Когда посыльные доставили по адресам второй комплект писем, Арлетте оставалось только ждать и надеяться получить ответы и помощь.

— Почему же Этьен пропустил эти письма? — удивлялась Клеменсия. — Ведь на этот раз он мог легко уничтожить их.

— Он не посмел. Ему уже не удастся сделать вид, что меня словно бы и нет на свете, после того, как многие узнали об этом деле. Кроме того, он не может солгать, что никогда не подписывал брачного контракта. Было слишком много тому свидетелей. Не секрет, что Луи отречется от чего угодно, чтобы угодить старику, но есть другие, честные люди. К примеру, мой отец, Хамон ле Мойн, отец Йоссе, моя мачеха. Он не может заткнуть глотки им всем, особенно когда за дело взялась церковь. Если граф хочет, чтобы я родила ему наследника, он должен жениться, но не может этого сделать без церковного благословения. А покуда мы не примиримся, никто ему его не даст.

Она засмеялась:

— Он думал, что я позволю выдворить себя в Бретань. Но я не из таких, и теперь у него нет возможности выбрать другую невесту, кроме меня. Благодарение небу, что я отослала тогда эти письма с отцом Йоссе.


Отрезанная от остальных обитателей замка, Арлетта думала, что безнадежно отстанет от событий, но на самом деле получилось иначе. Голоса далеко разносились в теплом осеннем воздухе, и отчетливо доносились до крыши башни. Щеколда на двери, которая вела на крышу, была старой и ржавой, но некогда ее смазывали, и Арлетта довольно легко справилась с нею. Это дало ей возможность сидеть или разгуливать по башенной крыше, дыша свежим воздухом и оглядывая замок с высоты птичьего полета. Никто не мог ни въехать, ни выехать из замка, не будучи замеченным ею. Она видела, как Гвионн Леклерк выгуливал Звездочку. А иногда — спасибо ему за догадку — и ее Исольду. Изредка он смотрел вверх и, заметив ее пристальное внимание, махал ей рукой. Она махала в ответ.

Многое из того, что случалось в крепости, громко обсуждалось во дворе. Иногда самим графом и его кастеляном, иногда стражниками или конюхами. В первые несколько недель пребывания в башне Арлетта была неплохо осведомлена о том, что происходило вокруг.

Она знала, в какой день граф Этьен решил отпустить менестрелей. Ворча на изменившую им удачу, трое музыкантов неторопливо вышли через ворота, а перебранка их со стражей была отлично слышна на крыше, где грелась Арлетта.

— Я думала, что мы все же заработаем здесь на хлеб с маслом, — говорила девушка, та самая Мишель.

Арлетта подошла к краю крыши и через амбразуру долго следила, как вся троица, вместе со своими флейтами, арфами и лютнями, болтавшимися поверх поклажи, отправилась в путь.

— Так и было бы. Но он нанял нас ради девчонки, а теперь, когда она впала в немилость и сидит взаперти, мы стали не нужны.

— Мы направляемся в Домм? — спросила девица.

Ее отец кивнул.

— Да. Попробуем выудить хоть немного денег из купеческих карманов на рыночной площади.

Они удалялись, голоса их затихли, когда менестрели добрались до развилки дороги и углубились в Голубиный Лес — Ля Форет дез Коломб. Как только они скрылись из виду, над замком, словно дождевые тучи, сгустилась тяжелая, душная атмосфера, как бывает летом перед бурей или грозой.

Но до летних гроз было еще далеко.


Вскоре после возвращения с юга ласточек и стрижей, утром, когда они уже летали над рекой, Госвин и Фульберт прохаживались по дозорной тропе. Фульберт опирался на копье, щуря глаза от яркого утреннего солнышка. Казалось, он не обращает внимания на своего товарища, который что-то твердил о неоплаченных долгах.

— Пойдем, не отставай, — сказал Госвин, коснувшись его рукой. — Так там насчет того, чтобы рассчитаться?

— За что? — Фульберт открыл один глаз.

Госвин указал на башню.

— А те деньги, что ты проспорил. Три недели прошло, а она все там.

— Да, но письма-то она отослала.

— Это не в счет, такого уговора не было. Должна выйти сама, или плакали твои денежки. А она ни разу не переступила порог.

Фульберт открыл второй глаз, и потянулся.

— Это ты проспорил, Госвин, и платить придется тебе. Ты держал пари, что она просидит месяц. Месяц еще не прошел.

— Скоро пройдет. Судя по всему, она там окопалась надолго.

Фульберт ухмыльнулся.

— Что же ты плачешься? Месяц пройдет — получишь и денежки.

— Идет.


Год 1187-й медленно утекал в вечность. Арлетта в башне боролась за свои права, и выходить оттуда не собиралась.

Пища ей доставлялась аккуратно, как и раньше.

Стража у ворот Коричневой башни получила указания, что в случае, если девушка попросится выйти, они должны, не вступая в разговоры, отвести ее прямиком к графу. Он все еще надеялся, что заставит ее подписать документ, освобождающий его от обязательства взять ее в жены, после чего ее с позором отошлют назад в Бретань.

