала его лоб и руки:

— Доктор был? — спросила она встретившего ее еще у ворот расстроенного Маремьяна.

— Был-с…

— Как случилось, рассказывай?

Маремьян передал все происшедшее. Услыхав, что кабинет опечатан полицией, Людмила Марковна нахмурилась.

— Это зачем? — спросила она.

Маремьян потупил глаза и пожал плечами.

— Положение у них такое: до приезда наследников, значит… — ответил он.

— Каких наследников?

— Вас-с… и Степана Владимировича…

Людмила Марковна отослала приказчика и повернулась к Лене.

— Слышала? И вольная твоя, значит, там запечатана?

— Да. Но ведь она цела и беспокоиться нечего!

Старуха качнула головой.

— Не знаю… — проронила она. — Сейчас же отправь Степану эстафету в Петербург!

Неожиданная смерть Пентаурова взбудоражила Рязань, и решительно весь город побывал в его доме.

На панихидах нельзя было протолкаться в зале, куда тело было вынесено и поставлено на высоком катафалке в обитом малиновым бархатом гробе.

— Вот вам и жизнь наша!… — слышались тихие беседы среди пожилых людей. — Сочинял человек, театры устраивал и вот хлоп-с — и ничто больше не нужно ему!

— Да… — отзывались другие. — Истинно, все суета сует!

Молодежь переговаривалась о судьбе театра, а дам больше всего интриговала Леня, присутствовавшая на всех службах и которую можно было теперь рассмотреть совсем в упор и даже тайком ощупать, из какой материи сделано у нее платье.

Людмила Марковна выстояла только две панихиды, а остальные слушала, сидя на кресле в дверях из гостиной в зал.

Был на одной из панихид и гусарский «монастырь» в полном составе; Светицкий же являлся дважды в день и старался стать поближе к Лене. Впечатление она производила на него неотразимое, и чем больше молодой гусар глядел на нее, тем все ярче и сильнее разгоралось в нем чувство к ней.

Названия «крепостная», «дворовые», заставлявшие всех смотреть на носительниц их, как на существа бесконечно низшие, казались ему дикими и бессмысленными в приложении к ней; отчасти поэтому, как решительно ни собирался он на следующей же панихиде познакомиться с Леней, но, очутившись с ней почти рядом, сделать этого не решался.

Пренебрежительные взоры маменек, которыми они окидывали Леню, шепчась на ее счет, выводили Светицкого из себя, он щипал себя на намеки за усы, бесился, сравнивая Леню с этими судьями ее, и называл их в душе дурами и кувалдами.

Только после последней панихиды удалось Светицкому выполнить свое намерение. Он нарочно стал в стороне так, чтобы можно было незаметно остаться в зале при выходе из нее толпы.

Как он рассчитал, так и случилось: после службы Леня направилась мимо него к гостиной, и, когда поравнялась с ним, Светицкий отделился от стены и шагнул к ней.

Леня подняла на него большие глаза свои и остановилась.

— Извините меня!… — проговорил гусар. — Я Светицкий… Вы теперь одна с госпожой Пентауровой, может быть, я чем-либо могу быть полезен? Располагайте, пожалуйста, мною!…