Подружки днем значительную часть времени проводили на крыше башни. Оттуда было прекрасно видно и реку, и пологую лесистую равнину, расстилавшуюся зеленым ковром до самого горизонта. Арлетта продолжала внимательно следить за всем, что происходило в замке. До нее доносилась человеческая речь, куриное клохтание, поросячий визг. Она различала цокание копыт по перекидному мосту, лязгание стали о сталь, когда капитан Жервас обучал новобранцев — все эти звуки достигали вершины башни чуть приглушенными. Она как бы смотрела на мир со стороны и через несколько месяцев с удивлением обнаружила, что ей в общем-то нравится такое замкнутое и отдаленное от суеты существование.

Отец Теобальд, замковый священник, посетил ее и принес копию евангелия, которую собственноручно красочно расписал.

— Я делал это, когда был помоложе. А теперь, видишь… — неторопливо объяснял он и вытягивал перед собой руки, чтобы Арлетта посмотрела на них. Пальцы дрожали, как осенние листья.

Девушка сочувственно посмотрела на пожилого священника.

— Разве эта дрожь никогда не прекращается? — спросила она.

— Нет. В гробу пройдет. Но пока я еще могу вести денежные дела господина и писать для него письма.

— Простите мою неловкость, святой отец, — раскаянно сказала отставная невеста, низко склоняясь над пестро разрисованными страницами. — Миниатюры просто замечательны.

— Спасибо на добром слове, милая девушка.

Подметив, что священник обращался к ней не по титулу, Арлетта искоса взглянула на старика, но вслух ничего не сказала. Кроме него в башню никого не допускали; ей нравилось общаться с мудрым человеком и не хотелось лишать себя его благорасположения.

По простоте своей душевной отец Теобальд потратил немало часов, пытаясь убедить ее принять условия графа:

— Все это ради земли, милая моя, исключительно ради земли, попытайся понять. Графу нужно больше земли.

Арлетта внимательно его выслушивала, незлобиво усмехалась, но дальше этого дело не шло. Она все время повторяла, что ждет решения церковных авторитетов и подчинится ему безоговорочно, каким бы оно не было. Святая Церковь — вот кому, и никому другому, она готова покориться.

И каждый раз отец Теобальд покидал башню, покачивая головой.

Арлетта часто читала принесенное им Евангелие.

Она много болтала с Клеменсией. Ей казалось несправедливым, что ее подруга разделяет с ней заточение, и она послала одного из стражей к графу Этьену — попросить, чтобы ту выпускали время от времени погулять по двору. Арлетта теперь не опасалась, что граф бросит ее в темный подвал и уморит голодом — ее случай получил известность и находился под контролем неторопливого церковного суда. Вероятность решения в ее пользу составляла половина на половину, но, к ее удивлению, граф Этьен согласился. Пока же Арлетта ждала, когда королева Элеанор, герцог Ричард и епископы ответят на ее призыв, а Клеменсия вынюхивала, насколько удавалось, новости окружающего мира.

Этим летом пал Иерусалим, и неверный пес Саладин взял в плен короля Хью. Весь христианский мир взялся за оружие. Была наложена десятина, названная Саладиновой, и в каждой церкви от Венгрии до Исландии поставили шкатулку для сбора пожертвований на крестовый поход. Простой народ с ненавистью встретил новые поборы, а короли и знать горделиво нашивали кресты на мантии, готовясь к Четвертому Крестовому Походу. Среди их подписей поставил свое имя и герцог Ричард.

Арлетте хотелось бы знать, какой ход он дал ее письму. Долго уже она не имела никаких новостей относительно своих обращений.


Поначалу Анна думала, что сойдет с ума от скуки: у нее осталась лишь одна собеседница — Клара. Только забота о малыше немного отвлекала ее от дурных мыслей.

После ухода Бартелеми усадьба казалась покинутым и разоренным гнездом — куда грустнее, чем до его посещения.

Однажды, когда она купала своего сынишку в старой лошадиной поилке, один из возничих, доставлявших нарубленный Мадаленой тростник в Ванн, завернул во двор. Ему было что рассказать, и покуда они с Мадаленой нагружали охапки используемых для подстилки в домах стеблей тростника на старую телегу, болтун говорил непрестанно.

— Есть, есть справедливость на этом свете, Мадалена, подруга моя сердечная, — изливался в нежных чувствах возчик. — Сам Господь навострил стрелы свои, чтобы как следует припечатать де Ронсье!

— Что ты имеешь в виду? Ну-ка, выкладывай! — потребовала Анна, вытаскивая маленькое тельце, с которого ручьями стекала вода, из корыта. Взяв ребенка на руки, завернула его в холстину, заботливо приготовленную заранее, и подошла к телеге. — Граф умер?

Сама Анна не была знакома с графом, но знала, что он будет держать ответ на Страшном Суде за гибель семьи Раймонда. Это он влил желчь и ненависть в душу ее любимого — столько ненависти, что тот без сожаления покинул ее беременной, чтобы мстить. Она графа и ненавидела, и боялась.